ом выражении взволновало меня  больше
всего.
     -- Это было бы  очень по-соседски,  Дейв,  --  сказала она, -- а я хочу
быть очень хорошей соседкой.
     Вот я  и проводил  ее  домой. А  все остальные  молодые парни  остались
стоять у входа в церковь,  можно сказать, кипя  от  злости и, конечно, ругая
меня на чем свет стоит. Они и не знали как им повезло. Ни один из них.
     Мой "форд" был в мастерской, а у нее машины вообще не было, поэтому  мы
отправились на своих двоих. Мне-то было все  равно.  Ей,  кажется, тоже.  Мы
вышли на Трумэн Роуд, которая в те  времена  была очень грязной, хотя раз  в
две -- три  недели  туда  направляли  городской  грузовик, который  покрывал
мостовую слоем битума и прибивал пыль.
     Мы  прошли половину пути к ее дому,  и она остановилась.  Мы были с ней
один на один,  стоя на Трумэн Роуд в  тот летний полдень. С одной стороны от
нас простирались сотни акров земли, на которой выращивал кукурузу Сэм Ордэй,
а  с  другой стороны два миллиона акров  Билла  Хемпа, -- и  тут и там  выше
нашего  роста -- и колоски таинственно шуршали, как  это обычно бывает, даже
если  совершенно  нет ветра.  Мой  дедушка  обычно говорил,  что  так растет
кукуруза. Не знаю,  правда это или нет, но это какой-то призрачный звук, это
точно.
     -- Посмотри! -- она говорит и показывает куда-то вправо.
     -- Видишь? -- Я посмотрел, но ничего не заметил -- кукуруза -- и больше
ничего. Я так и сказал ей. Она говорит: -- Я тебе покажу! -- и бежит прямо в
поле. В выходном платье и туфлях  на высоких каблуках. Она даже не сняла той
шляпки с вуалью.
     Несколько  секунд я  стоял  прибалдевший. А потом я  услышал,  как  она
смеется.  Стоит там, в кукурузном поле, и смеется.  Вот я и побежал к ней. В
некоторой  степени, чтобы посмотреть,  что  она там  увидела, но в  основном
из-за  того, что  она  смеялась.  Меня  так сильно влекло  к  ней. Непонятно
почему.
     Вот  она стоит на  борозде совсем недалеко от меня. Я вижу ее. И тут же
она со смехом перепрыгивает на другую, и я  почти теряю  ее из  вида. Я тоже
засмеялся и пошел напролом, не обращая внимания на то, что топчу посевы Сэма
Ордея. Он никогда не терял ни одного  початка, на всем этом поле. Но когда я
пробрался к тому месту, за мной, свисая с рук, тащились шелковистые колоски,
а  к галстуку прицепился зеленый лист,  как будто бы какойто  необыкновенный
зажим, и  я  как-то сразу  перестал  смеяться, потому что ее там  не было. И
тогда я услышал ее за спиной. И как только она  там оказалась, не  попавшись
мне  на глаза, не  представляю. Я стал пробираться  назад, к  ней,  ло перед
самым моим носом она перебежала на следующую борозду.
     И вот  так мы играли в прятки с  полчаса, но я так и не мог догнать ее.
Вместо этого я все больше распалялся, и во  мне все больше и больше закипало
желание. Только я подумаю, что вот она, передо мной,  через борозду от моей,
я подбегал туда и слышал ее  голос не где-нибудь,  а  через  пару бороздок и
позади меня. Иногда  передо мной промелькнет ступня или нога, и,  конечно, в
мягкой земле от ее ног оставались следы, но что в них было толку, если  было
похоже, что они все разбегаются в разные стороны одновременно.
     И  потом,  как  раз, когда  я  чуть  не  обезумел, моя красивая рубашка
насквозь пропотела, галстук развязался, а в  ботинки набилось полно земли --
и вот  я  пробираюсь  к  борозде и вижу ее шляпку, которая висит  на  стебле
кукурузы,  а вуаль развевается на  легком ветерке,  который  туда  проникал.
"Иди-ка  ко  мне,  Дейв!"  --  зовет она. Я схватил  ее шляпку и  бросился к
следующей  борозде наперерез.  Но  там  ее уже не  было,  и я  увидел только
шевелящиеся стебли там, где она только что прошла, но где остались лежать ее
туфли.  На  соседней  борозде  я  обнаружил ее один  шелковый чулок, который
украшал кукурузный початок. И я все еще слышал ее смех.
     В это же  мгновение она подкралась ко мне сзади. И  вот она уже за моей
спиной, но  бог ее знает, как эта маленькая сучка оказалась  там. Да мне уже
было все равно. Я сорвал с себя галстук и рванул за ней, и так я метался, не
видя ее, как глупый пес, который никак не сообразит, что в жаркий день лучше
спокойно спать.
     И вот что я еще скажу -- я помял кукурузу везде, где прошел. Оставил за
собой  длинную  полоску  растоптанных  или поломанных  початков.  А  она  не
испортила ни одного. Они лишь  чуть-чуть  шелохнутся, когда она пройдет, как
будто она  --  это  не  она,  а легкий  летний ветерок.  Я  нашел ее платье,
комбинацию и ее пояс  для чулок. Потом я нашел ее лифчик и трусики. Но смеха
больше не  было  слышно.  Было  слышно  только кукурузу. И  я  стою  посреди
борозды, пыхтя как котел, давший утечку, и прижимаю к себе комочек ее белья.
Оно пахло ее духами, а этот залах сводил меня с ума.
     "Где ты?" -- кричал я  в  полный  голос,  но  ответа не  было.  Ну и  в
конце-концов  я совсем потерял  рассудок,  и, конечно, ей только  это и было
нужно. "Куда ты, твою мать, подевалась?"-  закричал я, и прямо рядом со мной
появилась ее длинная белая рука и одним пальчиком она погладила мою шею. Мне
сразу стало легче.
     "Я все  это время жду тебя. Почему  ты так долго?  Разве  ты не  хочешь
взглянуть сюда? -- Она схватила меня и потянула к себе туда, где она стояла,
ноги по щиколотку  в земле, абсолютно  голая, а глаза такие серебристые, как
дождь в туманный день."

2

     Дейв отпил большой глоток воды, закрыл глаза и продолжил рассказ.
     "И там, в поле, мы не занимались любовью.  Мы делали что-то непонятное.
Я обладал Аделией почти  всеми теми способами, какими мужчина может обладать
женщиной,  и еще  некоторыми, наверное, вы бы даже  не  поверили,  что такое
возможно. Я не помню их все, но я помню ее тело, какое оно было белое, какие
у  нее были  ноги,  как  сгибались  пальцы  ног,  лаская  маленькие  ростки,
поднимавшиеся из  земли. Я  помню  как ноготки ее пальцев скользили от моего
затылка к шее.
     И этому не было конца.  Не знаю, сколько раз это повторялось, но помню,
что во мне не было ни капли усталости. Когда мы начинали, я чувствовал такой
бешеный прилив сил, что был готов трахнуть статую Свободы, но когда наступал
конец,  я  чувствовал то  же самое. Я не мог насытиться ею. Я был, наверное,
как  пьяница. Я  никак и никогда не мог  бы насытиться  ею.  И она это  тоже
поняла.
     Но в конце концов мы все-таки остановились. Она положила руки за голову
и подернула белыми плечами, как бы стряхивая с себя черную землю, на которой
мы лежали, и взглянула на меня своими серебристыми глазами, сказав: "Ну что,
Дейв? Мы с тобой все еще соседи?"
     Я  сказал  ей, что  снова хочу ее.  Но она сказала,  что не надо  гнать
лошадей.  Я все  равно попробовал лечь на нее, но она оттолкнула меня так же
просто, как мать отталкивает ребенка от груди, когда не хочет больше кормить
его.  Я попытался еще раз,  но  она  вцепилась мне  в лицо ногтями и в  двух
местах разодрала кожу. И вот это затушило мой огонь. Она была стремительная,
как кошка, и в два раза сильнее. Когда  она  увидела, что  мне стало ясно --
игра закончилась, она оделась  и вывела меня с  поля. Я шел за ней,  кроткий
как агнец.
     Мы  шли  пешком  до самого ее дома. По дороге  мы никого не встретили и
это, вероятно, к лучшему. Моя одежда вся была в земле и шелковистых волосках
от кукурузы, моя  сорочка выбилась, галстук  комком торчал в заднем кармане,
его  конец  болтался  сзади,   как  хвост,  и  я  болезненно   ощущал  любое
прикосновение одежды. А  вот она -- она  выглядела  спокойной и свежей,  как
фруктовая вода с мороженым в стакане где-нибудь в аптеке-закусочной. Волосок
к  волоску.  На  туфлях  -- ни  пылинки, на  юбке  --  ни одного волоска  от
кукурузы.
     Мы подошли  к дому, и пока  я осматривал его,  стараясь решить, сколько
краски пойдет на него, она принесла мне чего-то  выпить в высоком стакане. В
нем была соломинка и веточка мяты. Я думал,  что это чай со  льдом,  пока не
отхлебнул. Это было неразбавленное шотландское виски.
     --  О, боже мой! --  сказал я, с  трудом переводя дух. -- Тебе что,  не
нравится это? -- спрашивает она меня, а сама улыбается с этой ее издевочкой.
-- Может быть, ты бы предпочел кофе со льдом?
     Тогда я говорю: "Да, я хочу кофе". Но я не просто хотел его. Он мне был
необходим. Я пытался  не пить в середине  дня в те  времена, потому  что так
делают алкоголики. Но на  этом пришлось поставить точку. С того времени, как
я узнал ее, я пил почти в  любое время дня и каждый день. Для меня последние
два с половиной года, пока Айк был Президентом, были долгой пьянкой.
     Пока я красил ее дом  -- я делал  все, что она мне давала, когда у меня
была возможность,  --  она  привыкала  к работе в  библиотеке. Мистер  Лэвин
принял  ее  на  работу  как только  у  нее  начались  нелады  и поставил  ее
руководить Детской  библиотекой. Я обычно ходил туда при первой возможности,
а  их было много,  так  как я  нигде  не  состоял на работе, и ни от кого не
зависел.  Когда мистер Лэвин стал говорить, что я провожу там много времени,
я  пообещал  бесплатно  сделать  внутреннюю  покраску библиотеки.  Тогда  он
разрешил мне приходить и  уходить  сколько угодно.  Аделия говорила мне, что
так оно и будет, и она была права -- как всегда.
     --  У меня  нет четких  воспоминаний  о том времени, которое  я провел,
совершенно плененный  ею, именно так, ослепленный мужчина, живущий в плену у
женщины, которая по  настоящему-то и не была женщиной. И это не какие-нибудь
провалы, которые иногда бывают у пьющих. Это было желание забыть то, что уже
случилось.  Поэтому   то,  что   у   меня  осталось,  так  это  разрозненные
воспоминания, но  которые выстроились в какую-то цепочку,  как  те острова в
Тихом океане. Архипелаги, или как они там называются.
     --  Я  помню,  как  примерно за  месяц до смерти  мистера  Лэвина,  она
повесила на двери детской комнаты  большой плакат  с  "Красной  Шапочкой", и
помню как она взяла одного  мальчугана за  руку и повела его к ней.  "Видишь
эту  маленькую девочку?" -- спросила она. "Да", -- говорит  он. "Ты  знаешь,
почему  этот  Злодей  сейчас  съест  ее?" --  спрашивает  Аделия. "Нет",  --
отвечает  малыш, и при  этом его квадратные глаза посерьезнели и наполнились
слезами.  "Потому  что он позабыл вовремя  вернуть в библиотеку  книгу",  --
говорит она. "Ведь ты  никогда так не поступишь, Вилли?"  -- "Нет, никогда",
-- отвечает малыш, а Аделия говорит: "Лучше не надо". И потом она повела его
в Детскую на "Час сказки", все еще держа его за руку.
     Тот  ребенок  -- это был Вилли Клеммарт,  которого  убили во  Вьетнаме,
оглянулся назад, туда, где  я  стоял на  лесах с кистью в руке, и я прочитал
его взгляд, как  газетный заголовок: "Спасите меня от  нее", -- говорили его
глаза. "Ну, пожалуйста,  мистер  Дункан". Но  разве  я  мог? Я  сам  не  мог
спастись.
     Дейв вынул откуда-то из глубины заднего кармана чистый, но  очень мятый
пестрый носовой платок и сильно высморкался.
     --  Мистер  Лэвин сначала думал, что Аделия -- человек добродушный,  но
скоро он  был о  ней другого мнения. Примерно за неделю до его смерти у  них
началась кошмарная ссора из-за этого плаката с "Красной Шапочкой". Она ему с
самого начала не  понравилась. Может быть, он  не очень  хорошо представлял,
что  происходит во время "Часа  сказки" -- об этом впереди  -- но  он не был
полным слепцом.  Он видел, как дети смотрели на эту картинку. В конце концов
он попросил ее снять это. Вот тогда и началась ссора.
     Я слышал не все, потому что был на лесах, намного  выше их,  и акустика
там  плохая, но кое-что я  расслышал.  Он сказал что-то о запугивании  детей
или, может быть, травмировании --  слова очень похожи,  а она ответила чтото
вроде того, что это  ей очень  помогало  "подавлять в себе  зверя", как  она
выразилась. Она  называла  это инструментом  воспитания,  наподобие палки из
пекана.
     Но он  настоял на своем, ив конце концов ей пришлось ее  снять. И  в ту
ночь, у себя дома  она напоминала тигра в  зоопарке после того, как  ребенок
весь  день тыкал ему в бока палкой. Она ходила длинными шагами взад и вперед
по комнате, совершенно раздетая, разметав волосы по спине.
     Я  был  в  кровати, пьяный в стельку.  Но я помню, она повернулась  и я
увидел, что глаза  ее превратились из серебристых  в ярко-красные, как будто
мозги у нее вое-' пламенились, и  рот казался каким-то чудным, как будто  он
пытается соскользнуть с ее лица, или  что-то вроде этого. Это так перепугало
меня, что весь хмель почти прошел.  Я ничего такого раньше не видел и видеть
не хотел.
     --  Он у меня  притихнет. Я присмирю этого  старого жирного кобеля. Вот
увидишь.
     Я  велел ей  не делать никаких  глупостей,  не поддаваться настроению и
много всего  другого, чего не стоило  делать. Она  немного послушала меня, и
потом вдруг помчалась через всю комнату так быстро, что в общем, не знаю что
и сказать. Только что она стояла в  противоположном конце  комиаты, у двери;
не  прошло  и  секунды,  как она вскочила  на меня, глаза светятся  каким-то
красным светом, рот как-то жутко вытянулся вперед,  отделяясь  от лица,  как
будто она хотела  так  сильно  поцеловать меня, что для этого ей приходилось
как-то растягивать кожу, и у меня возникла мысль, что если обычно она просто
щекотала меня  своими  ноготочками, сегодня она  вонзит ногти мне в горло  и
доберется до самого позвоночника.
     Но  этого  она  не  стала  делать.  Она  низко  нагнулась  надо  мной и
посмотрела  на  меня.  Я  не  знаю, что  она  увидела  --  наверное,  как  я
перепугался --  но  от  этого  ей  стало очень  хорошо, потому  что она  так
откинула  назад  голову,  что ее волосы  рассыпались, накрыв меня  до  самых
бедер, и она  рассмеялась. "Кончай разговаривать, ты, несчастный  алкаш", --
сказала она. -- Давай-ка мне его сюда. На что ты еще годишься?"
     Так я и сделал. Потому что спать с ней  и пить  -- вот и  все, на что я
тогда был способен.  И,  конечно,  я уже больше не  писал реклам. Я  лишился
лицензии после того, как меня сократили в 1958 или в начале 1959.
     Я получал плохие  отзывы на  некоторые  свои работы. Мне  уже  было все
равно,   как  я  их   делал,  знаете,  мне  нужна  была  только  она.  Стали
распространяться  слухи  о  том,  что Дейву Дункану больше  нельзя  доверять
работу. А причина этого, как  они говорили, всегда была в пьянке. Но никаких
особых  разговоров  о  наших  отношениях  не  было.  Она  за этим  чертовски
внимательно  следила.  На  моей  репутации  не  осталось ни одного  светлого
пятнышка, а вот  она отделывалась лишь отдельными пятнышками грязи на подоле
юбки.
     Мне кажется,  мистер  Лэвин что-то подозревал. Сначала он думал, что  я
просто  увлекся ей, а она совсем и не догадывалась, что  я робко бросаю в ее
сторону взгляды  оттуда,  со  своих  лесов. Но мне кажется, что  в  конце он
что-то заподозрил. Но  потом мистер  Лэвин умер.  Говорили, что  у  него был
сердечный приступ, но мне-то лучше известно.  Мы были  в  гамаке на веранде,
выходившей во двор, в тот вечер  после того, как это  произошло, и в ту ночь
ей все  было мало.  Она  не отпускала  меня до тех  пор, пока я не  завыл  о
пощаде. Тогда она легла рядом со  мной и посмотрела  такая удовлетворенная и
довольная, как кошка, которая  досыта напилась сливок, а  в глазах ее  снова
был тот самый ярко-красный отблеск. И это не просто мое воображение. Я видел
отражение  этого красного отблеска на коже моей руки. Я чувствовал его.  Как
будто я сидел рядом с печкой, которую  сначала растопили, а  потом затушили.
"Я  говорила  тебе, я его присмирю, Дейви", -- говорит она вдруг  неожиданно
своим противным, поддразнивающим голосом.
     Ну, а я был пьяный и чуть живой, протрахавшись с ней, и что она сказала
сначала, не дошло  до меня. У меня было ощущение, как будто я проваливаюсь в
забытьи в зыбучий песок. "Что ты сделала с ним?", -- спросил я, полусонный.
     "Я крепко обняла его",  -- сказала она. "Я по-особому  крепко  обнимаю,
Дэйви --  ты не  знаешь, что такое мои особо  крепкие  объятия, и, если тебе
повезет, никогда  не  узнаешь.  Я застала его  среди  стеллажей книг, крепко
обняла  его  и  показала ему себя, всю как есть. Тогда он начал плакать. Вот
как  он  перепугался.  И  он  начал  плакать какими-то особыми слезами, и  я
осушала их поцелуями, и когда я сделала свое дело, он был мертв."
     "Его особые слезы". Вот как она назвала их. А потом ее лицо...  оно так
изменилось. Оно будто покрылось рябью, как это бывает под водой.  И я увидел
что-то..."
     Дейв  как-то  весь   ушел   в  себя,   взгляд  его  блуждал  по   ровно
расстилавшимся  полям, остановился  на зерноэлеваторе, но ничего  не  видел.
Руки его крепко сжимали перила  крыльца.  Они  сжимались, разжимались, потом
снова сжимались.
     "Я не помню", -- наконец сказал он. Или, может быть, я не хочу помнить.
Кроме двух вещей: на этом лице были красные глаза, но без  век, а вокруг рта
свисало очень  много каких-то складок, но это была не кожа. Это выглядело...
угрожающе. Потом эти складки  вокруг рта  как-то  начали  двигаться  и,  мне
кажется, я закричал. А  затем  все  пропало.  Все как не бывало.  Опять была
только  Аделия. Она заглядывала  мне в  глаза и  улыбалась, как  хорошенькая
любопытная кошечка."
     "Не беспокойся", -- говорит она.  "Тебе и  не  обязательно  все видеть,
Дейви. То есть пока ты будешь делать то, что  я  тебе говорю. Пока ты будешь
хороший  мальчик.  Пока  ты  будешь  хорошо  вести  себя.  Сегодня  я  очень
счастлива, потому что  теперь, наконец, нет  этого старого дурака. Городской
Совет назначит на его место меня, и я буду руководить так, как захочу".
     "Да  помоги  нам всем,  господь,  тогда",  -- подумал  я, но ничего  не
сказал.  Но  и вы  бы  тоже  не  сказали,  если бы посмотрели и увидели  это
существо, с  пристально  глядящими на  вас красными глазами, которое  лежит,
изогнувшись рядом с тобой, в гамаке далеко от города, так далеко,  что никто
бы не услышал твоего крика, даже если бы ты кричал во все горло.
     Немного  позже  она  ушла в  дом и вернулась  с.  теми  двумя  высокими
стаканами,  наполненными  шотландским  виски,  и   довольно  скоро  я  снова
провалился в  море на глубину двадцать  тысяч лье,  где  ничто уже не  имело
значения.
     В  течение недели она  не  открывала  библиотеку...  "с знак уважения к
мистеру Лэвину", так она выразилась, и когда она опять открыла  ее, "Красная
Шапочка" снова висела  на двери Детской комнаты. Через неделю или две  после
этого она сказала, что хочет, чтобы я нарисовал несколько новых плакатов для
Детской комнаты.
     Он помолчал, а потом продолжал, но уже тише и медленнее.
     -- Какая-то  часть меня даже сейчас хочет все  приукрасить, сделать мою
роль во всем этом чуть-чуть лучше, чем она была. Я бы хотел сказать вам, что
я бился с ней, спорил, говорил, что не  хочу быть  замешанным в  запугивании
кучки  детишек,  ...  но  это не было бы правдой. Я делал  все, что  она мне
велела. Да помоги мне, господь, но это  было так. Отчасти потому, что к тому
времени я и сам был напуган ею. Но большей частью потому, что она одурманила
меня. И было что-то еще. И была ьо мне какая-то дурная, отвратительная часть
меня -- мне кажется, она бывает не у всех, -- но, наверное, очень  у многих,
-- которой нравилось все, что она замышляла. Нравилось и все.
     Теперь вы, наверное, хотите узнать, что же я все-таки стал делать, но я
правда, не могу  рассказать вам все.  Л на самом деле не помню. Те времена и
события, все перемешались, как сломанные игрушки, которые посылаешь  в Армию
Спасения просто, чтобы убрать это барахло с чердака.
     Я никого не убивал. Это единственное, в чем я уверен. Она хотела, чтобы
я... и я почти... но под  конец я вышел из игры. Это  единственная  причина,
почему я был  в  состоянии жить в ладу с собой, потому что  под конец я смог
выбраться  из этого. Но