Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
los!
[Долой Нинон, Нинон, Нинон -
Долой Нинон де Ланкло! (франц.)]
Во время этого разговора произошло событие, которое меня очень
обрадовало, но еще усилило сжигавшую меня страсть. Когда экипаж мадам Лаланд
поравнялся с нами, она явно меня узнала; более того - осчастливила
ангельскою улыбкой, ясно говорившей, что я узнан.
Всякую надежду на знакомство пришлось оставить до того времени, когда
Толбот сочтет нужным вернуться в город. А пока я усердно посещал все
приличные места общественных увеселений и наконец в том самом театре, где я
увидел ее впервые, я имел несказанное счастье встретить ее еще раз и
обменяться с ней взглядами. Это, однако, произошло лишь по прошествии двух
педель. Все это время я ежедневно справлялся о Толботе в его отеле и
ежедневно приходил в ярость, слыша от его слуги неизменное: "Еще не
приезжал".
Вот почему в описываемый вечер я был уже близок к помешательству. Мне
сказали, что мадам Лаланд - парижанка, недавно приехала из Парижа - она
могла ведь и уехать обратно - уехать до возвращения Толбота - а тогда будет
потеряна для меня навеки. Мысль эта была непереносима. На карту было
поставлено мое будущее счастье, и я решил действовать, как подобает
настоящему мужчине. Словом, по окончании представления я последовал за
дамой, заметил себе ее адрес, а на следующее утро послал ей пространное
письмо, в котором излил свои чувства.
Я писал свободно, смело - словом, писал со страстью. Я ничего не скрыл
- даже своих слабостей. Я упомянул о романтических обстоятельствах нашей
первой встречи и даже о взглядах, которыми мы обменялись. Я решился
написать, что уверен в ее любви; этой уверенностью, а также пылкостью моего
собственного чувства я оправдывал поступок, который иначе был бы
непростителен. В качестве третьего оправдания я написал о своем опасении,
что она может уехать из города, прежде чем мне явится возможность быть ей
представленным. Я заключил это самое безумное и восторженное из посланий
откровенным отчетом о своих денежных обстоятельствах, о своих немалых
средствах и предложением руки и сердца.
Ответа я ждал с мучительным нетерпением. Спустя какое-то время,
показавшееся мне столетием, ответ пришел.
Да, пришел. Как ни романтично все это может показаться, я действительно
получил письмо от мадам Лаланд - от прекрасной, богатой, всех восхищавшей
мадам Лаланд. Ее глаза - ее чудесные глаза - не обманывали: сердце ее было
благородно. Как истая француженка, она послушалась честного голоса природы -
щедрых побуждений сердца и презрела чопорные условности света. Она не
отвергла мое предложение. Она не замкнулась в молчании. Она не возвратила
мое письмо нераспечатанным. Она даже прислала ответ, начертанный ее
собственной прелестной рукой. Ответ этот гласил:
"Мосье Симпсон будет извинить если плохо пишу прекрасного языка его
contree [Страны (франц.).]. Я приехал недавно и не был еще случай его
etudier [Изучить (франц.).].
С эта извинения, я скажу, helas! [Увы! (франц.)] Мосье Симпсон очень
истинно догадалась. Не надо добавлять? Helas! Я уже слишком много сказать.
Эжени Лаланд".
Я тысячи раз целовал эту благородную записку и, вероятно, совершил
множество других безумств, которых сейчас уж и не припомню. А Толбот все еще
не возвращался. Ах, если б он хоть смутно догадывался о страданиях, какие
причинял другу своим отсутствием, неужели он не поспешил бы их облегчить?
Однако он не возвращался. Я написал ему. Он ответил. Его задерживали
неотложные дела - но он скоро вернется. Он просил меня быть терпеливее -
уморить мой пыл - читать успокоительные книги - не нить ничего крепче
рейнвейна - и искать утешения в философии. Глупец! Если он не мог приехать
сам, отчего, во имя всего разумного, он не прислал в своем письме
рекомендательной записки? Я написал ему вторично, умоляя прислать таковую.
Письмо мое было мне возвращено все тем же слугой со следующей карандашной
надписью - негодяй уехал к своему господину:
"Уехали вчера из С., а куда и надолго ли - не сказали. Поэтому я решил
лучше письмо вернуть, узнавши вашу руку, потому что вам всегда спешно.
Ваш покорный слуга
Стабсс".
Надо ли говорить, как я после этого проклинал и господина и слугу, - но
от гнева было мало пользы, а от жалоб - ни малейшего утешения.
Моей последней надеждой оставалась моя врожденная смелость. Она уже
сослужила мне службу, и я решил положиться на нее и далее. К тому же после
обмена письмами что мог я совершить такого, что мадам Лаланд сочла бы за
дерзость? После получения от нее письма я постоянно наблюдал за ее домом и
обнаружил, что она имела обыкновение прогуливаться по вечерам в парке, куда
выходили ее окна, в сопровождении одного лишь негра в ливрее. Здесь, под
роскошными тенистыми купами, в сумерках теплого летного дня я дождался
случая и подошел к ней.
Чтобы ввести в заблуждение сопровождавшего ее слугу, я принял уверенный
вид старого, близкого знакомого. Она сразу поняла это и с истинно парижским
присутствием духа протянула мне в качестве приветствия обворожительную
маленькую ручку. Слуга тотчас же отстал на несколько шагов, и мы излили наши
переполненные сердца в долгой беседе о нашей любви.
Так как мадам Лаланд изъяснялась по-английски еще менее свободно, чем
писала, разговор мог идти только по-французски. На этом сладостном языке,
созданном для любовных признаний, я дал волю своей необузданной страстности
и со всем красноречием, на какое был способен, умолял ее согласиться на
немедленный брак.
Мое нетерпение вызвало у нее улыбку. Она напомнила о светских приличиях
- об этом пугале, которое столь многим преграждает путь к счастью, пока
возможность его не бывает потеряна навеки. Она сказала, что я весьма
неосторожно разгласил среди своих друзей, что ищу знакомства с нею, показав
тем самым, что мы еще не знакомы, и теперь нам не удастся скрыть, когда
именно мы познакомились. Тут она, смущаясь, назвала эту столь недавнюю дату.
Немедленное венчание было бы неприлично поспешным, неудобным, outre
[Вызывающим (франц.).] Все это она высказала с очаровательной naivete
[Наивностью (франц.).] которая восхитила меня, хотя я с огорчением сознавал,
что она права. Она даже обвинила меня, смеясь, в опрометчивости и
безрассудстве. Она напомнила мне, что я не знаю, кто она, каковы ее
средства, ее семья и положение в обществе. Она со вздохом попросила меня не
спешить и назвала мою любовь ослеплением - вспышкой - минутной фантазией -
непрочным созданием скорее воображения, нежели сердца. Пока ома говорила,
блаженные сумерки все более сгущались вокруг нас - и вдруг нежным пожатием
своей волшебной ручки она в один сладостный миг опрокинула все здание своих
доводов.
Я отвечал, как умел, - как умеют одни лишь истинно влюбленные. Я
пространно и убедительно говорил о своей любви, о своей страсти - о ее
дивной красоте и о моем безмерном восхищении. В заключение я энергично
указал на опасности, окружающие любовь, - ту истинную любовь, чей путь
никогда не бывает гладким, и вывел отсюда, что путь этот надлежит по
возможности сократить.
Последний мой довод, казалось, несколько поколебал ее суровую
решимость. Она смягчилась; но оставалось еще одно препятствие, о котором, по
ее словам, я должным образом не подумал. Вопрос был щекотливый - женщине
особенно не хотелось бы его касаться; делая это, она пересиливала себя, но
ради меня она готова на любую жертву. Она имела в виду возраст. Знаю ли я. -
точно ли я знаю, какая разница в летах пас разделяет? Когда муж бывает на
несколько лет и даже на пятнадцать - двадцать лет старше жены, это свет
считает допустимым и даже одобряет; но чтобы жена была старше мужа, этого
мадам Лаланд никогда не одобряла. Подобное противоестественное различие
слишком часто, увы! бывает причиной несчастливого супружества. Она знает,
что мне всего лишь двадцать два года; а вот мне, возможно, не известно, что
моя Эжени значительно старше.
В этих словах звучало душевное благородство, достоинство и прямота,
которые очаровали меня - привели в восхищение - и еще прочнее привязали к
ней. Я едва мог сдерживать свой безмерный восторг.
- Прелестная Эжени! - вскричал я. - О чем вы толкуете? Вы несколько
старше меня годами. Что ж из того? Обычаи света - всего лишь пустые
условности. Для такой любви, как наша, не все ли равно - год или час? Вы
говорите, что мне всего двадцать два, хотя мне уже почти двадцать три. Ну а
вам, милая Эжени, не может быть более - более чем - чем...
Тут я остановился, надеясь, что мадам Лаланд договорит за меня и
назовет свой возраст. Но француженка редко отвечает прямо и на щекотливый
вопрос всегда имеет наготове какую-нибудь увертку. В этом случае Эжени,
перед тем искавшая что-то у себя на груди, уронила в траву медальон, который
я немедленно подобрал и подал ей.
- Возьмите его! - сказала она с самой обворожительной своей улыбкой. -
Примите его от той, которая здесь так лестно изображена. К тому же на
обороте медальона вы, быть может, найдете ответ на свой вопрос. Сейчас
слишком темно - вы рассмотрите его завтра утром. А теперь проводите меня
домой. Мои друзья устраивают сегодня небольшой домашний levee [Прием
(франц.).]. Обещаю, что вы услышите неплохое пение. Мы, французы, не столь
чопорны, как вы, американцы, и я без труда проведу вас к себе, как будто
старого знакомого.
Она оперлась на мою руку, и я проводил ее домой. Особняк ее был красив
и, кажется, обставлен со вкусом. Об этом, впрочем, я едва ли мог судить, ибо
к тому времени совсем стемнело, а в лучших американских домах редко зажигают
лампы в летние вечера. Разумеется, спустя час после моего прихода в большой
гостиной ванили карсельскую лампу под абажуром; и я смог увидеть, что эта
комната была убрана с необыкновенным вкусом и даже роскошью; но две
соседние, в которых главным образом и собрались гости, в течение всего
вечера оставались погруженными в весьма приятный полумрак. Это отличный
обычай, дающий гостям возможность выбирать между светом и сумраком, и нашим
заморским друзьям следовало бы принять его немедленно.
Проведенный там вечер был, несомненно, счастливейшим в моей жизни.
Мадам Лаланд не преувеличила музыкальные дарования своих друзей; я услышал
пение, лучше которого еще не слышал в домашних концертах, разве лишь в Вене.
Много было также талантливых исполнителей на музыкальных инструментах. Пели
главным образом дамы - и все но меньшой мере хорошо. Когда собравшиеся
требовательно закричали: "Мадам Лаланд", - она, не жеманясь и не
отнекиваясь, встала с шезлонга, где сидела рядом со мною, и, в сопровождении
одного-двух мужчин, а также подруги, с которой была в опере, направилась к
фортепиано, стоявшему в большой гостиной. Я охотно сам проводил бы ее туда,
но чувствовал, что обстоятельства моего появления в доме требовали, чтобы я
не был слишком на виду. Поэтому я был лишен удовольствия смотреть на певицу
- но мог слышать ее.
Впечатление, произведенное ею на слушателей, было потрясающим, но на
меня действие ее пения было еще сильней. Я не сумею описать его должным
образом. Отчасти оно вызывалось переполнявшей меня любовью; но более всего -
глубоким чувством, с каким она пела. Никакое мастерство не могло придать
арии или речитативу более страстной выразительности. Ее исполнение романса
из "Отелло", - интонация, с какою она пропела слова "Sul mio sasso" [Над
моим утесом (итал.).] из "Капулетти", доныне звучат в моей памяти. В низком
регистре она поистине творила чудеса. Голос ее обнимал три полные октавы, от
контральтового D до верхнего D сопрано, и хотя он был достаточно силен,
чтобы наполнить Сан Карло, ома настолько владела им, что с легкостью
справлялась со всеми вокальными сложностями - восходящими и нисходящими
гаммами, каденциями и фиоритурами, Особенно эффектно прозвучал у нее финал
"Сомнамбулы":
Ah! non giunge uman pensiero
Al contento ond'io son piena.
[Ум человеческий постичь не может
Той радости, которой я полна (итал.).]
Тут, в подражание Малибран, она изменила сочиненную Беллини фразу, взяв
теноровое G, а затем сразу перебросив звук G на две октавы вверх.
После этих чудес вокального искусства она вернулась на свое место рядом
со мной, и я в самых восторженных словах выразил ей мое восхищение. Я ничего
не сказал о моем удивлении, а между тем я был немало удивлен, ибо некоторая
слабость и как бы дрожание ее голоса при разговоре не позволяли ожидать, что
пение ее окажется столь хорошо.
Тут между нами произошел долгий, серьезный, откровенный и никем не
прерываемый разговор. Она заставила меня рассказать о моем детстве и слушала
с напряженным вниманием. Я не утаил от нее ничего - я по чувствовал себя
вправе что-либо скрывать от ее доверчивого и ласкового участия. Ободренный
ее собственной откровенностью в деликатном вопросе о возрасте, я сознался не
только в многочисленных дурных привычках, но также и в нравственных и даже
физических недостатках, что требует гораздо большего мужества и тем самым
служит вернейшим доказательством любви. Я коснулся студенческих лет -
мотовства, пирушек, долгов и любовных увлечений. Я пошел еще дальше и
признался в небольшом легочном кашле, который мне одно время докучал, в
хроническом ревматизме, в наследственном расположении к подагре и, наконец,
в неприятной, но доныне тщательно скрываемой слабости зрения.
- Что касается последнего, - сказала, смеясь, мадам Лаланд, - то вы
напрасно сознались, ибо без этого признания вас никто бы не заподозрил.
Кстати, - продолжала она, - помните ли вы, - и тут мне, несмотря на царивший
в комнате полумрак, почудилось, что она покраснела, - помните ли вы, mon
cher ami [Дорогой друг (франц.).] средство для улучшения зрения, которое и
сейчас висит у меня на шее?
Говоря это, она вертела в руках тот самый двойной лорнет, который
привел меня в такое смущение тогда в опере.
- Еще бы не помнить! - воскликнул я, страстно сжимая нежную ручку,
протянувшую мне лорнет. Это была роскошная и затейливая игрушка, богато
украшенная резьбой, филигранью и драгоценными камнями, высокая стоимость
которых была мне видна даже в полумраке.
- Eh bien, mon ami [Так вот, мой друг (франц.).],- продолжала она с
empressement [Поспешностью, готовностью (франц.).] несколько меня удивившей.
- Eh bien, mon ami, вы просите меня о даре, который называется бесценным. Вы
просите моей руки, и притом завтра же. Если я уступлю вашим мольбам и вместе
голосу собственного сердца, разве нельзя и мне требовать исполнения одной
очень маленькой просьбы?
- Назовите ее! - воскликнул я так пылко, что едва не привлек внимание
гостей, и готовый, если б не они, броситься к ее ногам. - Назовите ее, моя
любимая, моя Эжени, назовите! - но ах! Она уже исполнена прежде, чем
высказана.
- Вы должны, mon ami, - сказала она, - ради любимой вами Эжени побороть
маленькую слабость, в которой вы мне только что сознались, - слабость скорее
моральную, чем физическую, и, поверьте, недостойную вашей благородной души -
несовместимую с вашей прирожденной честностью - и которая наверняка навлечет
когда-нибудь на вас большие неприятности. Ради меня вы должны победить
кокетство, которое, как вы сами признаете, заставляет вас скрывать
близорукость. Ибо вы скрываете ее, когда отказываетесь прибегнуть к обычному
средству против нее. Словом, вы меня поняли; я хочу, чтобы вы носили очки, -
тсс! Вы ведь уже обещали, ради меня. Примите же от меня в подарок вот эту
вещицу, что я держу в руке; стекла в ней отличные, хотя ценность оправы и
невелика. Видите, ее можно носить и так - и вот так - на носу, как очки, или
в жилетном кармане в качестве лорнета. Но вы, ради меня, будете носить ее
именно в виде очков, и притом постоянно.
Должен признаться, что эта просьба немало меня смутила. Однако условие,
с которым она была связана, не допускало ни малейших колебаний.
- Согласен! - вскричал я со всем энтузиазмом, на какой я был в тот миг
способен. - Согласен, и притом с радостью. Ради вас я готов на все. Сегодня
я буду носить этот милый лорнет как лорнет, у сердца; но на заре того дня,
когда я буду иметь счастье назвать вас своей женой, я надену его на - на нос
и так стану носить всегда, в том менее романтическом и менее модном, но,
несомненно, более полезном виде, какой вам угоден.
После этого разговор у нас перешел на подробности нашего завтрашнего
плана. Толбот, как я узнал от своей нареченной, как раз вернулся в город. Я
должен был немедленно с ним увидеться, а также нанять экипаж. Гости
разойдутся не ранее чем к двум часам, и тогда, в суматохе разъезда, мадам
Лаланд сможет незаметно в него сесть. Мы поедем к дому одного священника,
который уже будет нас ждать; тут мы обвенчаемся, простимся с Толботом и
отправимся в небольшое путешествие на восток, предоставив фешенебельному
обществу города говорить о нас все, что ему угодно.
Уговорившись обо всем этом, я тотчас отправился к Толботу, но по дороге
не утерпел и зашел в один из отелей, чтобы рассмотреть портрет в медальоне;
это я сделал при мощном содействии очков. Лицо на миниатюрном портрете было
несказанно прекрасно! Эти большие лучезарные глаза! - этот гордый греческий
нос! - эти пышные темные локоны! - "О, - сказал я себе ликуя, - какое
поразительное сходство!" На обратной стороне медальона я прочел: "Эжени
Лаланд, двадцати семи лет и семи месяцев".
Я застал Толбота дома и немедленно сообщил ему о своем счастье. Он,
разумеется, выразил крайнее удивление, однако от души меня поздравил и
предложил помочь, чем только сможет. Словом, мы выполнили наш план; и в два
часа пополуночи, спустя десять минут после брачной церемонии, я уже сидел с
мадам Лаланд - то есть с миссис Симпсон - в закрытом экипаже, с большой
скоростью мчавшемся на северо-восток.
Поскольку нам предстояло ехать всю ночь, Толбот посоветовал сделать
первую остановку в селении К. - милях в двадцати от города, чтобы
позавтракать и отдохнуть, прежде чем продолжать путешествие. И вот, ровно в
четыре часа утра, наш экипаж подъехал к лучшей тамошней гостинице. Я помог
своей обожаемой жене выйти и тотчас же заказал завтрак. В ожидании его нас
провели в небольшую гостиную, и мы сели.
Было уже почти, хотя и не совсем, светло; и глядя в восхищении на
ангела, сидевшего рядом со мною, я вдруг вспомнил, что, как ни странно, с
тех пор как я впервые увидел несравненную красоту мадам Лаланд, я еще ни
разу не созерцал эту красоту вблизи и при свете дня.
- А теперь, mon ami, - сказала она, взяв меня за руку и прервав таким
образом мои размышления, - а теперь, когда мы сочетались нерасторжимыми
узами - когда я уступила вашим пылким мольбам и исполнила уговор, я надеюсь,
вы не забыли, что и вам надлежит кое-что для меня сделать и сдержать свое
обещание. Как это было? Дайте вспомнить. Да, вот точные слова обещания,
которое вы дали вчера вечером своей Эжени. Слушайте! Вот что вы сказали:
"Согласен, и притом с радостью. Ради вас я готов на все. Сегодня я буду
носить этот милый лорнет как лорнет, у сердца; но на заре того дня, когда я
буду иметь счастье назвать вас