ховьям ключа, в сторону возвышавшегося среди окрестных гор  Лысого  деда.
Округлая вершина этой горы в белых прожилках снега и серых мазках каменистых
осыпей была совершенно безлесой, и эта особенность,  видимо,  определила  ее
название.
   На склонах Лысого деда много крепких мест, пригодных  для  долгой  зимней
спячки. Но этот бродяга что-то припозднился: как  правило,  медведи  лощатся
раньше, под первый снег.
   На обратном пути вышли на крутобережье обширного, но не глубокого  залива
-- излюбленного места нереста кеты. Этот залив отделен от реки полосой земли
метров  в  сто-сто  пятьдесят,  заросшей  густым  пойменным  лесом,   сплошь
перевитым лианами китайского лимонника и актинидий, но самой реки отсюда  не
видно. Я огляделся. На мгновение взгляд задержался на  группе  деревьев.  Не
сообразив сразу, что именно привлекло мое внимание, вновь посмотрел на  них.
Пять могучих ильмов стояли как бы полукругом, обращенным  открытой  стороной
на залив. Перед ними была чистая  плещина,  в  центре  которой  торчали  три
потемневших столбика, заостренных кверху. Подойдя ближе, я увидел,  что  это
деревянные идолы. Грубо вытесанные, длинные потрескавшиеся  лица  равнодушно
взирали на водную гладь. Я вопросительно взглянул  на  Луксу.  --  Это  наши
лесные духи. Большой -- хозяин, а эти двое -- жена и слуга. Хозяин  помогает
охоте и рыбалке, -- тихо пояснил он.
   Достав из кармана сухарь, охотник почтительно положил его у ног "хозяина"
и спустился к воде. Я задержался, чтобы сделать снимки. -- Ничего не трогал?
-- подозрительно, не сводя с меня глаз, спросил Лукса, когда я догнал его.
   -- Нет. Сфотографировал только.
   -- Ладно тогда. Давай рыбу собирать. Рыбы  беда  как  много  надо.  Собак
кормить и на приманку тоже.
   Переступая по валунам, мы вытащили жердью  с  мелководья  десятка  четыре
кетин и сложили в кучу. В этих рыбинах трудно было узнать океанского лосося.
Серебристый наряд сменился  на  буро-красный.  Челюсти  хищно  изогнулись  и
устрашающе поблескивали серповидными зубами,  выросшими  за  время  хода  на
нерест. Некоторые самцы еще  вяло  шевелили  плавниками,  из  последних  сил
стараясь не завалиться на бок. До последней минуты своей жизни они  охраняют
нерестилище-терку от прожорливых ленков и хариусов.
   Во время нереста сквозь чистую воду  хорошо  видно,  как  самка  с  силой
трется  о  дно,  покрытое  мелкими  камешками.  Припав   к   образовавшемуся
углублению, она сжимает и разжимает брюшные мускулы, до тех пор пока  лавина
лучистых, янтарных икринок не вырвется наружу и не осядет в лунке. Плавающий
рядом возбужденный самец выпускает молоки и присыпает  оплодотворенную  икру
галькой. Весной из нее вылупятся крохотные мальки. Окрепнув в горной  речке,
с холодной, богатой кислородом  водой,  они  скатываются  в  море.  А  через
несколько лет уже взрослыми вернутся на родное нерестилище. Ничто не  сможет
остановить их на пути к нему. Настойчивость и сила рыб,  поднимающихся  даже
по двухметровому сливу, просто восхищает.  Отметав  икру,  лососи  погибают,
чтобы дать жизнь новому поколению.
   -- Мало, однако, кеты стало. Помню, раньше два-три слоя  на  дне  лежало.
Тысячи на зиму готовили.
   -- Солили, что ли?
   -- Как солить, если соли нету. Брюхо и спину вдоль хребта резали и сушили
под навесами на ветру.
   -- Лукса, а как же летом, когда убивали крупного зверя, мясо сберегали?
   -- Тоже просто. Чуть варили, чтобы  кровь  свернулась.  Потом  резали  на
пластины и как рыбу вешали.
   Пока  мы  собирали  кету,  наевшиеся  Пират  с  Индусом  стали   носиться
наперегонки по берегу и обнаружили на затаившуюся под выворотнем енотовидную
собаку и с лаем выгнали ее из убежища.
   Енотовидная собака напоминает заурядную  дворняжку  с  короткими  ногами.
Неуклюжа, приземиста, ужасно лохмата. Мех у нее густой и пышный -  похож  на
лисий, но отличается цветом:  серо-бурый  с  желтоватым  оттенком.  Мордочка
короткая, глаза смотрят покорно, как бы прося пощады.  Это,  пожалуй,  самое
безропотное и беззащитное создание Сихотэ-Алинской тайги.
   Когда мы приблизились, енотовидная собака припала к земле, закрыла  глаза
и притворилась мертвой, с поразительной апатией ожидая решения своей участи.
С трудом  оттащив  возбужденных  лаек,  мы  направились  к  стану,  обсуждая
увиденное за день. Радовало то, что участок богатый. Бескормицы не ожидалось
- звери с мест не стронулись. На пойме немало копытных,  по  берегам  бегают
норки, в сопках встречаются соболя. И что важно, много мышей и  рябчиков  --
их основной пищи. -- Рябчик есть -- соболю хорошо. Мышь съел - опять  ловить
надо. А рябца надолго хватает,--рассуждал Лукса.
   -- Как будем делить участок? -- полюбопытствовал я,
   Напарник метнул на меня недоуменный взгляд:
   -- Где хочешь ходи, где хочешь лови. Зачем делить? Я был  ошарашен  таким
ответом. Мне хотелось, чтобы  Лукса  закрепил  за  мной  определенную  часть
угодий, но со временем понял, насколько это решение было  мудрым.  Никто  не
был стеснен и не считал себя обделенным. Каждый охотился там, где нравилось.
Наши троны часто пересекались, но при этом каждый шел своей дорогой.

   Весь следующий день по сопкам с диким посвистом метался шальной ветер, но
нас он мало беспокоил. Мы были заняты подготовкой  капканов.  Первым  делом,
чтобы удалить смазку,  отожгли  их  на  углях.  Затем  напильником  сгладили
заусенцы, хорошенько подогнали сторожки. Из стальной  проволоки  сделали  на
каждый  капкан  цепочку  для  крепления  "потаска"  --  обрубка  ветки,   не
позволяющего зверьку далеко уйти. Наскребли  с  затесов  кедровой  и  еловой
смолы и бросили в ведро с кипящей водой. В этом бульоне поочередно проварили
все капканы. Когда их вынимали, они покрывались плотной  янтарной  рубашкой,
быстро застывавшей на морозе. После такой обработки даже соболя,  обладающие
тонким нюхом, не слышат запаха железа. Кроме того, перед  установкой  каждой
ловушки Лукса велел руки натирать хвоей пихты, чтобы  посторонний  запах  не
отпугнул чуткого зверька. Почему именно пихтовой? Да потому,  что  ее  запах
гораздо сильнее и устойчивее, чем у еловой.
   К ночи ветер переменился. Звезды скрылись за непроницаемым войлоком  туч.
Мягко повалил снег. Лукса заметно оживился:
   -- В снег звери глохнут - совсем  близко  подойти  можно.  Мяса  запасем,
соболя ловить начнем.
   Говорит, а сам мой винчестер все поглаживает, да на руках подкидывает.
   -- Какой легкий, елка-моталка! Все равно, что моя одностволка 28 калибра.
Это ж надо, его сделали, когда мой отец мальчиком был, а мы сколько еще  лет
с копьями охотились. Откуда у тебя это ручье?
   -- Друг совершенно случайно купил во Владивостоке у геолога-пенсионера. В
тайге за этот винчестер ему огромные деньги предлагали, но он не расстался с
ним.
   -- Как же тебе дал?
   -- Он погиб в Якутии. Ружье -- память о нем.  Удивительный,  редкой  души
был человек. Всю мою жизнь перевернул.
   -- Да, бата, молния  бьет  самый  высокий  кедр,  а  смерть  --  хорошего
человека. БЛУЖДАНИЯ
   С рассвета снег перешел в дождь. Тайга  потонула  в  промозглой  сырости.
Встали и без настроения разошлись на поиски добычи. Погода погодой,  а  мясо
запасти надо. Я побрел по пойме ключа, надеясь отыскать табун кабанов. Всюду
виднелись волчьи следы. Гора кеты, сложенная нами вчера  на  берегу  залива,
исчезла. На ее месте остался лишь утрамбованный круг. Съеден был даже  снег,
пропитанный кровью. Миновав небольшую марь,  наконец  наткнулся  на  кабаньи
гнезда и свежие следы, уходящие вверх по увалу. Решил тропить.
   По следам было видно, что  кабаны  двигались  прямо,  не  останавливаясь.
Потом разбрелись, появились глубокие пороги. Я  пошел  медленнее,  предельно
осторожно, с частыми  остановками  переходя  от  одного  дерева  к  другому,
осматривая каждый кустик, чуть дыша, прислушиваясь ко всякому звуку. И  тут,
совершенно  некстати,  взбрехнул  Индус.  Табун   переполошился.   Донеслось
испуганное  "чув-чув",  и,  задравшие  хвостики,  кабаны,  мелькнув  черными
молниями сквозь деревья, в мгновение ока  исчезли,  оставив  на  снегу  лишь
парящие клубки помета.
   В сердцах выругал пса, но он, кажется, ничего не  понял.  Даже,  пожалуй,
наоборот, гордился тем, что  вовремя  предупредил  хозяина  об  опасности  и
громким лаем прогнал целое стадо свирепых кабанов.
   Перебравшись на противоположный берег Буге, я направился но долине вверх.
Тяжелые непроглядные тучи  утюжили  макушки  сопок.  Все  вокруг  занавесило
унылой пеленой мороси. Лет десять назад здесь пронесся небывалой силы смерч,
и узкая долина оказалась заваленной деревьями в несколько ярусов.  Сучкастые
гиганты перегородили путь всему живому. Над ними густым подлеском  поднялась
молодь.
   Приходилось не идти,  а  буквально  продираться,  карабкаться  через  эти
завалы, прыгать с одного ствола на другой, рискуя напороться на острый  сук.
Попытался ползти понизу. Но к здесь не  легче.  Колючий  кустарник  и  лианы
опутывают, цепко хватают, держат со всех сторон. Колени и ладони скользят по
обледенелым камням и валежинам. Каждый сучок старается  оставить  себе  клок
моей одежды. Одна упругая ветвь поросли наградила меня такой пощечиной.  что
свет померк от боли и из рассеченной скулы брызнула кровь.
   Неожиданно долина полезла круто  вверх,  и  я  запоздало  сообразил,  что
поднимаюсь не вдоль Буге, а его боковым притоком. Возвращаться  назад  через
лесные "баррикады" не было ни сил, ни желания. Решил перевалить через  гриву
и спуститься к Буге по соседнему распадку. Густой стланик  в  содружестве  с
можжевельником, покрывавшие гриву, образовывали  не  менее  труднопроходимые
заросли. За ними по самому гребню следовали  кусты  рябины  и  белоствольные
березы, но не те нежные, стройные создания, прославленные народом в  песнях,
а кряжистые, скрюченные карлики с толстыми  култышками  ветвей.  Стояли  они
молчаливо, угрюмо, вызывая своим видом тревожные чувства. Эти деревья трудно
было  даже  назвать  березами.  Постоянные  пронизывающие  ветры  совершенно
изменили их привычный облик. Через пару часов мы с Индусом все же прорвались
к ложу ключа, к родным кедрам и елям, а так как уже пора было  возвращаться,
повернули к стану. Иду и чувствую, что не бывал в этих местах. Вроде  те  же
сопки, тот же ключ, но пойма  много  шире.  Чтобы  проверить  себя,  пересек
долину поперек и остановился в растерянности - моих утренних следов на снегу
не было. Тут только я понял, что спустился не к Буге, а в  долину  соседнего
ключа Туломи.
   В  замешательстве  огляделся.  Вокруг   стоял   глухой,   ставший   сразу
враждебным, лес. Сверху  безостановочно  сыпал  нудный  дождик.  На  мне  не
осталось ни одной сухой нитки. Слякотно, холодно, голодно. Еды,  кроме  трех
размокших сухарей, никакой. Спички, первейшая необходимость, отсырели  и  не
зажигались. Компас остался в палатке. Стало жутко.
   Мокрый Индус стоял рядом и, насупившись, наблюдал за мной.
   -- Индус, домой! Где палатка? Ищи! Ищи...-- уговаривал я в  надежде,  что
собака укажет верную дорогу.
   Индус же, опустив морду вниз, виновато отворачивался. Он догадывался, что
от него чего-то ждут, возможно даже и понимал что именно, но,  к  сожалению,
помочь был неспособен.
   Поразмыслив, я решил, что в этой ситуации мне не остается ничего другого,
как спуститься по ключу к реке, а там, как говорят, война план покажет.
   Ближе к устью ключа пошли,  чередуясь,  то  сплошные  изнуряющие  заросли
колючего элеутерококка, то тонкие  зыбуны  с  высокими  вертлявыми  кочками,
покрытыми жесткой, заиндевелой травой. По зыбунам ступал, замирая от  ужаса,
осторожно проверяя посохом дорогу. Сделаешь  неверный  шаг--  провалишься  в
"окно" с ледяной жижей. Ощущение было такое, будто идешь по слабо  натянутой
резиновой пленке: при каждом шаге верхний слой упруго  прогибался  и  далеко
вокруг расходились тяжелые волны, плавно покачивающие тощие "коп„нки". Индус
плелся сзади.
   Передохнуть негде. Пытался прислониться измученным  телом  к  худосочному
стволу, но он затрещал и повалился - слабый грунт не держит. Даже небольшого
усилия хватило, чтобы свалить  его.  Сразу  вспомнились  бесконечные  глухие
завалы на реке Чуи, по которой мы с Юрой сплавлялись  несколько  лет  назад.
Огромные лесины,  лохматые  выворотни  сплошь  перекрывали  двухкилометровую
пойму реки от хребта до хребта.
    Мощная полноводная река. Будучи не в силах разнести, разорвать переплетения лесных великанов, с рокотом разливалась по всей бескрайней топкой долине.
    Приближаться к завалам на лодке, по чистой свободной от растущих деревьев и кустов, воды опасно, так как стремительное течение затянет, раздавит, истреплет в клочья между бревен. Поэтому по затопленной пойме шли пешком.
    Разбои тянулись шесть километров, но они отняли у нас двое суток.
    О, что это был за переход! Сущий ад! Кругом вода. Море воды, но плыть невозможно - лодке не протиснуться сквозь подлесок. Почва от размывшейся воды раскисла и мы с рюкзаками на спине, лодкой на голове проваливались в эту жижу порой по пояс. Она неохотно, с чмоканием отпускала всего лишь для единого шага.
    Иногда попадались коварные ямы. В этих случаях герметичные рюкзаки выполняли роль заплечных поплавков. Над головой свинцовые тучи безостановочно сеяли мелкий дождь. Вокруг полчища мошки. Ее так много, что казалось вся окрестная мошкара караулила нас на этом переходе.
    Кровососы бессчетными роями набрасывались и облепляли серым пеплом все доступные участки тела. Проведешь рукой по лицу - с пальцев кровяная кашица кусками отваливается. Шли голодные, грязные, мокрые и опухшие от бесчисленных укусов. Шаг вперед - лодку на себя - рукой по искусанному, в серой  маске лицу. Шаг назад - лодку на себя - рукой по лицу. И так двое суток! А как "спали" посреди этой топи лучше и не вспоминать!!
    В общем, без паники. И не из таких переделок выбирался!
    Собравшись с силами, выбрался на островок и увидел длинную кисть с пятью огненно-красными рубинами ягод, свисавшую с коричневого гибкого побега с шелушащейся корой. Это были ягоды лимонника. Съев их, я вскоре почувствовал прилив сил, но, к сожалению, ненадолго. Уже через километр опять потянуло прилечь. Эх, найти бы несколько таких кистей! Говорят, что горсть ягод лимонника дает силы весь день гнать зверя. Дальше лианы лимонника стали попадаться чаще, но ягод на них уже не было. Птицы склевали все до единой.
   С тоской пошарив в пустых карманах, я в который раз за  сегодняшний  день
вспомнил поговорку "идешь на день, бери на три". И дал  себе  зарок,  всегда
носить запас еды, а спички тщательно заворачивать в полиэтиленовый мешочек.
   К вечеру стало подмораживать. Холодный ветер обжигал лицо и руки. Верхняя
одежда  быстро  превратилась  в   ледяной   панцирь.   Каждый   шаг   теперь
сопровождался хрустом штанов и куртки. Оказавшись на коренном берегу Хора, с
облегчением вздохнул и даже несколько раз притопнул ногой по твердой  почве,
убеждаясь, что топь действительно кончилась.
   Последние  километры  плелся  как  во  сне.  Чувства  притупились,  мысли
спутались. Неясные их обрывки блуждали в голове, и только одна, точно  боль,
не давала покоя: не пошел ли Лукса на поиски...
   Я не сомневался, что при встрече он упрекнет: "Оказывается, тебе в  тайгу
без проводника нельзя". Но и тут ошибся. Лукса или был уверен  во  мне,  или
просто привык за долгую охотничью жизнь к подобным задержкам,  но,  когда  я
ввалился в палатку и в  полном  изнеможении  упал  на  спальник,  он  только
пробурчал, пыхнув трубкой:
   -- Шибко долго ходишь, все давно остыло.
   В тепле невероятная усталость сразу дала  о  себе  знать.  Мной  овладело
единственное желание: лежать и ни о чем не думать. Было обидно, что  столько
сил истрачено впустую из-за моей неопытности.
   Пройдет время,  и  я  научусь  свободно  определяться  на  местности,  по
какому-то  внутреннему,  дремавшему  до  поры  чувству  ориентировки.   Этот
древний,  но  утраченный  людьми  инстинкт  возможно   сродни   непостижимой
способности птиц возвращаться после зимовки прямо к своему  родному  гнезду.
Для пробуждения и развития этой способности человеку, безусловно, необходимы
соответствующая   обстановка,   время   и   практика.   При   этом    хорошо
ориентироваться в тайге может научиться далеко не каждый. Тут не менее важно
иметь еще и хорошую зрительную память, чтобы запоминать рельеф  местности  и
развитое пространственное воображение. Выпив шесть кружек чая, но так  и  не
утолив  жажду,  я  все  таки  ожил  и,  оглядевшись,  заметил  висевшие   на
перекладине шкурки белок.
   -- А у тебя сегодня удачный день?!
   -- Не больно, только трех белок подстрелил. Смотри, уже выходные  --  мех
зимний, мездра спелая. Белка линяет последней, значит, соболя тоже  созрели,
-- ответил Лукса и продолжил прерванное  занятие  --надувать  очищенный  зоб
рябчика. Получился легкий полупрозрачный шарик, который он повесил рядом  со
шкурками.
   -- Для чего это?
   -- Внукам игрушка. Побольше готовить надо. Внуков беда как много.  Всегда
на Новый год полную коробку везу.

ОТЧЕГО КАМЕНЕЮТ РОГА
   Разбудил  ритмичный  стук.  Я  выглянул  из  палатки  и  присвистнул   от
удивления: побирушка  сойка  нашла  кусочек  беличьей  тушки  и  остервенело
терзала  его  в  полушаге  от  входа.  На  мое  появление   она   никак   не
отреагировала. Доклевала находку, потом бесцеремонно  оглядела  меня  черным
глазом и горделиво поскакала дальше, выискивая чем бы еще поживиться,
   Судя по тому, что чай был чуть теплый,  Лукса  ушел  давно.  Я  оделся  и
выбрался  из  жилища.  Денек  --  чудо!  Все  пропитано  солнцем.   В   лесу
возобновилась хлопотливая жизнь. Вовсю тарабанят труженики-дятлы,  в  пух  и
прах разбивая старуху ель. Звонкими, чистыми голосками перекликаются синицы.
Весело  пересвистываются  рябчики.  Изредка  пронзительно  и  хрипло  кричат
таежные сплетницы -- кедровки.
   Хор нынче необычайно красив. Сплошной лентой, чуть шурша  друг  о  дружку
хрустальными  выступами,  плывут  льдины,  припорошенные  белой  пудрой.   В
промежутках между ними вода лучилась приятным нежно-изумрудным светом.  Идти
на  охоту  было  поздно,  да  и  силы  после  вчерашних  блужданий  еще   не
восстановились.  Поэтому  спустился  и  насторожил  под  берегом   несколько
ловушек. Откопал и проверил старые. В  две  из  них  попались  мышки,  Лукса
считает, что я слишком чутко настраиваю сторожок и поэтому он срабатывает от
веса даже таких крохотных грызунов.
   Сам он завалился в палатку довольный. Еще бы! --Убил  чушку  буквально  в
двух шагах от стана. Гордо извлек из рюкзака добрый  кусок  мяса,  печень  и
сердце. Задабривая своего покровителя охоты, он отрезал ломтик мяса и бросил
в огонь: -- Спасибо, Пудзя, хорошая чушка.
   Перекусив, мы пошли за остатками свиньи. Жирненькая! Слой  сала  до  двух
пальцев толщиной.
   -- Кабаньим жиром улы надо смазывать. Не промокают в сырую  погоду.  Одно
плохо -- потом сильно скользят по снегу, -- учил Лукса.
   Сумерки быстро сгущались, и незаметно тьма обступила нас со всех  сторон.
Мы заторопились. Небо  затянуло  тучами.  Мохнатые  снежинки  закружились  в
воздухе как бабочки: то взлетали, то опускались, гоняясь друг за дружкой.
   В этот вечер у нас был первый настоящий  охотничий  ужин.  Сварив  полный
котел мяса, мы пировали  и,  довольные  удачным  началом  сезона,  оживленно
беседовали на самые разные темы. Намолчавшись за день, Лукса любил  донимать
меня вопросами. Во всем он пытался докопаться до самой сути и нередко ставил
меня в тупик:
   -- Солнце у нас одно, но почему  утром  оно  светит  плохо,  а  днем  так
сильно, что и смотреть нельзя? -- или же спрашивал - Отчего  каменеют  рога?
Они же вырастают мягкими и ест олень мягкую траву, а к гону рога  становятся
как камень. Я как мог разъяснял, используя свои книжные познания:
   -- Верно, молодые рога мягкие, пронизаны  массой  кровеносных  сосудов  и
нер