сь  там,  где  сволочи
убили моего друга, - и внутренне усмехнулся. Потому что внешне бовицефалы,
как вы знаете, усмехаться не могут - слишком твердые губы.
   Постепенно, очень медленно освобождаясь от голода,  набираясь  сил,  мы
ускоряли темп хода и через несколько часов уже просто  мчались.  Рядом  со
мной бежал черный ведмедь. По тому, как ужасающе он топал, я узнал  в  нем
Мурурову.  О,  Мурурова  был  красивый  бовицефал!  Он   был   благородный
бовицефал, он был из бовицефалов бовицефал.
   Запах города становился сильнее, вот он превратился в вонь, она толкала
нас назад, в родную  и  бесконечно  чуждую  галлинскую  чащу,  но  человек
свыкается с вонью, почему бы не привыкнуть и животному более низшему?
   Сказал так и ужаснулся - это мы-то  низшие?!  Это  я,  со  своей  силой
несокрушимой, я, со своей яростью, бешеной  как  смерч,  неотвратимой  как
смерть; со своим разумом, тонким,  мощным,  вмещающим  и  перерабатывающим
сразу  десятки  мыслей  (и  каких,  люди!),  это  я-то,  милостью   Божией
бовицефал, я -  низший?  И  только  потому,  что  рукам  моим  не  надобен
инструмент, и только потому, что я сильнее человека, а он,  чтобы  выжить,
вынужден исхитряться, только поэтому? Чушь!
   Мне еще многое предстоит узнать о своем ведмежьем теле, новые  ощущения
только еще готовились захватить меня целиком, ведмежья любовь, куда  менее
смешная и жалкая, чем любовь людей,  которые  и  сами-то  стыдятся  ее,  и
правильно делают, - все это мне еще предстояло, а пока нужно было  сделать
другое.
   Я шел помочь, стремился - не для них, для себя -  уничтожить  все,  что
мешает этим людям, ставшим вдруг  для  меня  дорогими  (ну  вот  как  ты),
заставить их  посмотреть  на  мир  свой  моими  глазами,  открыть  им  всю
абсурдность, их окружающую... Я не знаю, что-то вроде того. Я  чувствовал!
Да ты хоть догадываешься, какой смысл я вкладываю сейчас в это слово,  ты,
женщина, существо, эмоциями  живущее,  эмоциями  воспринимающее,  эмоциями
реагирующее - ты хоть сотую, хоть миллионную долю воспринимаешь  из  того,
что я рассказываю тебе? Я чувствовал, я не мыслил. Я  чувствовал  словами,
осязательными фигурами,  обонятельными  аккордами,  я  целые  предложения,
целые симфонии сплетал игрой чувств, а главное чувство, заменяющее главную
мысль, было - скорее приобрести город.
   Галлинские леса сменились на экзот-европейские,  я  стал  узнавать  их,
ведь я их делал. Метропольные буки и вязы утопали  в  метропольной  траве,
перемежаясь  с  кууловскими  миттерстанциями  и   жующими   планариями   с
Парижа-100  -  все  это  диковато  выглядело   в   ярко-фиолетовом   свете
галлинского  утра  и  очень  походило  на  сон.  Сон,  прямо  скажем,   из
отвратительных:  естество  ведмедя  не  воспринимало  человеческих   мерок
эстетики. Противно и страшновато было опускать лапы в скользкую, брызжущую
зелень,  обоняние  начинало  отказывать,  вызывало  нечто  вроде  шокового
омерзения, слух...  Я  в  детстве,  например,  не  любил,  когда  разломом
карандаша ведут по стеклу с нажимом - мурашки по коже. Сейчас было так же.
Мысли тупели, ожесточались,  собирались  в  кулак,  в  сведенную  челюсть,
начинали думаться исподлобья, не знаю, понимаешь ли ты меня.
   А потом совершенно внезапно - опушка  и  коричневая  борозда  городской
границы метрах в трехстах через поле, а  перед  полем  еще  одна  полоска,
тоненькая и аккуратненькая - основание биоэкрана.
   Вот для чего я нужен им был, вот  для  чего  только.  Куаферам  знакомы
секреты биоэкранов, куаферы назубок знают все  сезам-шифры,  а  для  того,
чтобы эти. шифры открыли экран, вовсе не обязательно быть человеком.  Будь
ты хоть кем.
   И я остановился перед экраном, а остальные с размаху на него  налетели.
И, взвыв, отпрянули назад.
   От шума проснулись  добровольные  стражи  границы  -  были  такие,  мне
рассказывали о них, да и  сам  я  их  видел,  когда  шел  с  Коперником  к
магистрату. Они подняли головы  от  земли  и  заспанными  лицами  выразили
глубочайшее удивление перед массовостью атаки.  Удивление,  но  не  страх.
Видно, они были уверены в своей силе. Кто-то схватился за вокс, но  многие
- за оружие. Цепочка стражей ощетинилась дулами.
   Я понял, что медлить нельзя, и заревел сигнал к немедленному штурму,  и
ведмеди поднялись. Фикс-ружья биоэкран не берут,  здесь  нужно  что-нибудь
смертоносное - либо скварки,  либо  пулеметательные  орудия.  Я  не  успел
открыть проход в биоэкране, как скварки плюнули, и автоматы заговорили,  и
наши начали падать. Но одни падали, а другие вставали на их место, и мы бы
смяли всю стражу, мы бы десять таких страж  смяли,  и  я  уже  лихорадочно
выцарапывал когтем на невидимой стенке сезам-шифр, когда  увидел,  что  от
города к нам летят боевые машины -  целая  армада  броневиков  "Пасем".  И
тогда я дал атаке отбой, потому что  у  нас  не  было  ни  единого  шанса.
Ведмеди с облегчением залегли, не понимая, что все,  что  конец,  что  это
последние секунды их жизни. Что сейчас здесь все полыхать будет. А я лежал
под экраном и стонал от ненависти к самому  себе,  дураку,  который  решил
идти с кулаками на армию, и клял себя, и не понимал - как  это  так:  я  и
вдруг согласился на подобное идиотство.
   С тонким свистом  "Пасемы"  подлетели  к  нам,  спикировали,  а  стражи
границы в это время плясали и руками махали, а "Пасемы" метрах  в  ста  от
земли вдруг включили свои лучи, болезненно-яркие, и  стали  жечь,  жечь...
Но, ребята, не нас! Не нас они жгли, эти боевые машины, а стражей.  У  них
вспыхнуло, не у нас, их раздались жуткие вопли - не наши. Ох, мужики,  вот
когда я вспомнил слова покойного Фея о том, что у него все продумано,  все
подготовлено.
   Со стражами было  покончено  за  минуту.  Я  нацарапал  когтем  код  на
биоэкране, и биоэкран пал. И бовицефалы вступили в город.
   "Пасемы" развернулись, снизили скорость до скорости ведмежачьего бега и
широким фронтом пошли вместе с нами на Эсперанцу.
   Я даже и не представлял, сколько за мной шло ведмедей. Я не смог бы  их
посчитать, пусть даже и приблизительно, пусть бы даже такой целью задался.
Но цель, повторяю, была иной - помочь. Взмывали вверх гражданские вегиклы,
но в воздухе их сбивали броневики, люди как  сумасшедшие  бежали  от  нас,
хотя глупо убегать от бовицефала, но они бежали и, стало быть, чувствовали
перед нами вину, и мы догоняли их,  мы  сбивали  их  с  ног,  предоставляя
идущим позади довершить начатое. Мы лавой входили  в  город,  мы  занимали
каждый дом, и, ребята, почти никто даже не думал  нам  сопротивляться,  мы
очищали от врагов каждую комнату, и они сами бросались от нас из окон и  с
крыш, они боялись нас, и это было приятно. Мы били  мужчин  и  женщин,  мы
били стариков и детей, мы никого не оставляли в живых. Мы проникали  всюду
и не задерживались нигде - внезапность была нашим оружием.
   Я уже никого не вел, никто уже не нуждался  в  боевом  лидере,  умеющем
открывать биоэкраны,  -  я  шел  сам,  я  точно  знал,  куда  мне  следует
торопиться, я мчался к магистрату. Там, там ждали меня друзья.
   Я увидел магистрат издали. С  крыши  его  как  раз  взлетал  броневичок
Маркуса. Я  что-то  закричал,  а  броневичок  опустил  дула  своих  боевых
скварков и плюнул изо всех дул прямо в  гущу  ведмежьей  лавы.  Я  сначала
подумал - ошибка. Потом понял, что Маркуса обокрали. Может быть,  на  него
напали  и  насильно  отняли  полицейский  броневичок.  Мне  еще  тогда  не
понравилось, что боевую машину спокойно отдали гражданскому неумехе.
   Но большого урона броневичок иисусика не принес. Мы  залегли,  а  потом
два "Пасема" двумя точно направленными лучами сбили его, и,  пылающий,  он
упал за домами и взорвался. Крики, столько в то утро было  душераздирающих
криков!
   Я первым ворвался в здание  магистрата.  Я  пробежал  все  комнаты,  но
никого не нашел.  Мне  очень  хотелось  сказать  своим  новым  друзьям  из
броневичка, чтобы они нас не боялись, потому что мы  пришли  не  со  злом,
потому что мы от зла их пришли избавлять, но  в  магистрате  уже  не  было
никого. Разбросанная мебель, длинные рюмки на полу, из тех, в которых  нам
с Виктором подавали галлинский кофе, неожиданно мало  крови  и  -  никого.
Все, должно быть, удрали от нас. Я взбежал на плоскую  крышу,  а  там  уже
были наши - два ведмедя ожесточенно трепали кого-то, я увидел, как брызжет
под каждым ударом кровь, а когда я подбежал ближе, то от  того,  кого  они
топтали, остался только один  сравнительно  целый  фрагмент  -  обнаженное
женское плечо,  плечо  удивительно  нежной  кожи,  полное  такое,  смуглое
женское плечико, по нему я узнал Магду. Я, впрочем, не уверен сейчас,  что
это была она, но больше вроде бы некому. Я, наверное, просто очень боялся,
что это как раз она,  я  очень  рассвирепел  тогда,  как  водится  у  нас,
бовицефалов,  я  убил  обоих  ее  убийц  -  для  меня  нет  разницы  между
убийцей-человеком и убийцей-ведмедем, и того и другого я убиваю при первой
встрече. Я сейчас очень жалею, что убил их, но уж очень я зол был  на  них
за Магду, любимая, прямо-таки до чрезвычайности зол. Я  хотел,  чтобы  они
запомнили, на кого следует нападать, а кому следует оказывать помощь.
   Я еще долго рыскал по городу в поисках и сам не знаю кого. Может  быть,
Маркуса, может быть, Коперника, словом, хоть какого-нибудь  знакомого.  Но
никакой мой прежний знакомый - мертвый или живой - мне не попадался и, как
я понимаю сейчас, не  мог  попасться  в  принципе.  Раза  два  я  встретил
Мурурову -  тот  от  души  дьявольски  веселился,  но  я  не  хотел  тогда
веселиться с ним. А Коперник - ну где мне его было искать?
   И потом тоже, когда все успокоилось и оккупация Эсперанцы стала далеким
прошлым, я никогда никого из знакомых здесь не  встречал,  хотя  маленькую
нашу колонию узнал достаточно  хорошо  -  все  мы  тут  дружка  с  дружкой
знакомы, что делать. Кроме заезжих спецов по тайной продаже новых  средств
превращения мы никого к нашей Галлине не подпускаем, уж дудки!
   И проходят дни наши со странными приключениями. И когда мы люди,  тянет
к зверью. И когда звери, хочется сохранить хоть что-нибудь человеческое. И
ничего мне, дорогая, не остается, как только считать: вот она, моя  жизнь,
та, о которой только и мечтать, да и не все ли равно какая.
   Любимая,  ты  не  жди  меня  больше.  Мне  отсюда  уже  не   вырваться.
"Эсперанца" означает "надежда", но я тебе никакой надежды не оставляю.  Не
жди меня больше, куафера Хлодомира Вальграфа давно нет.