арейки на книги. Здесь, в очереди, все жили одной надеждой -
попасть на материк, ибо очередь состояла из отпускников. Потому-то ни один
из тех, к кому я обращался со слезной просьбой выехать со мной  на  Итуруп
хотя бы на месяц, понять меня не мог. "Подработать? - удивлялся такой  вот
непонимающий. - Да я тебе этот месяц целиком оплачу, помоги только улететь
первым бортом!"
     Я не обижался. Я понимал курильских отпускников...
     Серп Иванович Сказкин возник  в  порту  на  восьмой  день  моего  там
пребывания. Подошел к извилистой очереди  коротенький  человек  в  пыльном
пиджачке, наброшенном на покатые плечи,  в  гигантской  кепке,  сбытой  на
затылок, и в штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на  пиджачке
был спорот или оторван - на его месте светлел новенький квадрат, куда Серп
Иванович время от времени по привычке тыкался рукой. Не вступая ни с кем в
контакты, Сказкин целеустремленно пробился к крошечному окошечку кассы. Но
именно там, у окошечка, Серпа Ивановича взяли  под  локотки  двое  крепких
небритых ребят, отставших от своего МРС - малого рыболовного сейнера.
     - Ты, организм, куда? - поинтересовался старший.
     - На материк! - отрывисто бросил Сказкин.
     Демонстративно отвернув от Сказкина лица (мол, ох и пьянь!),  ребята,
отставшие от МРС, деловито хмыкнули: им нравилось вот так, на глазах  всей
очереди, отстаивать  справедливость  -  ведь  если  Сказкина  к  заветному
окошечку  впрямь  привела  бормотуха,  это  обещало  большое  зрелище.   С
подобными преступниками боролись  просто,  с  их  ладошки  влажной  губкой
стирали порядковый номер и отправляли в  самый  конец  очереди  -  пасись,
козел!
     - Да тут все на материк! - миролюбиво  заметил  второй,  помоложе.  И
потребовал: - Покажь ладошку!
     Сказкин стал прятать руку в несуществующий карман:
     - Болен я. Еду лечиться.
     Очередь зашумела. Народ на островах справедливый,  но  жалостливый  и
отходчивый, в сложном климате люди стараются не ожесточаться.
     - Прижало мужика...
     - Не говори! Глаза как ввалились...
     - Вишь, трясет его! Я тоже однажды больным был...
     - Какой  слабый!  -  отовсюду  жалели  Сказкина.  -  До  борта   хоть
доживет?..
     Уловив сочувствие очереди, Серп Иванович одним движением  освободился
от растерявшихся рыбачков; из  правого,  существующего  кармана  он  вынул
паспорт и деньги - выложил все это в окошечко кассы, как в банк. Окошечко,
правда, было такое крошечное и глубокое, что ходил слух -  это  неспроста.
Кассирша, говорили, из бывших одиночек-охотниц на медведя; было, говорили,
порвала ей недовольная медведица щеку, вот и работает теперь эта  кассирша
только за такими крошечными и глубокими окошками...
     - Справку! - донеслось из глубины окошечка.
     Серп Иванович снова полез  рукой  в  карман,  существующий,  а  самые
сердобольные уже передавали шепотом по цепочке:
     - Если он в Ригу, могу адрес дать. Вдова, добрая...
     - Если не попадет сегодня на борт, пусть пилит в пятый барак.  У  нас
есть две морковки...
     Но  доброжелательный  этот  шепоток  был  оборван  рывком   невидимой
кассирши:
     - Че даешь? Ты че мне даешь? Че даешь, а?
     - Да выписывай ты ему билет, не мучь человека! - возмутилась очередь.
Особенно шумели те, кто все равно не надеялся  улететь  первым  бортом.  -
Выписывай! Развела контору! Видно же: организм не из крепких!
     Старший рыбачок перегнулся через плечо Сказкина.
     - Тут по-иностранному, - сообщил он.
     - По-иностранному? - загудела очередь. -  Значит,  серьезно!  Значит,
скрывают! Будь чепуха, так и написала бы - тиф там или ОРЗ. У нас  попусту
не пугают... Чего, чего он там  говорит?..  "Мозжечковый"...  Это  у  него
что-то с головой... "Тремор"?.. Или это с руками?..
     Но старший рыбачок уже рванул на груди тельняшку:
     - Братишки! Эта болезнь на бормотухе воспитана!
     -  А-а-а,  богодул!  -  мгновенно  разочаровалась  очередь.  -   Едет
лечиться? Тоже нам -  инвалид!  С  такой  болезнью  годами  живут,  годами
близким надоедают! Тоже герой  нашелся!  Второй  по  величине,  третий  по
значению!
     В один миг Сказкин, как кукла, был переброшен в хвост очереди.
     ...Два дня  подряд  южные  острова  были  открыты  для  всех  рейсов.
Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша  уехала  в  город,  вот  почему
меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, чрезвычайно  заинтересовал
грай ворон, клубившихся над дренажной канавой, мечом направленной прямо  в
авиакассу.
     Я подошел.
     По дну канавы, выкидывая  перед  собой  то  правую,  то  левую  руку,
по-пластунски полз Серп Иванович Сказкин.  Пиджачка  на  не  не  было,  но
лампасы на штанах еще не стерлись.
     - На материк? - спросил я сверху.
     Сказкин, не поднимая головы, кивнул.
     - Лечиться?
     Сказкин снова кивнул, продолжая свое движение. Полз  он,  конечно,  к
кассе, таился от уже не существующей очереди.
     Целеустремленность  Серпа  Ивановича  мне  понравилась.  Стараясь  не
осыпать его шлаком и песком, я медленно шел рядом с ним по краю канавы.
     - Хочешь, здесь, на острове, вылечу?
     - Хочу!
     - Два месяца физических работ, - поправил я условие. - Два месяца вне
общества.  Два  месяца  ни  грамма  в  желудок.  Оплата  работ  только  по
возвращению.
     Сказкин кивнул.
     Сказкин хотел в Пятый Курильский.


     Утешая осиротевшего Агафона,  Серп  Иванович  три  дня  подряд  варил
отменный компот. "Тоже из моря?" - намекал я на злополучную говядину. Серп
Иванович отставлял в сторону литровую эмалированную кружку  и  значительно
замечал: "Не так, чтобы совсем, но через Агафона..." И  хитро  смотрел  на
Мальцева.
     Мальцев молчал.
     "Смотри, Серп! - грозил я. - Не вздумай выменять компот  на  казенные
сапоги!" - "Что ты! - довольно объяснял Серп Иванович. - Я ведь говорил  -
нашел в песках гак. Вот на него мы компот и кушаем!"


     Душный, томительный цвел над островом август.
     С вечера всходила над вулканом Атсонупури - Венера.  Семь  тонких  ее
лучиков, как мягкие плавники, нежно раскачивались в ленивых волнах залива.
Глотая горячий чай, пропитанный  дымом,  я  откидывался  спиной  на  столб
навеса, под которым стоял кухонный стол. Я  отдыхал.  Я  закончил  полевой
сезон. Я ощущал прекрасное чувство исполненного мною долга.
     "Собаки, говорю, ушли! - бухтел рядом Агафон Мальцев. - Ушли, говорю,
и как без вести!" - "Да оно так и есть: без вести, - сочувствовал Сказкин.
- У нас было, с балкера "Азов" медведь ушел. Его танцевать научили, он  за
столом в переднике сиживал. Чего уж кажется надо: плавай, смотри  на  мир!
Так нет: на траверзе острова Ионы хватились - нет организма! Ушел!" - "Вот
и я говорю, - бухтел Мальцев, - ушли, и ни  духу  от  них,  ни  слуху!"  -
"Может, плохо кормил?" - "Ты че? - удивился Агафон. -  Кто  собак  кормит?
Собаки должны сами кормиться!" - "Медузами?" - "Зачем  медузами?  Вон  все
полянки мышами мышами. Пусть лакомятся!"
     Так они вели нескончаемые свои беседы,  жалели  собак,  гадали  о  их
судьбе, поминали белую корову, а  я  лениво  следил  за  лучиками  звезды,
купающейся в заливе. "Хорошо бы увидеть судно, - мечтал я. - Любое  судно,
хоть на Корсаков, хоть на Находку, хоть на Петропавловск!"
     Судно было нам необходимо, ведь кроме спальников и снаряжения владели
мы пятью ящиками  образцов:  сваренными  пемзовыми  туфами,  вулканическим
песком и зазубренными, как ножи, кусками обсидиана, тяжкими,  как  мертвая
простокваша, обломками базальтов.
     Я гордился собранными образцами.
     Я гордился: время прошло не зря.
     Я гордился: есть что показать шефу. Ведь это мой шеф  утверждал,  что
пемзовые толщи южного Итурупа  не  имеют  никакого  отношения  к  кальдере
Львиная Пасть, когтистый хищный гребень которой впивался в выжженное  небо
далеко за крошечным, курящимся, как вулкан, домиком Агафона Мальцева.
     Я гордился: "Есть о чем подискутировать с шефом! Теперь я  смогу  ему
доказать, что все эти пемзы выплюнула в свое время именно Львиная Пасть, а
не лежащий в стороне полуразрушенный вулканчик Берутарубе.
     Гордясь,  я  видел  мысленно  огнедышащий  конус,  прожигающий   алым
пламенем доисторическое низкое  небо,  густо  пропитанное  электричеством.
Гордясь, я видел летящие  в  субстратосферу  раскаленные  глыбы,  смертную
пелену  пепловых  туч,  грохот   базальтовых   масс,   проваливающихся   в
освобожденные магмой полости.  А  потом  -  мертвый  кратер...  ободранные
взрывом мощные стены... А надо всем  этим  -  доисторические  белые  ночи,
доисторические серебристые облака...


     У ног Агафона Мальцева привычно, как маяк-бипер,  икал  транзисторный
приемник "Селга".


     Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.
     Вдруг начинало дуть с гор, несло запахом каменной молотой крошки.  За
гребне кальдеры Львиная  Пасть  грохотали  невидимые  камнепады.  Хотелось
домой, в город,  туда,  где  всегда  найдется  настоящее  кресло,  шкаф  с
книгами, друзья; где, наконец, темная шапочка пены стоит не над  воронками
несущегося ручья, а над нормальной кофейной чашечкой.
     Полный тоски  и  томления,  подчеркнутого  икающей  "Селгой",  полный
духоты, царящей вокруг, я уходил к подножию вулкана Атсонупури, бродил  по
диким улочкам давным-давно оставленного поселка. Как костлявые  иероглифы,
торчали повсюду балки, в одичавших, заглохших садах яростно рос крыжовник,
ягоды которого напоминали выродившиеся полосатые арбузы. За садами  темно,
душно пах  можжевельник,  синели  ели  Глена,  пузырились,  шуршали  кусты
аралий. Оттуда, с перешейка, поднявшись на самый его верх,  я  видел  весь
залив Доброе Начало, а слева - далекий, призрачный горб горы Голубка.
     Но это она так называлась.
     На самом деле гора Голубка ничуть не напоминала голубя. Гора  Голубка
напоминала тушу дохлого динозавра. С ее  мрачных  массивных  склонов,  как
пряди старческих седых  волос,  шумно  ниспадали  многометровые  водопады,
рассеивавшиеся по ветру.
     И весь этот мир был моим!
     Радуясь, я повторял себе: это мой мир! Я в нем хозяин! Я все  в  этом
мире знаю! Ничего в этом мире не может случиться такого, что  не  было  бы
мною предугадано заранее!
     Но, как вскоре выяснилось, я ошибся.
     Несчастные собаки Мальцева, ему же принадлежавшая  корова  были  лишь
первым звонком, ибо в тот  же  вечер,  после  трагедии,  разыгравшейся  на
берегу, ввалился под  наш  душный  навес  не  в  меру  суетливый  Сказкин;
ввалился, ткнув рукой в столб, подпирающий крышу  навеса,  а  другой  -  в
деревянные ящики с  образцами;  ввалился,  потеряв  где-то  на  ходу  свою
гигантскую кепку, а  с  нею  и  душевное  равновесие;  ввалился,  упал  на
деревянную скамью, прижав руки к груди, и шумно выдохнул:
     - Привет, организмы! _Р_ы_б_а_.



                      ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ. ЛЬВИНАЯ ПАСТЬ
        Игра игр - карты. Тоска по точности. Русалка - как перст
        судьбы. Дорога, по которой никто не ходит. Большая пруха
          Серпа Ивановича. "К пяти вернемся!" Плывущее одиноко
              бревно. Капроновый фал из гречихи. Явление.

                     Залив Львиная Пасть вдается в  северо-западный  берег
                острова  Итуруп  между  полуостровами  Клык   и   Челюсть.
                Северная оконечность полуострова Клык - находится  в  11,5
                мили  к  NNO  от  мыса  Гневный,  а  западная  оконечность
                полуострова Челюсть - мыс Кабара - расположен в 3 милях  к
                NO от мыса Клык. Входные мысы залива и его берега высокие,
                скалистые, обрывистые. Входные мысы приметны  и  окаймлены
                надводными и подводными скалами. На 3 кбт от  мыса  Кабара
                простирается частично осыхающий риф.
                     В  залив  ведут   два   входа:   северо-восточный   и
                юго-западный,   разделенные   островком   Камень-Лев.    В
                юго-западном  входе,  пролегающем  между  мысом   Клык   и
                островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено, глубины  в
                его  средней  части  колеблются  от   46,5   до   100   м.
                Северо-восточный   вход,   пролегающий   между   островком
                Камень-Лев  и  мысом  Кабара,   загроможден   скалами,   и
                пользоваться им не рекомендуется.
                                                      Лоция Охотского моря

     Август пылал как стог сена.
     Сияло от звезд небо, головней тлела над вулканом Луна.
     Когда мне надоедал чай, надоедали прогулки  и  беседы  с  Агафоном  и
Сказкиным,  когда  ни  работа,  ни  отдых  не  шли  на  ум,  когда   время
останавливалось, я садился за карты. Нет, нет!..  Увлекал  меня  вовсе  не
пасьянс, не покер, не "дурак", как бы его  там  ни  называли  -  японский,
подкидной, астраханский; я аккуратно расстилал на столике  протершиеся  на
сгибах топографические карты, придавливал их  куском  базальта  и  подолгу
сравнивал линии берегов с тем, что я запомнил во  время  своих  отнюдь  не
кратких маршрутов.
     Мыс Рока...
     Для кого-то это крошечный язычок, показанный островом Охотскому морю,
а для меня - белые пемзовые обрывы и дождь, который однажды держал  нас  в
палатке почти две недели. Дождь не прекращался ни на секунду, он шел  днем
и шел ночью. Плавник пропитался влагой, плавник тонул в воде,  плавник  не
хотел возгораться. Раз в сутки Серп Иванович  не  выдерживал  и  бежал  на
берег искать куски выброшенного штормом  рубероида;  на  вонючих  обрывках
этого материала мы кипятили чай. Кашляя,  хрипя,  не  желая  смиряться  со
взбесившейся природой, Серп Иванович неуклонно  переводил  все  беседы  на
выпивку, но делал он это без надрыва, и я гордился Сказкиным!
     Мыс Рекорда...
     Для кого-то это штрихи, обозначающие отрог разрушенного,  источенного
временем вулкана Берутарубе,  а  для  меня  -  гора,  двугорбым  верблюдом
вставшая над океаном, а  еще  разбитый  штормом  деревянный  кавасаки,  на
палубе которого мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к
океану, спальные мешки тихонько сползали к невысокому бортику,  на  палубе
было хорошо, ведь дерево никогда не бывает мертвым.
     Я всматривался в карты, шел взглядом вдоль Курил,  и  передо  мной  в
голубоватой дымке вставал безупречный пик Алаида.
     Я всматривался в карты, шел взглядом вдоль Курил,  и  передо  мной  в
голубоватой дымке пылали над  океаном  заостренные  вершины  Онекотана,  а
дальше Харимкотан, похожий на разрушенный город. Чиринкотан,  перевернутая
воронка, перерезанная слоем тумана, наконец, базальтовые столбы крошечного
архипелага Ширинки...
     Когтистые скалы, кудрявые ивицы наката,  призрачные  лавовые  мысы  -
человек в море всегда один, но человек в море никогда не  одинок.  Плавник
касатки, мертвенный дрейф медуз,  пыльца  бамбуковых  рощ,  принесенная  с
острова - все это часть твоей жизни, ты дышишь в унисон океану, ты  знаешь
- это твое дыхание гонит высокую волну от южных Курил до  ледяных  берегов
Крысьего архипелага.
     А еще, отметил я про себя, нигде так не тянет к точности,  к  детали,
как в океане. Его безмерность заставляет тебя  найти,  выделить  из  массы
волн одну, пусть не самую мощную, зато конкретную, из  великого  множества
всплывающих за кормой огней выделить один,  пусть  не  самый  яркий,  зато
конкретный...
     В океане хочется быть точным.
     Тоска по точности там так же закономерна,  как  закономерна  на  суше
вселенская скука давно погасших вулканов.


     Вглядываясь в карты, следя за извилистыми берегами островов,  я  лишь
краем уха прислушивался к  спорам  Агафона  и  Сказкина...  Так...  Ничего
интересного... Слова... Он, Сказкин, видите ли, разглядел в океане большую
рыбу!.. А кто из нас, спрашивается,  не  видел  больших  рыб?  Тем  более,
глазами Сказкина! При богатом  воображении  и  склонности  к  вранью  Серп
Иванович вполне мог узреть даже тех пресловутых китов, на которых покоится
наша твердь.


     - Выключи! - кричал Серп, пиная ногой икающую "Селгу".
     - Правды боишься! - возражал Агафон. - Не мог ты видеть такую большую
рыбу!


     Запретив себе отвлекаться, я вновь и вновь всматривался  во  встающие
передо мной скалы, отсвечивающие глянцевым и пустынным загаром; я вновь  и
вновь видел  розы  разломов,  длинную  дождевую  тень  над  белым  песком,
ледниковые  мельницы,  предгорные  шельфы,  столовые  горы,  плоские,  как
перевернутые ведра; видел вересковые  пустоши  и  гигантские  бесформенные
ирисы на плече вулкана Чирип.
     Кто упрекал язык науки в сухости?


     - Пить надо меньше! - ревниво звучал над вересковыми пустошами  голос
Агафона Мальцева.
     - Начальник! - кричал Серп. - Ты слышишь, начальник? Где бы я пил? Ты
мне поставил, что ли? Ты слышишь, начальник!
     - Ему тебя слушать не  надо,  -  ревниво  бухтел  Агафон.  Он  всегда
относился к начальству с уважением. - Ему тебя слушать не надо. Ему это ни
к чему. Он - начальник!


     Усилием воли я изгонял из сознания мешающие мне  голоса,  но  нервный
хрип Серпа Ивановича ревел над миром, как механическая пила.  Голос  Серпа
Ивановича срывал меня с плоскогорий, голос Серпа Ивановича сбрасывал  меня
в будни. "Я не козел! - слышал я. - Я на привязи никогда не  сидел!  Я  на
балкере "Азов" сто стран посетил! Я  с  австралийцами  пьянствовал!  И  уж
океан, _м_о_й _А_г_а_ф_о_н_, знаю с таких вот!.."
     Немножко Серп привирал, но с океаном, точнее  с  первым  и  не  очень
точным о нем представлением, а еще точнее, с первыми  его  представителями
Серп Сказкин впервые столкнулся сразу после окончания средней школы, когда
из  родного  Бубенчикова  его,  вместе  с  другими   корешами-призывниками
доставили, грузовой машиной прямой в районный центр.
     Гигантский полотняный купол,  парусом  запрудивший  площадь,  поразил
Серпа в самое сердце. И совсем  доконал  его  белый  транспарант  с  алыми
буквами.
     ЦИРК. РУСАЛКИ.
     Это было как перст судьбы.
     С младенческих лет подогреваемый рассказами деда Евсея, который после
почти двух недель службы на минном тральщике начисто был списан с флота за
профнепригодность, юный Серп Сказкин грезил о море.
     Море, считал юный Серп, окружено дикими камышами, как Нюшкины болота,
что начинаются сразу за их резко  континентальным  Бубенчиковым.  В  море,
считал юный Серп, живут  не  кряквы,  а  несказанные  в  своей  жестокости
существа, как то: русалки, морские  змеи,  драконы,  киты  и  спруты!  Вот
почему, отпросившись на час, юный Серп, не колеблясь, извел остаток личных
денег на билет.
     На  арене,  увидел  он,  стоял  гигантский  стеклянный  аквариум.   В
аквариуме, хорошо  различимые,  призывно  изгибаясь,  шли  в  танце  самые
настоящие русалки, совсем  с  виду  как  бубенчиковские  девки,  только  с
хвостами вместо ног и с яркими ленточками вместо лифчиков. Последнее юного
Серпа смутило, и он поднял взгляд горе.
     Там, вверху, впрочем, тоже было небезынтересно.
     Там, вверху, под самый купол уезжал в железной клетке, прутья которой
были обмотаны паклей,  обильно  вымоченной  в  бензине,  веселый  клоун  в
дурацких, как у Серпа, штанах. И конечно,  этот  умник  решил  закурить  -
вытащил из кармана расшитый кисет, кремень и стальное, большое, как  кепка
Серпа, огниво. Серп, не раз бывавший в МТС, в  той,  что  обслуживала  его
родное Бубенчиково, хорошо знал свойства  горючих  веществ,  а  потому  он
робко  оглянулся  на  соседа,  на  дородного  седого  мужчину  в   светлом
коверкотовом костюме. Сосед добродушно улыбнулся, дал Серпу конфету и даже
полуобнял за плечи: дескать, не тушуйся, сморчок, тут дело знают! И в этот
момент клетка вспыхнула! Клоун с криком  бросился  к  дверце,  а  дородный
сосед Серпа, задыхаясь от смеха, объяснил: "Ишь! Это он к русалкам хочет!"
     Юный Серп тоже засмеялся, но ему было страшно.
     С