вдруг поняла, на что
похож тускло-черный, расширяющийся к торцу кристалл.
   На смерч. На вихрь. На столбовой ветроворот, как их называли в старые
времена. Правда, большая часть смерча - в этом я была, непонятно почему,
уверена - покоилась в скале, но, подобно тому, как по обрывку фотографии
(а мне случалось их рвать!) узнаешь любимое лицо, так и я сразу распознала
лик смерча.
 
   Как же мне хотелось пить! Я слизывала капли с блестевших ореховых
листьев, ощущая, как в меня вливается жизнь.
 
   Тут раздался грохот, как при сходе лавины. "Ничего себе мелодийка
звездная", - улыбнулась я сама себе.
   Черный смерч исчез, будто его и не было. Вместе с карнизом. На том
месте рушились глыбы. В центре скалы зазияло огромное отверстие.
 
   Когда грохот двинулся вниз по ущелью, я поняла:
   Белокаменная разорвала свои цепи.
 
   Через день я была в Городе..."
 
 
                            5. Подпирающие небо 
 
   Мы шли правым берегом Тас-Аксу. Склоны ущелья - метров на тридцать
вверх - были ободраны, искорежены, будто вспаханы мотыгами исполинов. Ни
деревьев, ни кустарника, лишь кое-где зелеными заплатами пробивалась
молодая трава да валялись изуродованные стволы елей с начисто содранной
корой. Приходилось огибать камни величиной со стог сена - их приволок
сель. Житель равнин никогда бы не поверил, что говорливая безобидная река
может натворить такое.
   Но я-то еще мальчишкой видел в краеведческом музее желтые фотокарточки
начала века, где Город был за несколько минут сметен с лица земного такой
же разбушевавшейся речушкой. Не пострадал лишь деревянный многоглавый
собор, возведенный без единого гвоздя гениальным строителем Зенковым. В
этом-то разноцветном узорчатом храме, похожем на Василия Блаженного, и
размещался музей, когда я был мальчишкой.
 
   Всю неделю после приезда раздумывал я над Леркиной красной тетрадью.
Что-то тревожило меня в этих кое-где тщательно зачеркнутых строчках,
наспех набросанных ее пляшущим почерком. До конца я так и не смог
определить свое отношение к ее сумбурной исповеди. Я слишком хорошо знал
Лерку, чтобы задаваться вопросом: верить или не верить. Даже если она
предложила игру, то одну из тех игр, что реальнее самой жизни. Беспокоило
что-то другое...
 
   "Допустим, путешественники по Пространству или по Времени сбились с
пути, - размышлял я. - Оказаться они могут где угодно, об этом размышлял
еще русский философ Федоров, учитель Циолковского. Действительно, при
пространственно-временном переходе всегда есть риск очутиться хоть в жерле
извергающегося вулкана. Они оказались в скале. Допустим, земля и воздух
для них в равной степени чужеродны, причем не существует даже границ
перехода от твердого к газообразному, поскольку их собственная среда
обитания совершенно другая. Отсюда скафандры. Далее. При всей
парадоксальности Леркиной мысли, что сад в кристалловидном корабле-вихре
представляет собою единый живой организм-двигатель, я готов был
согласиться и с этим, хотя смутно себе представлял механику подобного
движения. Но как бы они ни двигались, в какой бы среде ни обитали, почему
эти, несомненно, высокоорганизованные создания не пожелали объясниться?"
 
   Да, вот это-то меня и тревожило: почему они не захотели вступить в
контакт? Неужели мы такие уж примитивные твари...
 
   "А лунные ратники, - вспомнил я. - Разве их не считают примитивными?
Туземцы, дикари, погрязшие в суевериях, - это слова самого мэра, выходца
из их же племени. А ведь не кто другой, как мэр рассказывал, что в ветхом
дворце вождя на большой каменной стене выдолблен календарь, где помещены
все солнечные и лунные затмения за несколько прошедших тысячелетий и еще
на тысячу лет вперед. Что по этому календарю высчитывается ход всех планет
солнечной системы, включая, например, Нептун, открытый человечеством лишь
в прошлом веке. Что жрец накануне прилета Лунной Девы катает по
деревянному блюду медный шар с изображением лунных морей, в том числе и
тех, что на обратной стороне Луны. Что их кладбище охраняют с незапамятных
времен каменные идолы с глазами и пупками из магнитного железа - возможно,
тайна магнита была здесь проведана задолго до китайцев. Кому интересны их
предания о многотрудных перелетах среди звезд в крылатых сосудах,
начиненных ртутью и неведомым "жидким магнитом"? Кто заинтересуется тем,
что они вообще не болеют раком? Кто вступит, наконец, с ними в контакт? С
ними, с нашими земными братьями, не унесенными галактическими вихрями в
забвенье вечных звездных снегов? Почему они нам неинтересны?"
   В ущелье заползали сумерки.
 
   - Поднажмем, восседающие в колесницах, - сказала Лерка. - Ты, Тимчик,
смотрю, совсем из сил выбился, это тебе не статейки ловко стряпать. Но
ничего, вон за тем поворотом надо перебраться через реку, взять еще один
подъемчик - и мы у цели. Утром оттуда любоваться ущельем - ничего
сладостней не придумаешь.
 
   - Все в мире сладости уже слизнули до нас другие, - буркнул Тимчик.
 
   Подъем мы одолели около девяти. Было уже. темно.
   Мы наломали сухого хвороста, развели костер. Пока Лерка готовила ужин,
мы с Тимчиком поставили их палатку под огромной елью, а свою я разбил
метрах в тридцати, в кустах орешника.
 
   Перед тем как вернуться к костру, я все же натянул свитер: вдоль ущелья
поддувал довольно прохладный ветер. Звезды висели низко. Невидимая,
перекатывала внизу камни река.
 
   - А что, братья по разуму, спрыснем коньячком завершенье паломничества
ко святым местам, - задребезжал привычно Андрогин и уже отворачивал,
отворачивал крышку. -До дыры инопланетной отсюда небось рукой подать, а,
женушка? Ежели рука длиною метров триста с хвостиком, да?
 
   - Напрямую здесь втрое меньше. Мы по правую сторону ущелья, а карниз
был на левой. Солнце взойдет - я тебя разбужу, засоня, и сам все увидишь,
- отвечала Лерка. Я позавидовал ее спокойствию.
 
   - Покуда солнце взойдет, роса очп выест. Слыхала такое,
богиня-филологиня? Я тоже поднатаскан в пословицах, обожаю плоды народной
мудрости. И поступлю мудро, отметив себе двойную дозу пятизвездочного. Нет
возражений? Принято единогласно. Устал я сегодня зверски. Отвык
передвигаться на своих двоих. То ли дело автомобильчик!
 
   Он опрокинул почти полный стакан, начал торопливо жевать мясо, но и
жуя, не переставал балабонить. Слова вылетали из-под ег о чудовищных усов,
как пена изпод водометного катера.
 
   - В другой раз, глубокочтимый месье Таланов, пожалуйста, к нам на
"Серебристом песце". Будем по горам ездить и охотиться на круторогих
баранов. По горам, по долам ходит шуба да кафтан. Муж с женой бранятся, да
под одну шубу спать ложатся. Завтра высеку эту мудрость на скале.
Латинскими буквами.
 
   Примерно через полчаса, после третьего тоста (он пил здоровье
прекрасных дам), Тимчик был готов. Хотя и не верилось, что настолько,
чтобы ползти к палатке, приговаривая: "Кто утром на четырех, днем на двух,
вечером на трех..."
 
   Прежде чем влезть в палатку, он повернул к нам голову и проговорил
достаточно внятно:
 
   - Я усну, а вы тут немного поразвлекайтесь... гм...
   разговорами. Словопрениями, так сказать. Но глядите, не угодите в
пропасть, не то придется обоих спасать, однокласснички.
 
   Уже через минуту тишина огласилась блаженным Тимчиковым храпением.
 
   Мы молчали долго. В костре сгорали и рушились фантастические строения.
Я подбросил охапку ветвей.
 
   - Не обращай, пожалуйста, на него внимания.
   И не злись на него, - сказала наконец Лерка. - Он любит поговорить,
быть в центре любых событий.
 
   - Он много чего любит, - сказал я.
 
   - Прежде всего он любит меня. Без памяти. Как никто никогда меня не
любил. Никто и никогда, - сказала твердо она.
 
   - Никто и никогда, - согласился я. - Кроме того, он человек слова. Он
сдержит обещание, чего бы это ему ни стоило. Благоговею перед теми, кто не
нарушает обещаний.
 
   - А я жалею тех, кто, заполучив обещание, ни с того ни с сего бросает
свой дом, институт, друзей детства и, ослепленный ревностью, исчезает на
целых два года. Так что ни слуху ни духу. А потом вдруг возвращается к
своему любимому деревцу в надежде, что не сломана ни единая веточка, -
сказала она и закрыла глаза.
 
   - Таких мерзавцев нечего жалеть, - сказал я. - Завидя такого субъекта,
даже если он не один, а в окружении друзей, надо влепить ему пощечину,
вцепиться в волосы, обозвать позаковыристей и сразу же умчаться на
попутном грузовике. Кое-какие словечки полезно кричать уже из кабины
грузовика. Чтоб слышала вся округа.
 
   - Ладно, Таланов, не будем ворошить веток. Голова немного кружится.
Давай выпьем еще вот постолечку.- Она показала ноготь мизинца. - Ты
знаешь, я пью дватри раза в году.
 
   - Я тоже этой привычке не изменил, - сказал я с ударением на последние
два слова. Мы тихо содвинули стаканы. Лерка сказала:
 
   - Во всем есть сокровенный смысл, даже в горестях.
   Вот шла я сегодня и думала. Я думала: в сказке для двоих с хорошим
концом ты не увидел бы лунных ратников, а я - волшебный летучий сад. Жаль,
что ты выбросил склянку с отваром... того цветка, о котором ты
рассказывал...
 
   - Гравейроса.
 
   - С отваром гравейроса. Дело не в вещественных доказательствах, здесь
Тимчика подводит его рациональность, да, он голый рационалист, это его
недостаток.
 
   Я хотела бы глотнуть твоего снадобья, чтобы во сне увидеть Лунную Деву.
 
   Я сходил в свою палатку, принес ей сосудик из обожженной глины и
положил на протянутые ладони.
 
   - Дарю навеки, Лунная Дева, - сказал я. - Хотя ты и без гравейроса
прошла над пропастью.
 
   Она поднесла ладони к костру, долго разглядывала подарок. Вытянула
пробку, лизнула ее, зажмурилась, замотала головой.
 
   И опять мы надолго замолкли.
 
   - Пропасть... пропасть... - в задумчивости повторила Лерка. - Помнишь
то место, где они кажутся мне посланцами непредставимо красивого мира, но
мысль о соприкосновении таинственно страшна и непостижима? Той ночью у
меня в сознании выплыла не помню где читанная фраза: "Между нами и вами
утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не
могут, также и оттуда к нам не переходят..."
   Что ты думаешь о красной тетрадке? Допускаешь, что я все придумала, от
начала до конца? По неумелости не связав концы с концами?
 
   Я объяснил, как мог, все, что думал на сей счет. Кажется, ей пришлась
по душе мысль, что для них не существует наших пространственных условий.
 
   - Лучше бы, Таланов, оказаться на карнизе тебе.
   А мне у лунных ратников, - неожиданно заключила Лерка.
 
   Она снова извлекла пробку из сосудика и понюхала.
   В свете костерка ее русые волосы отливали медью. Она пристально
посмотрела на меня.
 
   - Пахнет вечными снегами. Как тогда, на леднике Туюксу...
 
   В восьмом классе, впервые поднявшись на Туюксу, мы, помнится, долго
разглядывали в подземной лаборатории ледовый керн - тонкий столб льда
длиною метров в сорок. Как на срезе дерева, на нем пестрели годичные знаки
- нет, не десятки, не сотни, а тысячи полосок.
 
   Кое-где стояли маленькие деревянные таблички с приклеенными бумажками,
и на бумажках тушью от руки:
 
   ДОГОВОР ОЛЕГА С ГРЕКАМИ... РАЗГРОМ ХАЗАРСКОГО КАГАНАТА... БИТВА НА ПОЛЕ
 КУЛИКОВОМ... СМУТНОЕ ВРЕМЯ... ПЕРЕХОД СУВОРОВА ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ... БОРОДИНО...
 СМЕРТЬ ПУШКИНА.... ОБОРОНА СЕВАСТОПОЛЯ... ПУТЕШЕСТВИЯ ПРЖЕВАЛЬСКОГО...
 ЦУСИМСКОЕ СРАЖЕНИЕ... ПОДВИГ ГЕОРГИЯ СЕДОВА... ПОДВИГ ЧКАЛОВА... ПОДВИГ
 ГАГАРИНА...
 
   Таблички поставил одноногий старик гляциолог, похожий на волхва.
Последние тридцать лет он безвылазно жил среди вечных снегов, рисовал
акварели - фиолетовое небо, звезды, льды, слепящие взрывы лавин - и даже
умудрялся кататься на лыжах.
 
   У самого края керна мы с Леркой отыскали свой год рождения. До этого
нам и в голову не приходило, что время что-то оставляет про запас: тают
льды, уплывают вешние воды, ветер сдувает лепестки цветущих лип, умирают в
земле опавшие листья. Все исчезает, чтобы явиться вновь, бесконечно
повторяясь. Оказывается, не все. Я из-за дерева бросаю в тебя снежок, а он
пересекает линию света и тьмы и становится частью этого керна вместе с
омертвевшими каплями из недопитого бокала Моцарта. А в твоем альбоме
остается листок пирамидального тополя, под которым мы впервые
поцеловались. Меняю все блага мира на полузабытую июльскую радугу, под
которой ты бежала ко мне с букетом ромашек...
 
   - Я тоже для тебя кое-что припасла, - сказала Лерка. - Сейчас достану
из рюкзака.
 
   Это был черный, скрученный, утолщающийся к торцам предмет размером с
гантель. Удивляла его легкость, почти невесомость.
 
   - Правда, он напоминает смерч? - спросила Лерка. - Я нашла его в
рюкзаке наутро после... после того селя. Я назвала его смерченышем. Я
сразу стала думать, что смерченыш - подарок от них, от скафандриков.
Сувенир, что ли. Я никому его не показывала, хватит с меня издевательств
Тимчика. Считай смерченыша ответным даром, восседающий в колеснице.
 
   - Значит, всю зиму ответный дар так и пролежал в рюкзаке? - удивился я.
- Ты все же выучилась долготерпению. Похвально. Представляю, чего это тебе
стоило.
 
   Она усмехнулась:
 
   - Не издевайся, Таланов. Я его, конечно же, десятки раз вертела, как
мартышка очки. И молотком по нему стучала, и щипцами пробовала, даже
подержала немного над газовой горелкой. Ничем его не возьмешь.
   Ни единой отметины. В воде не тонет, в огне не горит.
 
   Я притворно вздохнул.
 
   - Догадываюсь, чего ты от него добивалась молотком да клещами...
 
   - Как чего? Должен же быть в этой тайне некий смысл, некая польза,
потому что тайна... - Тут она запнулась.
 
   - Польза - а зачем? - спросил я. - Какая польза, например, жителям
Хиросимы от раскрытия тайны атома? Там даже тени расплавились. А тысячи
ослепленных зверей и птиц, несущихся прочь от термоядерного смерча в
пустыне Сахаре. Об этом мне рассказывал очевидец, причем во всех
подробностях.
 
   - Замолчи, Таланов, сейчас же замолчи, - зашептала Лерка.
 
   Но я сорвался.
 
   - Вот так и у тайны любви хотят вырвать пользу.
   Вырвать, выдрать с мясом! Клещами и молотком! Над газовой горелкой! У
любви, что правит солнце и светила, как сказано в "Божественной комедии"...
 
   Она упала головою мне на колени и беззвучно зарыдала.
 
   - Таланов, что ты сотворил, Таланов, - выдыхала она. - Ты променял меня
на коллекцию мертвых "Серебристых песцов". Ты несешься на них по всем
дорогам мира,ты так бессмысленно несешься!Апо обочинам ползают голодные
дети! А под колесами хрустят кости живых лисиц, неоперившихся птенцов,
панцири черепах!
   Для тебя днем и ночью заливают асфальтом милую Землю, скоро деревья
останутся только в стенах разрушенных храмов да на неприступных кручах. Вы
сметаете на пути все живое, железные роботы, восседающие в колесницах! А
везде запустелые деревни! А в реках исчезает рыба! А уродов рождается все
больше! Но вы слишком быстро летите, вам ничего не видно! Ничего!
   Ничего!
 
   - Ничего, ничего, успокойся, - погладил я ее по плечу.
 
   - Ничего ты не понимаешь. Даже наш город, наш лучший в мире город
утопает в ядовитом тумане, с гор видно только телебашню, а раньше мы с
тобою любовались из нашего сада желтыми берегами реки, это за семьдесят
километров от города! Где тюльпаны? Отступили, уползли высоко к снегам!
Где наш сад? Когда он цвел, его было видно с других планет! Знаешь ли, где
он, наш сад? Наш сад вырубили! А помнишь, что мы делали в нашем саду,
когда ты, гордость школы, знавший наизусть всего "Евгения Онегина", еще не
предал ни меня, ни-себя?! Таланов, что же ты делаешь, Таланов?
 
   - Ничего, ничего, - только и повторял я.
 
   ...В те времена, когда бушующее весеннее пламя нашего сада было видно с
других планет, мы всем классом иногда готовились в его густой траве к
выпускным экзаменам. Школа была рядом, в четверти часа ходьбы.
   В конце апреля трава вытягивалась уже по пояс. Около полудня тени
яблонь прятались к стволам, пчелы зависали в жарком воздухе, как в патоке,
и когда ребята начинали раздеваться до трусов, девчонки дружно краснели:
все были тайно друг в друга влюблены. В своих светлых простеньких
платьицах они казались нам верхом совершенства.
 
   Обычно мы засиживались в саду до заката. Расходились поодиночке, но все
знали, что, если исчезла Надя Шахворостова, значит, вот-вот заторопится
домой Вовка Иванов. И впрямь: он вдруг вспоминал, что обещал отцу
натаскать в бочку воды для полива.
 
   Однажды получилось так, что мы с Леркой уходили последними. Солнце
погружалось в красные просторы заречных песков. Из станицы - так
по-старинному назывался наш пригород, где в добротных хатах с расписными
воротами жили потомки семиреченских казаков, - сюда, в предгорья,
подымался запах кизячного дыма: хозяйки готовили ужин. Я начал собирать
наши тетради, когда услышал откуда-то сверху Леркин голос:
 
   - Глянь, какие горы. Они как будто ползут вслед за солнцем.
 
   Она забралась на верхушку цветущей ветвистой яблони. Я подошел к стволу
и снизу, из травы, впервые увидел ее в с ю. Я увидел розовые ступни с
тонкими длинными пальцами, как на картинах художников Возрождения. И
ободочки мозолей па пятках, просвечивающие светлой янтарной желтизной. И
острые, начинающиеся округляться колени. И эту неправдоподобную узкую,
ослепительно белую полоску трусов там.
   И мерно вздымающуюся и опускающуюся чашу живота.
 
   - Слезай вниз, ты разобьешься, - прерывающимся голосом почему-то
выкрикнул я.
 
   Она зажала платьице меж колен и молчала. Тогда с бешено колотящимся
сердцем я, сбивая"дучки, полез вверх.
 
   Левой рукой она держалась за тонкий ствол, а правую протянула к горам,
так что локоть был там, где только что скрылось солнце, пальцы же касались
пика Абая в сияющих вечных снегах.
 
   - Эти каменные великаны в своих снежных плащах всегда будут смотреть на
звезды, - говорила она. - Даже если земляне улетят к другим мирам, все
равно горы останутся... Но знаешь, чем они расплачиваются за бессмертие?
 
   - Лерка, - в отчаянии сказал я и снял травинку с ее русых, чуть
вьющихся возле висков волос.
 
   - Они расплачиваются неподвижностью, и нет ничего печальней
неподвижности, - вздохнула она. - Ой, у тебя кровь у ключицы. Давай полечу.
 
   Я видел, как влажно блеснули ее зубы, как кончиком розового языка она
послюнила палец, чье прикосновение меня обожгло. Ветка у нее под ногою
хрустнула, подломилась, я невольно обнял ее свободной рукой за спину и
вдруг почувствовал ее всю. Волна дрожи поднялась у нее от живота к
прижатым ко мне грудям. Я целовал ее плечи, родинку ниже уха, завитки
волос, трепещущие крылья носа.
 
   Наша яблоня тихо приподнялась над звенящим садом и, как только что
сотворенная планета, содрогаясь, поплыла средь бессмертных небес.
 
   И лунная река затопляла уменьшающуюся Землю, брызжа и прорезая воздух.
 
   И вскипали порывы ветра клубящихся дуновений вселенских.
 
   И от непостижимого блеска открыть я не мог глаза.
 
   - Таланов,, что ты делаешь, Таланов? - только и спрашивала она.
 
   - Ничего, ничего, - повторял я.
   ...Догорел костер.
 
   В полночный час в глухих горах Тянь-Шаня лежал я в тридцати шагах от
той, что меня обнимала в яблоневом саду. Ее муж храпел, но это ее уже не
так раздражало, как в первые годы после свадьбы. А сама она свернулась
калачиком рядом с храпящим благополучным мужем и думала о другом человеке.
 
   О человеке предавшем. И ее. И яблоневый сад.
 
   И обмелевшую дивную реку. И свой дом запустелый в станице, где уже не
мычат коровы, и не горланят петухи, и у ларька под обрывом не вспоминают
войну инвалиды:
 
   люди добрые ларечек снесли, механизмы обрыв заровняли, обрели инвалиды
долгожданный покой.
 
   Даже мать свою предал тот, кого она обнимала. Даже мать, о которой он
думал, что она будет жить вечно.
   Но ошибся, хотя ошибается редко, и в июльском черном пекле, на
кладбище, далеко за городом,