Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
молотка, обернутого какой-то мягкой, шерстяной или
бумажной материей, чтобы смягчить и заглушить стук.
Мне чудилось, что я безошибочно улавливал тот миг, когда он освобождает
крышку, угадываю, когда он и вовсе ее снимает, когда кладет на нижнюю койку
в своей каюте, - о последнем, к примеру, я догадывался по тому, как крынка
негромко ударялась о деревянные края койки, куда он старался положить ее как
можно тише - ибо на полу для нее уже не было места. Потом наступала мертвая
тишина. И в обе ночи до самого рассвета я ничего больше не слышал; только
какой-то тихий протяжный звук - не то плач, не то стон, настолько глухой,
что почти и вовсе неразличимый. А впрочем, все это, скорее всего, было
порождением моей фантазии. Я говорю - звуки эти походили на плач и стоны но,
конечно, то было что-то иное. Я склонен думать, что у меня просто звенело в
ушах. Мистер Уайетт, без сомнения, просто предавался, как обычно, одному из
любимейших своих занятий - давал волю своей восторженности художника. Он
вскрывал заколоченный ларь, чтобы порадовать свой взор заключенным в нем
сокровищем. Конечно, для плача здесь вовсе не было поводов. Вот почему я
повторяю, что, верно, все это было плодом моего воображения, взбудораженного
зеленым чаем добрейшего капитана Харди. За несколько минут до рассвета в обе
ночи, о которых я говорю, я отчетливо слышал, как мистер Уайетт клал крышку
на ларь и осторожно вколачивал гвозди на прежние места. Проделав все это, он
выходил из своей каюты, полностью одетый, и вызывал миссис Уайетт из ее
каюты.
Мы были в море неделю и уже миновали мыс Гаттерас {4*}, как вдруг
поднялся страшный юго-западный ветер. Мы были отчасти к тому подготовлены,
ибо вот уже несколько дней как погода хмурилась. Все паруса были убраны, и,
так как ветер крепчал, мы, наконец, легли в дрейф, оставив только
контр-бизань и фок-зейль на двойных рифах.
В таком положении мы оставались двое суток - наш пакетбот показал себя
славным судном и почти не набрал воды. На исходе вторых суток, однако, шторм
перешел в ураган, наш задний парус изорвало в клочки, и вал за валом с
чудовищной силой обрушились на нашу палубу. Мы потеряли трех матросов,
камбуз и чуть не всю обшивку левого борта. Не успели мы прийти в себя, как
передний парус тоже был сорван. Тогда мы подняли штурм-стаксель, и несколько
часов все шло совсем неплохо - корабль выдерживал натиск волн значительно
лучше прежнего.
Шторм, однако, не стихал, и мы не видели никакой надежды на затишье.
Снасти расшатались и не выдерживали нагрузки, а на третий день, часов в пять
пополудни под натиском ветра свалилась наша бизань-мачта. Более часа
пытались мы отделаться от нее, корабль страшно качало, и мы ничего не могли
сделать; тут на корму поднялся Шкипер и объявил, что в трюме воды на четыре
фута. В довершение всего мы обнаружили, что насосы наши засорились и от них
уже мало проку.
Смятение и отчаяние охватили всех, - однако мы попытались облегчить
корабль, выбросив за борт весь груз, который можно было вытащить из трюма, и
срубив оставшиеся две мачты. Это нам, наконец, удалось, но с насосами мы
справиться не могли, а между тем вода все прибывала.
На закате ветер значительно ослаб, и у нас появилась слабая надежда
спастись в шлюпках. В восемь часов вечера тучи с наветренной стороны
разошлись и показалась полная луна - счастливое обстоятельство, вселившее в
наши души надежду.
С невероятными трудностями мы спустили, наконец, на воду бот, в который
уселись матросы и большая часть пассажиров. Они немедленно отплыли и,
претерпев немало лишений, на третий день благополучно прибыли в Окракокскую
бухту.
Четырнадцать пассажиров и капитан остались на борту, решив доверить
свою судьбу небольшой шлюпке, укрепленной на корме. Без труда спустили мы ее
за борт, но, едва коснувшись воды, она чуть не перевернулась, и только чудом
удалось нам ее спасти. В нее-то и сели капитан с женой, мистер Уайетт со
своими спутницами, мексиканский офицер, его жена и четверо детей, и я с
негром, который был у меня в услужении.
Разумеется, мы ничего с собой не взяли, кроме самых необходимых
инструментов, провианта да платья, что было на нас. Никому и в голову не
пришло пытаться спасти что-нибудь из вещей. Представьте же себе наше
изумление, когда, не успели мы отойти на несколько саженей от корабля, как
мистер Уайетт поднялся с места и хладнокровно потребовал от капитана Харди,
чтобы шлюпка повернула назад, ибо он должен забрать из каюты свой ларь!
- Сядьте, мистер Уайетт, - отвечал капитан сурово. - Вы нас опрокинете,
если не будете сидеть совершенно спокойно. Мы и то уже в воде по самый борт.
- Ларь! - закричал мистер Уайетт, все еще стоя. - Слышите, ларь!
Капитан Харди, вы не можете мне отказать! Нет, вы мне не откажете. Он весит
совсем немного... не весит ничего, почти ничего... Во имя вашей матери, - во
имя неба - спасеньем вашей души заклинаю вас вернемся за ларем!
Казалось, капитан на мгновенье заколебался, тронутый мольбой художника,
но тут к нему вернулась его суровость, и он проговорил:
- Вы с ума сошли, мистер Уайетт. Я не могу вас послушаться. Садитесь,
говорю я, а не то вы нас опрокинете. И не... Держите его! Хватайте его! Он
хочет прыгнуть за борт! А-а! Я так и знал... Он прыгнул!
Мистер Уайетт действительно прыгнул за борт. Мы были от корабля с
подветренной стороны. Нечеловеческим усилием схватился он за канат,
свисавший с палубы. Миг - и он уже был на борту и кинулся в свою каюту.
Меж тем нас относило все дальше от корабля; уйдя из-под его защиты, мы
оказались во власти волн, все еще бушевавших на море. Мы напрягли все силы,
стараясь повернуть назад, но нашу лодку несло, как щепку в бурю. Мы поняли,
что участь несчастного решена.
Расстояние между нами и кораблем все увеличивалось, но тут мы увидели,
как наш безумец - иначе его не назовешь - показался на трапе, волоча за
собой с поистине исполинской силой длинный ларь. Пораженные, глядели мы, как
он быстро обмотал трехдюймовой веревкой сначала ларь, а потом себя самого.
Секунда - и ларь с художником были в воде, и тут же исчезли.
Мы подняли весла и горестно смотрели туда, где исчез несчастный. Потом
принялись грести с удвоенной силой. В течение часа никто не произнес ни
слова. Наконец я решился нарушить молчание.
- А вы заметили, капитан, как быстро они пошли ко дну? Не правда ли,
удивительно? Признаться, когда я увидел, что он привязал себя к ларю и
отдался на волю океана, я все еще надеялся, что ему удастся спастись.
- Немудрено, что они пошли ко дну камнем, - отвечал капитан. - Они
скоро всплывут, конечно, но не раньше, чем растает вся соль.
- Соль! - вскричал я.
- Молчите, - проговорил капитан, указывая на жену и сестер покойного. -
Мы поговорим об этом в более подходящее время.
Мы испытали множество лишений и едва избегли гибели, но судьба нам
покровительствовала, равно как и нашим друзьям в боте. После четырех дней
страданий, полумертвые от истощения, мы высадились на берег против острова
Ронок. Там мы пробыли с неделю; грабители нас не тронули; и, наконец, нам
удалось добраться до Нью-Йорка.
Месяц спустя после гибели "Независимости", прогуливаясь как-то по
Бродвею, я встретил капитана Харди. Разговор, естественно, тут же зашел о
катастрофе и особенно о печальной участи бедного Уайетта. Вот что рассказал
мне капитан.
Художник взял каюты для себя, жены, сестер и горничной. Жена его
действительно была женщина прелестная и образованная. Утром четырнадцатого
июня (день, когда я впервые явился на корабль) она внезапно заболела и
умерла. Молодой муж был вне себя от горя - но обстоятельства не позволяли
ему отложить путешествие в Нью-Йорк. Необходимо было доставить тело его
обожаемой жены ее матери; в то же время он хорошо знал о распространенном
суеверии. Девять из десяти пассажиров скорее отказались бы от своих мест,
чем пустились в плавание на корабле с покойником.
В этом затруднительном положении капитан Харди посоветовал
набальзамировать тело и, уложив его в засыпанный солью ларь нужного размера,
доставить на корабль под видом багажа. О кончине миссис Уайетт решено было
молчать, а так как известно было, что художник взял место для своей жены,
потребовалось, чтобы кто-нибудь принял на время путешествия ее роль. На это
без особого труда склонили горничную покойной. От лишней каюты, поначалу
предназначенной для этой девушки, отказываться не стали. Разумеется, мнимая
жена спала в ней по ночам. Днем же исполняла, как умела, роль своей госпожи,
- с которой, как выяснили заранее, никто из пассажиров не был знаком. Мое
заблуждение, как легко себе представить, было следствием нрава слишком
легкомысленного, слишком любознательного и слишком импульсивного. Странно
только одно: с тех пор я редко сплю спокойно по ночам. Как я ни повернусь,
все то же лицо преследует меня. Все тот же истерический смех звучит в моих
ушах и будет, верно, звучать вечно.
ДЛИННЫЙ ЛАРЬ
(THE OBLONG BOX)
1* "Независимость" - По упоминает корабль американского флота. Он был
спущен на воду в 1834 г. в Нью-Йорке и совершал трансатлантические рейсы.
2* Ш-скому - очевидно, имеется в виду Виргинский университет в г.
Шарлотсвилле. В 1826 г. в нем учился По.
3* Рубини - фамилия ряда итальянских художников XVI-XVIII вв.
4* Гаттерас - мыс на атлантическом побережье США (штат Северная
Каролина), знаменитый частыми штормами.
* Примечания составлены А. Н. Николюкиным. Воспроизводятся (с опущением
библиографических данных) по изданию: Эдгар А. По. Полное собрание
рассказов. М.: Наука, 1970. Серия "Литературные памятники". - Прим. ред.
Эдгар Алан По.
Маяк
Перевод З.Е. Александровой
СПб.: ООО "Издательство "Кристалл"", 1999.
Серия Библиотека мировой литературы
OCR Бычков М.Н.
1 Янв. 1796. Сегодня - в мой первый день на маяке - я вношу эту запись
в дневник, как уговорился с Дегрэтом. Буду вести дневник насколько смогу
аккуратно - но кто знает, что может случиться, когда человек остается, вот
так, совершенно один, - я могу заболеть, а может быть и хуже... Покуда все
хорошо! Катер едва спасся, но стоит ли об этом вспоминать, раз уж я добрался
сюда в целости? На душе у меня становится легче при одной мысли, что впервые
в жизни я буду совершенно один; нельзя же считать "обществом" Нептуна, как
он ни велик. Вот если бы в "обществе" я нашел половину той верности, что у
этого бедного пса, я, вероятно, не разлучился бы с "обществом", даже на
год... Что меня удивляет больше, так это затруднения, с которыми столкнулся
Дегрэт, когда хлопотал получить для меня эту должность - для меня, знатного
человека! И это не потому, что совет попечителей сомневался в моей
способности справиться с огнем маяка. Ведь и до меня с ним справлялся один
человек - и справлялся не хуже, чем команда из троих, которую к нему
обыкновенно ставят. Обязанности эти - пустяшные, а печатная инструкция
составлена как нельзя яснее. Взять в спутники Орндорфа было просто
невозможно. Я не смог бы работать над книгой, если бы он был тут со своей
несносной болтовней - не говоря уж о неизменной пеньковой трубке. К тому же,
я хочу быть именно один... Странно, что до сих пор я не замечал, как уныло
звучит самое слово - "один"! Мне даже начинает казаться, будто эти
цилиндрические стены рождают какое-то особое эхо - впрочем, чепуха!
Одиночество начинает-таки действовать мне на нервы. Нет, этак не годится. Я
не позабыл предсказания Дегрэта. Надо поскорее подняться к фонарю и
хорошенько оглядеться, "чтобы увидеть, что можно". Не очень-то много тут
увидишь. Волнение на море как будто начало утихать, но все же катеру нелегко
будет добраться до дому. Они едва ли завидят Норланд {1*} раньше полудня
завтрашнего дня - а ведь до него вряд ли более 190 или 200 миль.
2 Янв. Нынешний день я провел в каком-то экстазе, который не в силах
описать. Моя страсть к одиночеству не могла бы получить лучшей пищи - не
могу сказать удовлетворения, ибо я, кажется, никогда не смог бы насытиться
блаженством, какое я испытал сегодня... Ветер к рассвету стих, а после
полудня заметно успокоилось и море... Даже в подзорную трубу ничего не
видно, кроме океана и неба, да еще иногда чаек.
3 Янв. Весь день стоит мертвый штиль. К вечеру море стало точно
стеклянное. Показалось несколько обрывков водорослей, но кроме них весь день
ничего - даже ни единого облачка... Я занялся осмотром маяка... Он очень
высок - как я убеждаюсь на собственном нелегком опыте, когда приходится
взбираться по бесконечным ступеням - почти 160 футов от самой низкой
отливной отметки до верхушки фонаря. А внутри башни расстояние до вершины
составляет не менее 180 футов - таким образом, пол расположен на 20 футов
ниже уровня моря, даже при отливе... Мне кажется, что пустоту в нижней части
следовало бы заполнить сплошной каменной кладкой. Она, несомненно, сделала
бы все строение гораздо надежнее] но что это я говорю? Такое строение
достаточно надежно при любых обстоятельствах. В нем я чувствовал бы себя в
безопасности во время самого свирепого урагана, какой только возможен, -
однако я слышал от моряков, что иногда, при юго-западном ветре, приливы
здесь бывают выше, чем где бы то ни было, исключая западного входа в
Магелланов пролив. Но перед этой мощной стеной, скрепленной железными
скобами, прилив сам по себе бессилен - на 50 футов над высшей приливной
отметкой толщина стены никак не меньше четырех футов. Здание построено,
по-видимому, на меловой скале {2*}.
[МАЯК]
[LIGHT-HOUSE]
1* Норланд - историческая область на севере Швеции.
2* ...на меловой скале - относительно окончания рассказа существуют
различные точки зрения. Знаток творчества По текстолог Томас Мэббот считает,
что героя должна спасти собака.
* Примечания составлены А. Н. Николюкиным. Воспроизводятся (с опущением
библиографических данных) по изданию: Эдгар А. По. Полное собрание
рассказов. М.: Наука, 1970. Серия "Литературные памятники". - Прим. ред.
Эдгар Алан По.
"Ты еси муж, сотворивый сие!"
Перевод С.П. Маркиша
СПб.: ООО "Издательство "Кристалл"", 1999.
Серия Библиотека мировой литературы
OCR Бычков М.Н.
Мне предстоит сейчас, сыграв роль Эдипа, разгадать загадку Рэттлборо. Я
намерен открыть вам - ибо, кроме меня, этого никто не может сделать, -
секрет хитроумной выдумки, без которой не бывать бы чуду в Рэттлборо - чуду
единственному и неповторимому, истинному, общепризнанному, бесспорному и
неоспоримому чуду; оно раз и навсегда положило конец неверию среди местных
жителей и вернуло к старушечьему ханжеству всех, кто прежде, не помышляя ни
о чем, кроме плоти, отваживался щеголять скептицизмом.
Это случилось - я постараюсь избежать неуместно-легкомысленного тона -
летом 18-- года. Мистер Барнабас Челноук, один из самых состоятельных и
самых уважаемых жителей города, исчез за несколько дней перед тем при
обстоятельствах, дававших повод для весьма мрачных подозрений. Мистер
Челноук выехал из Рэттлборо верхом рано утром в субботу; луп* его лежал в
город, что в пятнадцати милях от Рэттлборо, и он намеревался возвратиться в
тот же день к вечеру. Два часа спустя лошадь вернулась назад без всадника и
без вьюков, которые мистер Челноук приторочил к седлу перед отъездом. К тому
же она была ранена и покрыта грязью. Все это, вместе взятое, разумеется,
весьма встревожило друзей пропавшего; а когда в воскресенье утром стало
известно, что мистер Челноук все еще не появился, весь городок поднялся и en
masse {Сообща, толпой (франц.).} отправился на розыски тела.
Самым настойчивым и энергичным организатором этих поисков был близкий
друг мистера Челноука, некий мистер Чарлз Душкине или, как решительно все
его называли, - "Чарли Душкинс", или - "старина Чарли Душкинс". Есть ли тут
какое-нибудь удивительное совпадение или самое имя неуловимо влияет на
характер - это я никогда толком не мог понять; но факт остается фактом: еще
не существовало на свете человека по имени Чарлз, который не был бы храбрым,
честным, откровенным и добродушным малым, душа нараспашку: и голос у него
звучный, внятный и ласкающий слух, и глаза всегда глядят прямо на вас,
словно говоря: "У меня совесть чиста, мне бояться некого, и, уж во всяком
случае, ни на какую низость я не способен". Вот почему всех приветливых и
беззаботных людей наверняка зовут Чарлз.
Итак, "старине Чарли Душкинсу", - хоть он и появился в городке всего
месяцев шесть назад или около того и хотя прежде никто не слыхал о нем, - не
стоило ни малейшего труда завязать знакомства со всеми уважаемыми гражданами
Рэттлборо. Любой из них, не задумываясь, ссудил бы ему под честное слово
хоть тысячу; что же касается Женщин, то невозможно даже представить себе,
чего бы они ни сделали, лишь бы угодить "старине Чарли". И все только
потому, что при крещении его нарекли Чарлзом - и, следовательно, он уже не
мог не обладать тем открытым лицом, которое, как говорится, служит лучшей
рекомендацией.
Я уже упомянул о том, что мистер Челноук считался одним из самых
уважаемых и, несомненно, самым состоятельным человеком в Рэттлборо, а
"старина Чарли Душкинс" был с ним так близок - ну, прямо брат родной! Оба
старых джентльмена жили рядом, и хотя мистер Челноук едва ли хоть раз
побывал в гостях у "старины Чарли" и, как хорошо было известно, никогда не
садился у него за стол, все же, как я только что заметил, это нисколько не
мешало их тесной дружбе: дня не проходило без того, чтобы "старина Чарли"
раза три-четыре не заглянул к соседу справиться, как дела, весьма часто
оставался завтракать или пить чай и почти ежедневно - обедать; а уж сколько
стаканчиков пропускали приятели за один присест, пожалуй, и не сосчитаешь.
Любимым напитком "старины Чарли" было шато-марго, и глядя, как этот
почтенный джентльмен вливает себе в глотку кварту за квартой, мистер
Челноук, казалось, радовался от всей души. И вот однажды, когда головы
наполнились винными парами, а бутылки соответственно опустели, мистер
Челноук, хлопнув своего закадычного друга по спине, объявил ему: "Знаешь,
что я тебе скажу, старина Чарли? Ей-Богу, ты самый славный малый, какого мне
доводилось встречать на своем веку, и раз тебе нравится хлестать вино этаким
вот манером, так будь я проклят, если не подарю тебе большущий ящик
шато-марго! Разрази меня Бог (у мистера Челноука была прискорбная привычка
божиться, хоть он и редко заходил дальше таких выражений, как "Разрази меня
Бог" или "Ей-же-ей" или "Чтоб мне провалиться"), - разрази меня Бог, -
продолжал он, - если я сегодня же после обеда не отправлю в город заказ на
двойной ящик самого лучшего шато, какое только удастся сыскать, и я подарю
его тебе, да, подарю! - молчи, не возражай мне - непременно подарю, слышишь?
И дело с концом! Так смотри же - на днях тебе его привезут, - как раз тогда,
когда ты и ждать-то не будешь!" Я упомянул об этом небольшом проявлении
щедрости со стороны мистера Челноука лишь для того, чтобы показать вам,
насколько близкими были отношения дв