лись еще один полицейский и один скуластый
в штатском. В дверях все трое смерили его взглядом, от которого холодок
побежал по спине, словно заранее изучали его комплекцию.
  В комнате, куда его ввели, не было окон, и всю ее меблировку составляла
одна скамья. От сильного удара в подбородок он сразу же потерял сознание.
Очнулся на полу, - колени упирались в подбородок. Попробовал разогнуться.
Кисти рук, плотно обхвативших ляжки, заныли от железных наручников. Он не
узнал своего тела, оно превратилось в колесо, - осью была деревянная
палка, продетая под коленками. Нечеловеческая боль: как будто ковыряли
воспаленный нерв. Боль отдавала в голову. Он увидел полицейского в
рубашке, с засученными рукавами. Взмах резиновой палки... Вспомнилось
вычитанное когда-то в детстве: в Китае преступников бьют бамбуком по
пяткам.
  - Назовешь? - чинно осведомились скуластый и второй полицейский.
  Он съежился, пытаясь поджать под себя ноги. Опять страшная боль дернула
его, как ток, и он вторично потерял сознание.
  К концу сеанса он назвал Ягельского, трех знакомых чиновников из банка и
двоюродного брата, проживающего в Кельцах. Он всхлипывал и просил, чтобы
его больше не били, - он действительно забыл фамилии остальных знакомых,
но он придет в себя и вспомнит, обязательно вспомнит и скажет. Его отпоили
водой и отправили в камеру босиком: на распухшие ноги не влезали ботинки.
  Ночью ему снилась атака, горели прожекторы, и офицер, обозвавший его
трусом, медленно расстегивал кобуру. Он проснулся в смятении, с лицом,
облепленным соломенной трухой. Вдавливаясь в постель, он разорвал ногтями
подушку.
  Ныло все тело. Сколько времени прошло с момента допроса? Может быть, целые
сутки? Каждую минуту его могли вызвать опять. Он обещал, кажется, назвать
еще какие-то фамилии. (По коридору гулко загремели шаги.) Какие фамилии?
Откуда их взять? (Шаги прогремели мимо. Он вздохнул с облегчением.) Рано
или поздно все это недоразумение выяснится. Разберутся, что ни он, ни
названные им лица ни в чем не повинны. Лучше назвать любую фамилию, лишь
бы не били. Он тщетно напрягал память. Только сейчас он убедился, как, к
сожалению, ничтожно мал круг его знакомых. Можно назвать главного
бухгалтера, родителей жены, кого еще? С большинством чиновников он был
незнаком и часто путал их фамилии. Кого ж еще? Директора банка? Не
поверят. Да к тому же за это могут прогнать со службы. Кого же еще?
  От напряжения у него разболелся живот. Параши в камере не было. Он несмело
постучал в дверь. Молчаливый часовой, гремя винтовкой, проводил его в
уборную. На полу валялась помятая бумажка. Он расправил ее и машинально
бросил взгляд на столбик мелких печатных букв:
  Миколайчик Иосиф, парикмахерская.
  Крахмальная, 1. 12 29 74
Микста Андрей, адвокат. Новый
свет, 42, кв. 17. 03 98 43
Микульский Фома, агент страхового
общества. Круглевская, 23, кв. 24. 05 17 80
Он скользнул глазами ниже: Микуловский Ян... Микуловский Казимир...
Мильбарт Франциск... Мильчек Викентий...Милейко Виктор... Милевич
Игнатий... Милевский Станислав... Милевский Алоиз... Милевский Збигнев...
Милленберг Исаак... Мильский Бонифатий...
  На мгновение он застыл с бумажкой в руках. Убедившись, что часовой не
глядит, он сунул ее за пазуху.
  Весь следующий день, сидя на топчане, спиной к двери, и размеренно
покачиваясь, он бормотал нараспев с закрытыми глазами: "Милевич Игнатий,
врач. Ново-Липки, 18, кв. 37... Милевский Алоиз, бюро похоронных
процессий. Старое място, 6, во дворе... Милевский Станислав, графолог,
Пржеязд, 12, кв. 2... Милевский Збигнев..."
Ночью его увели на допрос. Он назвал семь фамилий, предусмотрительно
приберегая остальные семь до следующего раза. Его почти не били.
  В следующий раз он назвал только четыре, оставив три на всякий случай, про
запас. Он не прогадал. Его вызывали еще раз и били довольно основательно.
Очевидно, три фамилии показалось им недостаточно. Зато после четвертого
допроса его оставили в покое. Пару дней спустя его перевели в Мокотовскую
тюрьму, в одиночную камеру ј 212.
  В тюрьме больше не допрашивали. Оправившись от побоев и убедившись, что
бить, по-видимому, уже не будут, он стал терпеливо ждать: вот-вот все это
недоразумение выяснится и предложат убраться домой. Однако шли дни, шли
недели, а ничего не выяснялось.
  К концу второго месяца им овладело беспокойство. Целыми днями, сидя без
дела на нарах, он предавался размышлениям и догадкам. Как выглядит
Милевский Алоиз, владелец бюро похоронных процессий? Молод он или стар?
Судя по кварталу, в котором помещается его заведение, и по примечанию "во
дворе", вряд ли дела его особенно процветают. А Милевский Станислав,
графолог? У того, наверное, шикарная квартира. Номер два не бывает выше
второго этажа. Графологи хорошо зарабатывают. Что он сказал, когда за ним
пришли ночью и велели быстренько собираться? На что живет сейчас его жена,
если она не занимается графологией?
  К концу третьего месяца, когда недоразумение по-прежнему не выяснялось,
арестанта из 212-й камеры одолели угрызения совести. Он потерял аппетит и
сон.
  В половине четвертого месяца он передал через надзирателя, что хочет дать
следователю очень важные показания. Когда его провели в кабинет начальника
тюрьмы, он твердо отчеканил следователю: все показания, данные им на
предварительных допросах, - ложны, ни с одним из названных он никогда ни в
какой связи не состоял, не знает их даже в лицо и понятия не имеет, кто
они такие.
  Следователь надел пенсне и, смерив заключенного ироническим взглядом, сухо
сказал, что увертки его бесполезны: все названные им лица полностью
признали себя виновными.
  Узник из 212-й камеры раскрыл рот и медленно попятился к двери, глядя на
следователя во все глаза.
  Следователь добавил, что лица эти оказались значительно разговорчивее, чем
их идейный руководитель, и назвали целый ряд членов организаций, выдать
которых он не захотел. Суд не преминет зачесть им это смягчающее вину
обстоятельство.
  Что касается подследственного, то запоздалая попытка ввести в заблуждение
органы правосудия может только усугубить вину и повлечь за собой более
строгую меру наказания.
  Когда узника из 212-й камеры уводили обратно, тюремщик вынужден был
поддержать его за локоть и насильно втолкнуть в соответствующую дверь:
коридор качался из стороны в сторону, и дверь камеры почему-то оказалась
на потолке.
  К концу восьмого месяца в камеру ј 212 явился плешивенький, востроносый
господин средних лет в сильно подержанном костюме и с таким же портфелем.
Он отрекомендовался заключенному как его защитник по назначению и сообщил,
что процесс начинается через две недели. Пора, так сказать, договориться
относительно поведения на суде. Дело абсолютно ясное и никаких добавочных
материалов ему, как защитнику, не требуется. Речь свою он намерен строить,
так сказать, в психологическом плане, апеллируя в первую очередь к
патриотическим убеждениям судей. В этом отношении крайне выигрышным
моментом в биографии подзащитного является его участие в войне против
большевиков и потеря одного глаза, так сказать, в интересах родины. Путь
подсудимого - от доблестного солдата и патриота к главарю
антигосударственной нелегальной организации - защитник намерен объяснить,
с одной стороны, частичной инвалидностью подсудимого, с другой - его
врожденной подверженностью чужим влияниям. Главным обвиняемым на этом
процессе должен являться не сам подсудимый, а его злой дух, Ян Гловак,
умело использовавший инстинктивную неприязнь подсудимого к войне, легко
объяснимую у всякого инвалида. Негодяй Гловак, посеяв смуту в душу
честного солдата, сбежал в СССР и оставил расхлебывать кулеш свою
слабовольную жертву.
  Защитник был уверен, что после таким образом построенной речи у судей не
подымется рука подписать смертный приговор, и дело обойдется десятью
годами. Все зависит от того, как будет себя вести на процессе сам
обвиняемый. Процесс несомненно приобретет широкую огласку. Шутка сказать!
Восемьдесят человек на скамье подсудимых! Антигосударственные элементы
попытаются использовать процесс в целях своей преступной антивоенной
агитации. Поэтому крайне важно, чтобы подсудимый своим поведением не давал
пищи этим элементам. Ему нужно лишь подтвердить все показания, данные на
предварительном следствии, и выразить в своем последнем слове
чистосердечное раскаяние. При этих условиях защитник берет на себя
ответственность за благоприятный исход процесса. Возможно, все обойдется
даже не десятью, а лишь какими-нибудь восемью годами.
  Беседа длилась около получаса. Говорил преимущественно защитник.
Впечатление, которое он вынес от обвиняемого, было самое благоприятное.
Тот ничему не перечил, слушал очень внимательно и на прощание выразительно
пожал ему руку. Так по крайней мере передавал впоследствии защитник
содержание своего разговора следователю и прокурору.
  До самого суда узник из 212-й камеры вел себя безукоризненно. В день
процесса его переодели в собственный костюм, тщательно постригли и
побрили. Тюремный парикмахер, служивший некогда в одном провинциальном
театре, обрызгал подсудимого с головы до ног одеколоном и долго, любуясь,
глядел ему вслед.
  Во дворе дожидался уже тюремный автомобиль. Узника из 212-й камеры усадили
в него весьма церемонно, со свитой из двенадцати отлакированных, как на
парад, полицейских, вооруженных винтовками. Распахнули настежь тюремные
ворота, и автомобиль торжественно укатил в город. По дороге несколько раз
останавливались, слышны были пронзительные свистки, шум и галдеж.
Подсудимый пробовал было выглянуть в маленькое зарешеченное окошко, но
двенадцать адъютантов любезно попросили его не шевелиться. Раза два ему
показалось, что он явственно слышит звуки стрельбы. Потом автомобиль
остановился. Дверцы раскрылись, и вся свита вместе с подсудимым
устремилась по широкой лестнице в здание суда.
  Подымаясь по ступенькам, он оглянулся. Он увидел в прилегающих к площади
улочках черное море голов и небо в красных полосах плакатов. С одного из
плакатов аршинные белые буквы кричали: "Долой зачинщиков новой войны!"
Площадь была оцеплена полицией, и черные кордоны полицейских, щелкая
затворами, отжимали толпу в переулки.
  Он застыл в смятении, вдруг поднял обе руки и шагнул вниз. Два полицейских
подхватили его под мышки и почти бегом внесли в здание.
  Большой зал был битком набит публикой. Когда его вводили, зал вдруг
зашушукался. Ему указали место на первой скамье. Скамьи подсудимых стояли
в несколько рядов. Густо натыканные на них люди сидели, как деревянные. Он
украдкой обвел взглядом эту незнакомую толпу, которую должны были судить
вместе с ним. Большая лысина Ягельского тускло поблескивала в сомкнутом
строе усатых и безусых, бородатых и безбородых лиц.
  Дребезжал звонок. Упругий бас гудел: "Встать! Суд идет!" Все вставали и
садились, как по команде. Потом, как в армии, была перекличка, и все на
разные лады кричали: "Есть!" Затем тонкий субъект с огромными ушами
поднялся из-за стола и стал читать обвинительное заключение. Чтение
длилось два часа с четвертью. Публика зевала и клевала носами. Зато скамьи
подсудимых слушали с явным, неослабевающим любопытством.
  По мере чтения пространной филиппики, оповещавшей слушателей о его
злодейских махинациях как главаря и вдохновителя инспирированной соседней
державой антивоенной организации, с узником из 212-й камеры на глазах у
всех начало совершаться странное превращение. Он постепенно выпрямлялся,
словно вырос на несколько вершков, в посадке его головы обозначилась даже
особая горделивая осанка. Раз и другой он открыто обвел глазом длинные
ряды подсудимых, и во взгляде его - как уверяла потом одна из
присутствовавших дам - было что-то от полководца, озирающего свои боевые
резервы. Черты его лица обострились и выражали нарастающее возбуждение,
даже стеклянный глаз засверкал необычным, возбужденным блеском.
  Когда чтение оборвалось и председатель, назвав фамилию главного
обвиняемого, спросил - признает ли он себя виновным, тот вдруг встал и
сказал очень громко, голосом, прерывающимся от волнения:
  - Да, я признаю себя виновным! Виновным в том, что нас здесь только
восемьдесят. На самом деле нас больше, гораздо больше! Я понял это только
сегодня! Мы все не хотим войны! Нам надоело жить в постоянном страхе, что
не сегодня-завтра вы опять начнете нас убивать!..
  Поднялся шум. Старик за столом долго, как цепами, дубасил звонком гомон.
Обращаясь в сторону подсудимого, он сурово напомнил ему, что здесь не
коммунистический митинг, а суд. В случае еще одной подобной выходки он
будет вынужден удалить обвиняемого из зала.
  Подсудимый, оглушенный колокольным звоном, молчаливо опустился на место.
Видно было, что шум и звон сбили с него все красноречие, он как бы
поперхнулся словами. Он безразлично смотрел на востроносого защитника,
сокрушенно качающего головой и горестно разводящего руками.
  Все постепенно пришло в норму. Люди на скамьях подсудимых один за другим,
как школьники, прилежно твердили:
  "Да, признаю!" Среди выкрикиваемых председателем фамилий были и все три
Миевские и Мильский, но узник из 212-й камеры на звук их фамилий даже не
обернулся.
  Шли показания свидетелей. Потом был объявлен перерыв.
  Гвоздем процесса, как отмечали некоторые газеты, явилась не столько речь
главного обвиняемого, сколько неожиданное выступление защитника
подсудимого Миколайчика, имевшее место на вечернем заседании. Защитник -
молодой юрист с ничего не говорящей фамилией, мало известный в судейском
мире, - за весь день процесса не обратил на себя ничьего внимания. Во
время показаний свидетелей он один из всей массы защитников не ставил
никому никаких вопросов и только почти к концу заседания попросил у
председателя разрешения задать вопрос главному обвиняемому.
  Начал он с того, что, просматривая список подсудимых, он подметил одно
весьма странное совпадение: фамилии четырнадцати из них начинались на одну
и ту же букву.
  Председатель снисходительно пожал плечами. Что же тут странного, если из
восьмидесяти человек четырнадцать носят фамилию на одну и ту же букву?
Впрочем, защитник сможет развить свои соображения на этот предмет в
защитительной речи. Сейчас он получил слово только для того, чтобы задать
вопрос обвиняемому.
  Защитник заверил, что это-то он и намеревается сделать; совпадение, о
котором он упомянул, несомненно покажется странным и самому суду, если тот
потрудится взять вот эту книжку, озаглавленную: "Список абонентов
варшавской телефонной сети", и раскрыть ее на странице 217. Суд убедится
тогда, что фамилии всех четырнадцати обвиняемых перечислены на этой
странице подряд в разделе телефонных абонентов на букву "М".
  Защитник прочитал вслух все четырнадцать фамилий, с указанием профессий,
мест жительства и номеров телефонов.
  По залу покатился смех. Председатель укоризненно замахал звонком.
  Так вот, не находит ли обвиняемый странным, что четырнадцать членов его
организации завербованы им как будто прямо по телефонной книжке. Не могло
ли случиться так, что обвиняемый, под известным нажимом, во время допросов
вынужден был назвать ряд фамилий своих сообщников и, не располагая
таковыми, почерпнул их наугад из списка телефонных абонентов.
  Хохот усилился. Теперь уже смеялся почти весь зал. Неловко улыбались даже
скамьи подсудимых.
  Председатель сурово призвал защитника к порядку за неуместный намек на
принудительные меры при допросах, порочащий национальное правосудие.
  Дабы положить предел смешкам, председатель обратился к подсудимому и
сурово спросил, правда ли, будто тот, как пытаются здесь утверждать,
почерпнул фамилии своих четырнадцати сообщников из телефонной книжки.
  Подсудимый минуту смущенно молчал, что вызвало в зале новый взрыв смеха,
потом поднялся и, покраснев, твердо сказал:
  - Нет!
  Сев на место, он сразу как-то обмяк, мигом утратив прежнюю вызывающую
осанку. Правый его глаз глядел вперед так же неподвижно и тупо, как и
левый.
  Защитник заявил, что больше вопросов не имеет.
  Веселое оживление в зале не унималось.
  Положение спас прокурор, потребовавший, ввиду секретного характера
показаний ряда обвиняемых, затрагивающих военные тайны, чтобы заседание
продолжалось при закрытых дверях.
  Суд после короткого совещания решил требование прокурора удовлетворить.
  Процесс продолжался еще три дня, однако о дальнейшем его ходе ни печать,
ни тем более широкая публика так и не узнала ничего достоверного. В
трамваях и кафе шепотом передавали, что в первые же сутки после инцидента
в суде шестьдесят тысяч абонентов варшавской телефонной сети сняли у себя
телефоны и попросили вычеркнуть их фамилии из телефонной книги. Говорили,
что компания, очутившись перед лицом краха, обратилась в правительство с
настойчивым ходатайством оправдать всех ее абонентов. С другой стороны,
сообщали, что военные власти категорически настаивают на примерном
наказании всех восьмидесяти подсудимых.
  Судя по приговору, дело кончилось компромиссом. Четырнадцать обвиняемых на
букву "М" были оправданы, остальные приговорены к более или менее
длительным срокам заключения. Один лишь главный обвиняемый был присужден к
смертной казни через повешение. Впрочем, глава государства, принимая во
внимание военное прошлое приговоренного и его заслуги в деле защиты
воскресшей родины, смягчил ему меру наказания, заменив повешение
расстрелом.
  Когда приговор приводили в исполнение, стояло на редкость пасмурное
февральское утро. Пришлось зажечь прожекторы у четырех автомобилей. И
когда по полыхающей светом голой луговине к смертнику подошел ксендз и,
подсовывая распятие, осведомился о последнем желании, тот, щурясь от
света, ответил совсем невпопад: "Я всегда знал, что одним глазом от них не
отделаться!.."

  1936.



  ПРИМЕЧАНИЯ

  Рассказ написан в 1936 году, печатается по тексту журнала "Новый мир",
1986, ј 6.

  Сканировано по изданию:

  Бруно Ясенский
ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
В ДВУХ ТОМАХ
ТОМ I

  Оформление художника Е. РАКУЗИНА

  Редактор К. Платонова
Художественный редактор Ю. Боярский
Технический редактор В. Овсеенко
Корректор Р. Гольдевберг

  Сдано в набор 31/VII 1957 г Подписано к печати 13/IX 1957 г.
  А-06962. Бумага 60 X 92 1/16 - 27 печ. л. 27,12 уч-изд. л. + 1 вкл. =

                                27,17 л.

  Тираж 150 000 экз. Заказ ј 741. Цена 9 р. 70 к.
  Гослитиздат
Москва, Б-66, Ново-Басманная, 19.

  Министерство культуры СССР.
  Главное управление полиграфической промышленности
2-я типография "Печатный Двор" имени А. М. Горького.
  Ленинград, Гатчинская, 26

  OCR В. Кузьмин.
  May. 2001.
  Проект "Старая фантастика"
http:/sf.nm.ru