Такому древку можно довериться.  Был бы верен глаз, тверда
рука, а росское дерево не выдаст.
     Не  нарушила росская слобода гостеприимства.  Доброе было  древко.  С
убийцы же надо взять выкуп смертью.
     Темной кровью вепрь  покропил дорожку,  оставил меты  на  камыше.  По
горячему следу пошел Всеслав, за ним как свидетели - Дубун и Ратибор.
     В  зарослях сплетшихся кустов по  руслам ручьев,  речек,  оврагов все
Поросье,  все  Поднепровье дало приют вепрям.  Низкий,  толстошкурый вепрь
пройдет там,  где  нет ходу другому крупному зверю.  Сам проделает дорогу,
раздвигая колючки острой мордой,  которая не  боится даже укуса змеи.  Ход
вепря в непролазных кустах как нора. Туда может пройти лишь волк, но волки
боятся вепрей.  Вепрь  любит болота.  Чуткий,  осторожный,  он  никогда не
вступит на  чарусу  -  болотное окно,  обойдет омут-окно,  оставленное для
глупых хитрой топью.
     У  секача-победителя рана горела,  сердце злобилось.  Ему мало одного
человека,  он не ушел,  не забился в камышах,  как сделал бы всякий другой
зверь.  Отойдя от места схватки,  он повернул и лег на свой след, мордой к
ходу.  Не  придет ли кто еще под клыки?  Вепрь слышал человеческие голоса,
ложась  боком,  студил  холодной  землей  рану.  Ветер  шелестел  камышом.
Потрескивают сухие стебли, ломаются острые пеньки камышей. Это не ветер. В
тростнике, в мертвых осоках сочится дыхание воздуха, течет над снежком, не
сошедшим в затененных прогалах, несет человеческий запах.
     Вепрь встает.  Маленькие глазки под белыми ресницами внимательны.  Он
бесшумно   несет   многопудовую   тушу    навстречу   преследователю   или
преследователям,  ему все равно.  Не  он выбирал,  он мог бы выждать около
первого тела, напасть на людей. Он ушел. Они хотят еще?
     У  коленца тропы  вепрь  остановился,  поднял рыло  как  мог,  раздул
глубокие ноздри, поставил лопушистые уши. Человек близко...
     Вепрь,  готовясь,  чуть скривил шею.  Он ударит,  как всегда,  правым
клыком и -  как всегда бьет вся порода вепрей -  снизу вверх.  Задние ноги
подошли под брюхо.
     Направляя левой  рукой,  Всеслав  правой  ударил  рогатиной навстречу
черной глыбе. Железо вошло в зверя.
     Честь послала Всеслава на поединок с убийцей гостя.  Но нет у россича
к зверю злобы или презрения.  Разум воеводы холоден, он знает: вепрь тянет
пудов восемнадцать, человек же только семь. Вепрь - боец от природы, иначе
другие давно погубили бы веприное племя.  Человек тоже воин. Разве не боем
отстоял он свое место? Но в отличие от зверя человек сам учил себя биться,
сам учил свое тело быть послушным, как крыло слушается птицы.
     Ноги росского воеводы ушли в мягкую землю до полуколена,  но он сумел
остановить вепря.  Стараясь избавиться от рогатины, вепрь нажал в сторону.
Всеслав не  дал себя обмануть.  Вепрь встретил не Мужилу,  отяжелевшего от
сладкой снеди, разменявшего на стяжание силу разума.
     Необычно для  охотника вставать прямо  перед  вепрем.  Стараются бить
сбоку,  метят  под  левую  лопатку.  Что-то  заставило Всеслава предложить
убийце Мужилы равное состязание,  будто равному сопернику в  одиночном бою
перед войском.
     Как  в  пень  уперся  вепрь.  Зверь  попятился,  желая  вырваться  от
рогатины,  отойти для разбега.  Всеслав не  пустил.  Осев на  задние ноги,
вепрь  дернул тугой  шеей,  чтобы достать,  срезать клыком древко.  Поздно
было.  Он сидел не в  болоте,  а  в  озере собственной крови.  Дрожь-озноб
потрясла тело, помутились глаза, из ноздрей пошла кровь. Насытилась местью
отомщенная душа Мужилы.
     Шли мгновения. Странно глядел Всеслав на мертвого вепря. Потом позвал
своих,  на  их  глазах срубил голову вепря и  легко поднял за  кривой клык
трехпудовый обрубок.
     Свою ношу Всеслав бросил у  тела Мужилы,  чтобы совсем утешилась душа
илвичского воеводы.
     Сняв шапку,  князь-старшина Колот рукавом отер пот.  Ему одному стало
жарко, хоть он ждал, как другие, и, как все, одет был легко, по-охотничьи.
Встретившись взглядом с воеводой,  Колот отвернулся,  как женщина, которая
боится выдать тайную мысль.
     Останки  Мужилы  закутали  в  плащи,  обвязали арканом.  Обняв  тело,
Ратибор по приказу Всеслава повез его в слободу.
     В слободе сделают длинные носилки из жердей, навесят на пару лошадей.
Шагом,  со скорбной осторожностью повезут к илвичам тело воеводы,  который
погиб не в бою,  а от своей неразумной смелости. Отказался взять товарища,
один встал на кабанью тропу и сгиб понапрасну.
     Сам погиб...  Не  Судьбою  погублен.  Люди росского языка не верили в
неведомо-мощную,  унижающую  волю  человека  Судьбу  -  предначертанье  от
великих богов.  На погостах в деревянных обличьях разные боги.  Но не было
ни  одного,  подобного тем,  кто у  других выражал безграничную силу Рока,
Фатума,     Предопределения.    Добрые    роданицы-рожаницы,    напутствуя
новорожденного россича,  клали в  его  колыбель приданое добрых пожеланий.
Что он с тем добром сделает - воля его... Буди разумен!
     Сам себя загубил неразумный Мужило.
     Колот и  Всеслав возвращались в  хвосте конных и пеших.  У брода,  на
правом  берегу  Роси,  они  остались последними.  Будто  уже  позабыв свое
волнение, Колот с усмешкой, как любил, сказал:
     - Эк ведь ко времени треснуло древко! Скажи, Всеслав-брат, сон был ли
у тебя? Стало быть, в руку...
     Всеслав не спешил с ответом.  Колот ему верный друг и помощник, общие
мысли у  них.  Не  быть бы  лучшему россичу,  не точи сердце Колота черная
зависть.  Всеслав знает -  в бою,  телом своим Колот закроет брата,  жизни
своей не пожалев. И другое знает Всеслав: убей ныне вепрь его самого вслед
Мужиле, Колот скоро утешился бы счастьем стать росским воеводой.
     Как из камня лицо росского воеводы, глаза - темная вода речная:
     - Не мой сон -  твой.  Для того ты и отвел Ратибора,  Колот-брат, что
твой сон был,  не мой, - и Всеслав послал коня в реку. А на другом берегу,
дождавшись Колота,  обнял брата, и, поняв, князь-старшина улыбнулся: легче
нести разделенную ношу.


        8

     Илвичи  сожгли  тело  своего  воеводы.  На  страве-поминках  с®ели  и
вепря-убийцу.  Нового  холма-могилища не  насыпали.  Собрали  они  остатки
костей и  оружия,  которых не  в  силе оказался унести огонь,  и  скрыли в
старом  холме,  в  могиле,  стоявшей  на  кону-границе  между  илвичами  и
россичами.  Для воеводы хорошее место.  Погребенный Мужило мог бы  сказать
про себя: "И после смерти есмь я межа-граница моего племени".
     Росские князь-старшины,  покинув на время роды,  гостили у  илвичских
собратьев,  уговаривая, чтобы те своих людей не отказали послать в росскую
слободу:  "Братья мы,  единокровные,  одного мы  языка  росского,  все  мы
славянские люди,  кто живет, кормясь хлебом, от Рось-реки и до Припяти, от
Припяти во всех лесах до Холодного моря".
     Уговаривали,  а  сами спешили:  весна пришла.  От солнечной ласки пар
валил  над  черными  пашнями.  Густо,  сочно  пахла  кислая  земля,  щедро
напившись воды.  Бухли, лопались почки. Ожила старая трава. Под еще голыми
от  листьев  кустами  клубеньки чистяка выбросили стрелки,  гнали  листки,
полные едкого сока,  открывали желтые звездочки скромных,  но  милых глазу
цветов.  Зажелтел  и  лютик,  малый,  но  люто-горького  вкуса  первоцвет.
Нежнейшая белая ветреница,  которая от малейшего дуновения качается, цвела
девственно-белая,  опирая слабые стебли на  могучее корневище.  Она -  как
женщина,  слабая видом,  сильная душой,  которая у цветка живет в корне. И
баранчик спешил развернуть на  гладком цветоносе кисть  длинных цветочков,
тянулась к свету фиалка - все оживало в теплой земле.
     Гусь,  лебедь пришли стаями,  утка плескалась в  каждой луже,  пищали
кулики. Над мочажинами в лугах, будто по мертвым деточкам, жалобно стонали
чибисы-пивики.  Любовь у них горькая,  думать надо,  вот и плачут заранее.
Такая уж скучная птица...
     Набухали ручьи,  Рось-река  прошла первым под®емом,  опала на  час  и
пошла опять лезть на берега выше,  выше. Течение заметно замедлилось. Вкус
воды стал земляной -  из лесов полилась густая вода,  земляная,  а  выходу
Роси не стало, Днепр подпер Рось, как, думать надо, и все прочие реки. Уже
и сейчас было видно по медленности течения перед слободой, что Днепр сумел
остановить Рось  от  устья и  до  самого входа в  большое колено.  Как  по
стоячей  воде,   по  Роси  стелется  серая  грязь-паутина,  едва  движется
унесенный валежник,  рваная  с  корнем сухая  трава.  Ветер  гонит  грязь,
собирает ее в морщины под берегом, где движения вод нет совсем.
     Тут,  там  вдруг будто вскипит река,  взмоет потревоженная на  отдыхе
станица  гусей,  пухлых  гаг,  закрякают утки,  зашипит  храбрый селезень,
удирая от  страшного места.  Во все стороны,  как брызги,  метнутся острые
спины  рыб.  То  понизу  идет  острорылая белуга,  длиною в  хороший челн,
распугивает круглого лосося,  крепкого судака, плоского леща, широкотелого
сазана.  А  может быть,  и  шипастый осетр щупает дно  грудным пером.  Или
многопудовая щука, мучаясь от напора икры, ищет местечко с мелкой водой да
обильное травами.  За  нею,  как телята за коровой,  идут два самца ростом
раза в два короче.  Найдет щука место, встанет, будет давить из себя живое
просо, а самцы, заботясь о роде, польют икру молоком.
     Стеснившись весенним безумием,  рыба набила устья всех ручьев,  почти
что на берег идет.  Россичи рыбу еще не ловят,  так, берут дети понемногу,
на общую потребу.  В  градах вынимают свежую икру,  чуть присолят и  едят,
пока не  надоест.  Соль берегут,  весенняя рыба слабая.  Солнца еще  мало,
чтобы вялить.  Летом рыба будет садиться в  верши-вентери,  идти в  сети -
только бери.
     Собаки,  с  охотки  понабив брюхо,  разжирев за  несколько дней,  уже
воротят от рыбы морды. Вороны наконец-то набрали несытые зобы. Белохвостый
орел  лениво хватает легкую добычу.  Сытый  мир  живущих,  на  сухой земле
безразличен  к   весенней  рыбьей   сутолоке.   Холодная  речная  живность
невозбранно творит свои дела.
     К  каничам -  через Россаву -  не  пройти,  не проехать без челна.  К
илвичам еще  можно добраться конями,  да  длинны обходы-об®езды разливов и
озер,  которые поделались на низинках, где летом только мочажины-калуги, а
осенью сухо совсем.
     И  все  же  вести,   ходившие  по  россичам,  перелетали  к  соседям:
наступающим летом ждите из степи беды.


     Убеждая князь-старшину илвичей Сыта,  старый  Келагаст одевал многими
словами мысль,  как одевается дерево листьями. Смысл же был один, простой,
против него  не  поспоришь!  единство.  Давно,  из  веков идет призыв быть
вместе;  сколько раз повторенный,  он  оставался без ответа.  Видно,  дело
простое,  очевидное -  труднее всего.  Однако же  легче куль зерна поднять
двоим, чем одному; легче бревно нести вшестером, чем вдвоем.
     Вместе наши и ваши слобожане сдержат хазаров, быть нам живыми, именью
- целым.  Порознь не одолеем. Разольются они через Рось, нас и вас побьют,
угонят в рабы.
     Сыт  угощает Келагаста.  Сухо  старое горло,  не  лезет еда.  Речь же
обильна. И те из росских князь-старшин, кто вяло соглашался со Всеславом и
на  погосте  не  спорил,  лишь  чтоб  не  противодействовать  большинству,
разгорелись,  убеждая.  От необычного дела, затеянного россичами, от вещих
видений  Всеслава  и   Колота  нынешнюю  весну  омрачило  видение  будущих
бедствий. Кабы степь никогда не просыхала, да реки никогда не опадали!..
     Для всех весна хороша, и воем она мила, но - не живущим на Рось-реке.
Весна лишает покоя, покой приходит лишь осенью.
     Поляны уж сохнут.  Сохнет и степь.  Скоро половодье начнет убывать. В
поймах  первыми  откроются  седла  между  холмами,   потом  выйдут  гривы,
разделяющие затопленные озера и болота.  Зверье, спасавшееся от наводнения
на высотках,  попятнает осевший речной ил.  Черный в  первый день,  жирный
покров  посереет,  растрескается,  в  трещинах  прорежутся  бледно-зеленые
ростки лопушника,  щавеля,  лебеды. Вода спадет, степь покроется травой по
колено.  И  придут каждый год  ожидаемые хазары.  В  это  лето,  наверное,
придут.
     Не  получилось  согласия  между  илвичами.  Из  страха  перед  Степью
двенадцать родов  решили послать к  россичам людей  из  своих  слободских.
Правильно рассчитали-размыслили князь-старшины со  своими  родами:  "Будут
наши отбивать хазаров на росских полянах -  нашим убытка не будет. Будут у
нас отбиваться - нам убыток". Так решили в ближних к росским родах. Другие
одиннадцать илвичских родов тоже правильно решили: "Лучше ныне же укрепить
засеку между собою и россичами,  ждать за нею.  Росская слобода сильная. А
мы изготовимся, когда хазары придут. Глядишь - наша сила хазаров доконает,
добыча с хазарских тел и с обоза тоже наша".
     Еще одно лежало в  душе тех князь-старшин,  которые согласились слить
силы слобод,  -  после смерти Мужилы не стало у  илвичей настоящего война.
Дубка они поставили в воеводы потому лишь, что лучшего не находилось. Но в
этом из гордости никто не признался бы.
     Так и сделалось дело -  наполовину.  Князь-старшины спешили домой. По
приметам -  пора пахать,  сеять.  Чем раньше семя умрет в земле, тем хлеба
будет больше.  Ранним посевам не страшна засуха. Степь от солнца горит, на
лесных  полянах  колос  наливается.  Князь-старшина  должен  указать,  где
начинать,  куда  да  кому  из  пахарей переходить.  Семена надо прощупать,
обнюхать, попробовать на вкус, чтобы понять, жива ли душа в зерне, спит ли
зародыш великого делания или умер.
     Пора!  Пора!  Россичи ходят по  своим полянам за  дубовым брусом,  на
брусе кованое острие с отводом -  лемех.  Сзади два правила,  чтоб держать
плуг  в  борозде,  спереди  ременные  лямки  для  воловьего ярма  или  для
лошадиной упряжки.  Заняты руки  у  пахаря.  Он  кричит-орет  на  скотину.
Понимает  бессловесный вол,  понимает  и  молчальница-лошадь.  Знает,  где
право,  где лево, остановится по голосу, повернет. Проорют поляну повдоль,
проорют поперек. Борозды должны быть глубоки и ровны, плуг держи прямо. Из
огрехов дикая  птица  выклюнет зерно,  дикие  травы  заглушат добрый всход
раньше прополки.
     За  пахарями идут  сеятели  с  лукошками.  Это  работа  стариковская,
большой силы не требует, умение нужно. Зерно сыплется, как осенний дождик,
ровно, без плешин, но и не густо, чтобы одно не мешало другому. Побросай -
и поймешь...
     Главные сеятели -  сами  князья.  Келагаст лишь вторую весну перестал
ходить по пашне,  а Велимудр еще топчется, и вот - диво дивное! - под руки
водят,  едва не  несут князь-старшину,  но  в  роду с  ним никто не  может
сравниться по чистоте, по ровности сева. Горобой, отец Всеслава, не отдает
сеялку-лукошко,  Тиудемир и  Беляй  натужно бродят по  полянам.  Будто  бы
умереть они все хотят за святым делом.  Старцы не осилят поднять в лукошке
полную меру, за ними подростки несут запасные короба и горстями подбавляют
зерно,  смешанное с  сухой  сеяной землицей.  За  сеятелями тащат бороны с
зубьями из твердого вяза.  Бороны запрягают в одну лошадь,  парнишка стоит
на бороне, закрывает семена влажной землей.
     Округ полей на каждом дереве ждут грачи и вороны,  в воздухе с писком
носятся чайки.  Брали бы  за пахарем червей,  никто слова не скажет.  Нет,
крадут и  семя.  Пока не встанут всходы,  дети с луками и пращами стерегут
поля от зари до зари.  Когда же поднимутся всходы,  ночью взрослые берегут
их  от  потравы дикими  зверями.  На  больших старых  полянах жирная земля
чиста,  плуг режет свободно.  На малых полянах и  на новых чищах,  где был
лес,  плуг не пригоден.  Зацепившись за корень,  плуг рвет упряжь,  мучает
лошадь.  Перетащишь через корень -  плуг скользит,  не пашет.  Здесь землю
режут сохой. Похожа она на перевернутую козью голову. Пахарь несет соху на
весу,  не  давая глубоко врезаться загнутым вперед рогам-лемехам.  Вольные
пахари на своих малых полянках больше сохами пашут: из-за корней.
     Этой весной,  как и всегда, сначала опахали кругом грады, выпуская на
волю  земляную силу.  Несмышленыши да  девки радовались весне.  Старшие не
хмурились,  но  можно  было  видеть пахаря,  остановившегося на  повороте:
думает он о чем-то, пока сами не влягут в ярмо соскучившиеся волы.
     Придут хазары или не придут,  паши да сей.  Кто-то убирать будет!  Не
человек пашет -  надежда. Святое, великое свойство души - верить в лучшее,
ждать  не  смерти,  а  жизни.  Без  надежды давно запустели бы  поляны,  а
владельцы сбились бы  под  защиту припятских топей  и  вырождались там  от
бесхлебья,  от  злой лихорадки,  никому не ведомы и  всеми забыты.  Россич
гордился силой  тела,  умением  пустить  стрелу,  биться  мечом.  Гордился
урожаем хлебов, конями, скотом, удачливой охотой. Но велик был он другим -
неугасимой Надеждой храброго сердца.





        Глава тpетья. ИМПЕРИЯ ТЕПЛЫХ МОРЕЙ

                                         ...То будет повесть бесчеловечных
                                         и кровавых дел, случайных кар,
                                         негаданных убийств, смертей,
                                         в нужде подстроенных лукаво,
                                         кровавых козней...

                                                                   Шекспир


        1

     Во времена, о которых сам Геродот не мог что-либо узнать, и, конечно,
задолго  до   Троянской  войны,   уже  была  пробита  дорожка-тропа  вдоль
Пропонтиды,  ныне Мраморного моря,  и  кончалась она  на  восточном берегу
полуострова.  И если так уж нужно вообразить себе первого,  самого первого
человека,  проторявшего пеший путь в Азию,  то несомненно одно:  он, идя с
юга или с запада,  вступил на полуостров именно там, где впоследствии были
воздвигнуты Золотые Ворота Византии, которые сейчас называются Едикулек. А
другой  человек,  тоже  самый  первый,  который шел  с  севера,  забрел на
полуостров в месте византийских ворот Харисия,  теперь - Едирнек. Было это
именно так,  иного пути не  было и  быть не  могло,  ибо не воля людей,  а
складки земной поверхности определяют дороги. Так же естественно обе тропы
встретились тысячах в  двух  шагов  от  конца полуострова.  Впоследствии в
месте встречи образовалась площадь Тавра,  в четырехстах шагах к востоку -
площадь Константина,  а  обе  старые  тропы  были  названы улицей  Меса  -
Средняя.
     Здесь  тысячелетиями  ходили  люди  из  Эллады,   Эпира,   Македонии,
Фессалии,  Дардании,  Паннонии,  Италии и из Германского леса,  из Фракии,
Скифии, Кимерии, из всех стран южных, западных, северных, названия которых
много раз изменялись.  Невозможно узнать, как именовали их люди отдаленных
эпох.  Но  твердо известно важнейшее -  жившие за  сотни поколений до  нас
имели такое же тело,  как и мы, и столько же драгоценного вещества вмещали
их черепа. Они мыслили; они смеялись и плакали, отдаваясь тем же чувствам,
которые сегодня вызывают радость и горе их отдаленных потомков.
     Какими  бы  сочетаниями звуков ни  обозначали себя  населявшие Европу
народы, и в дни первых путников и в гораздо позднейшие, каждый, вступив на
полуостров, ощущал здесь близость Востока.
     Вот  холм,  заросший кипарисами.  Деревья громадны,  таких  никто  не
видел.  В черную сень леса можно войти, как в пещеру, и отдохнуть от жары.
Нет, вероятно, там обитают боги. Безопаснее не приближаться к неведомому.
     Древний  путешественник обладал  пронзающим  зрением.  Ему  случалось
видеть дриаду в зеленой тени рощи. На мягком песке бухты он не раз находил
следы перепончатых лап хитрого тритона,  а однажды весло его галеры задело
гребенчатую  спину  существа,   ничем,   кроме  обманчивой  внешности,  не
отличающегося от  него самого.  В  волнах он  замечал лица с  высоким лбом
человека над пастью рыбы.  Он слышал топот кентавра,  смех фавнов. Он знал
наверное,  что в пене моря у берегов,  изрезанных заливами