Андрей ДМИТРУК
г. Киев

  Что можно написать в автобиографии? Сведения о своей внешней жизни? Они
укладываются в несколько строк: родился в Киеве летом 1947 r.; рос как
большинство детей среднеслужащих - в вялотекущем конфликте с родителями и
школой. Сверхнормативной была лишь яркая, до галлюцинаций, мечтательность.
Еще классе в пятом начал писать фантастический роман о межзвездном
перелете, понятия не имея, чем окончу (правителя планеты, помню, звали
Коуыирео)... Ощутив свежий порыв 60-х, подвизался в молодежных кафе, на
роли буйного поэта-модерниста. Слегка остепенился, поступив во ВГИК, на
сценарный факультет. Работал на радио, на телевидении, написал массу
сценариев для научного кино и даже один - художественного фильма. Выпустил
две собственные книги в Киеве, а две - в Москве, в издательстве "Молодая
гвардия"; "Ночь молодого месяца" и "Следы на траве". Пока позволяли
средства, недурно попутешествовал, был даже в Сингапуре и на Андаманских
островах (см. А. Конан Доил, "Знакчетырех"). Распад СССР воспринял,
какличную катастрофу; с тех пор ощущаю себя эмигрантом в незнакомой и
довольно жуткой стране, вернее - высланным насильно... С 1993 г. на
украинском государственном телевидении; делаю и веду в эфире передачу
"Реальность невозможного", тематика ясна из названия. В прошлом году среди
всеобщего хаоса и разрушения набрело на меня наивное частное издательство и
за свой счет (!) выпустило мою книгу "Битва богов", написанную в жанре
историко-эзотерической фантастики.
  Насчет же жизни внутренней процитирую сам себя: Есть лишь весны краткие -
успехов, Есть лишь зимы лютые - потерь... Когда дух в порядке, я здоров. И
наоборот.
  Пожалуй, миссия моя на Земле еще не выполнена,и потому я не очень боюсь
падающих балконов и "крутых" летящих машин на дороге. Но и не
подставляюсь...

                     БОЛЕРО РАВЕЛЯ. НЕОЖИДАННЫЙ ФИНАЛ
                         (фантастический триллер)

                                Ничего не забыли! Ничему не научились!
                                        Всеволод Иванов

  Умываясь в тот день перед выходом, я снова подумал: никакая беда не беда,
покуда в кране есть вода! Если бежит эта струйка, не толще спички, такая
мутно-ржавая по утрам и вот уже много лет холодная, - значит, где-то, пусть
в четверть силы, но работают сверхмощные насосы, подается к ним энергия...
живем! Всегда я стыдил слабодушных, бившихся в истерике из-за пустых
прилавков, а позже, в пору краткого фальшивого "изобилия", называвших
катастрофой взлет цен. Нет, ребята, твердил я, вот когда не на один день
из-за лопнувшей трубы, не на месяц, а ВООБЩЕ замрут свистящие, шипящие
краны и доведется из Днепра ведрами таскать воду, - тогда и придет конец
всему!
  Перед выходом я тщательно проверил очки. Старался использовать их лишь
для чтения и письма, вынимая пореже: лопнувшая оправа была склеена
последними каплями "Момента", дужки держались на канцелярских скрепках.
Потеря очков равнялась утрате возможности работать, более того - гибели
всего мира букв.
  Следующий ритуал я совершил, уже шагая по улице, - привычным жестом
выставил перед собой дозиметр. Миллирентгены были те же, что и месяц назад.
Может быть, там уже все распалось, в этом проклятом Крыму, или ушло в
землю, и стрелка скоро поползет обратно?..
  "Настроение бодрое, идем ко дну!" - сказал я себе, поднимая воротник.
День обещал быть промозгло-мокрым, как и многие перед ним. Какая гадкая,
больная осень! Тем не менее, к Софийской площади, рядом с которой жил
Бобер, я тронулся пешком, поскольку автобус мог не прийти очень долго, а на
велорикшу уже не было денег.
  Под мелким, точно пудра, холодным дождем в Золотоворотском сквере
копошились бездомные: одни еще спали, закутавшись в тряпье, на каменных
барьерах или скамьях, другие уже подкреплялись чем Бог послал; матери
стирали белье в бассейне фонтана, где застоялась дождевая вода; носились
друг за другом, визжали чумазые дети. Запах немытого тела и прелой одежды
разливался по улице... Владимирская от Прорезной была уже разгорожена,
следы недавнего обстрела где прикрыты досками, где засыпаны кучами песка.
Лишь на сером торжественном фасаде Республиканской службы безопасности,
каковой и служил главной мишенью для ракет "галицийских соколов", зияли
откровенные выбоины и окна без стекол.
  Проходя по липким дощатым мосткам, я чуял на себе подозрительные взгляды
двоих автоматчиков, стоявших на углу. Возможно, их насторожил мой
ободранный "дипломат" - в таких частенько носили взрывчатку смертники,
подбираясь к своим жертвам.
  В подъезде у Бобра тоже дежурил парень из РСБ - дом был престижный, жили
тут и офицеры-межрегиональники, и даже концессионеры. Я нашел себя в списке
сегодняшних гостей; эрэсбэшник похлопал меня по груди и бедрам, заставил
выгрузить все металлическое, пропустил через "ворота"; паспорт изучал так,
будто имел на меня ориентировку. Да, напугали их "соколы",..
  Старый друг Бобер, хлопнув меня по брюху и лживо заявив, что я толстею,
проводил в гостиную. Заняв громадное кожаное кресло, я, как обычно,
позавидовал роскошной жизни Бобра. Имея трехкомнатную, начала века,
квартиру с настоящей лепкой на высоченных потолках, он еще и располагал
средствами поддерживать ее в должном блеске. Вместо того, чтобы распродать
отцово наследство за валюту, гордо выставлял его напоказ: богемский
хрусталь, сервизы с пастушескими сценами, лысых нефритовых даосов. Сам
любовался всем этим, мыл, протирал и размещал в новых сочетаниях.
  - Что, проелся? - спросил Бобер после недолгих окольных разговоров, когда
мы уже выпили по лафетничку смирновской (не "паленки"!) и зажевали
концессионной квашеной капустой. - Ты извини, брат, - больше восьмидесяти
лимонов не дам, сам, понимаешь, жду аванса...
  Я быстро прикинул в уме. Восемьдесят миллионов гривен - сумма не ахти
какая, но залежавшиеся талоны отоварю, пока не вышел их срок. Нет,
миллионов пять пропью, конечно. А может быть, еще за восемнадцать куплю три
доллара. Наконец-то, о Господи! - новая оправа для очков, и еще кое-что.
Заманчиво. Но уж если одолжаться перед Бобром, то по-крупному. Оттого я
сказал:
  - Спасибо, старый, но мне не это надо. Я, брат, все-таки профессионал, а
при нынешних делах не только зубы на полку положишь, но и писать
разучишься. Вот что страшно!..
  Он сопел, вдумчиво намазывая бутерброды селедочным маслом и посыпая их
рубленым зеленым луком. Жил Бобер вкусно, себя холил, вообще не был ленив в
быту, хотя имел жену и взрослую дочь, сейчас отдыхавших в израильской зоне
Большого Сочи. Спросил, наконец:
  - А что с этими... "Истфрантир" - у тебя все? Кранты?
  - Ну, ты же знаешь. Планировали шесть серий, по всем подразделениям:
фабрика модельной обуви, гидропонная ферма, компьютеры и тэ дэ. И вдруг,
черт его знает, все сваливают в один фильм, скороговоркой, паршивых три
части...
  - Тридцать минут, - поправляет он, и я вспоминаю, что кино уже НЕТ. -
Ясное дело: их "Юкрейниэн Лотос" на обувке прищучил, вот они и жмутся.
Скоро с молотка пойдут... - Бобер вновь щедро разлил водку. - И что,
никаких других заказов не предвидится?
  - В том-то и загвоздка. Совсем меня потеряли, вроде двадцать лет в кино
не работал. Неужели мы никому не нужны, толстенький?!
  - Мы? - иронически поднял он бровь. - Ну, это смотря кто... Твое
драгоценное!
  Чокнувшись, я залпом хватил неразбавленную импортную водку и, прослезясь,
зажевал привозным же, из Московской Руси, бородинским хлебом. Он продолжал
поучать, хмелея:
  - Шустрить надо, понимаешь? Искать заказчиков, а не сидеть, пока зад не
сгниет. Кому сейчас на хрен нужны фильмы о самом себе? Идиотов нет - деньги
швырять... Рекламу мировая телесеть покажет, полминуты клип, и вся планета
тебя знает. Так что, понимаешь, первым делом мотайся, ищи воротил
новоиспеченных, придурков, которым похвастаться охота, какие у них в офисе
классные сортиры!..
  Выдохшись, Бобер стал сосредоточенно есть. Я знал отлично, что он вовсе
не шустрит, не ищет придурков, а плотно сидит на видеолетописи Крымского
генополигона. Неплохо кормят шестиногие телята и безглазые куры, опекаемые
Центром мутационной генетики Евросоюза... Сидит Бобер, и уж точно не
потеснится, даже для друга юности. Так что зря я пришел - хотя, строго
говоря, обращаться за помощью мне было больше не к кому...
  - Значит, ничего не посоветуешь? - ритуально спросил я, пока он
распределял остаток водки.
  - Завтра с утра обзвоню кое-кого, может, тебе и обломится. Так что к
вечеру брякни.
  Пьяная одурь брала свое, но и сквозь наползавшее благодушие я сознавал,
до какой степени Бобру плевать на мои проблемы. Не будет он тревожить
попусту свой телефон (белый, с памятью и зажигающимся номером абонента), не
станет никого обзванивать, а вечером, если я брякну, скажет: "Извини,
понимаешь, лажа, надо подождать недельку-другую..." Скот! Но по-своему,
по-бобриному, он меня любит: со мной приятно раздавить пузырь, потрепаться,
а в крайнем случае можно и восемьдесят лимонов дать, не разорится
преуспевающий сценарист.
  -  Давай свои лимоны, жирный! - сказал я и протянул ладонь.
  -  Ну, вот, понимаешь, другое дело!..
  Грузно поднявшись, он повел меня в кабинет. Эта тесноватая комната
открывала Бобра с иной стороны - так сказать, с идеальной. Под стеклом на
черном бархате, словно в музее, витые серебряные браслеты, монеты с
трезубцами, на книжном шкафу - герасимовский бюст Ярослава Мудрого, пробелы
стен залеплены темными досками икон. Друг мой был активным членом общества
"Русь Золотая", посещал его собрания, где ораторы заклинали восстановить
Киевскую державу в пределах XI столетия, а у дверей красовались штурмовики
с птицей Сирин на нарукавных повязках. Даже сейф был украшен какими-то
геральдическими зверями, из которого Бобер, толстой спиной нарочно заслоняя
его внутренность, достал мне пачку лимонов...
  Выйдя из дома, я стал и в десятитысячный раз, наверное, прищурился на
обожаемую мной, живой бирюзы Софийскую колокольню, на белый коренастый
собор, милый даже сейчас, с серыми луковицами куполов - металл давно был
ободран, скудно растворенное в листах золото пошло частью спешно
затребованного нефтяного долга. Сколько же всего повидала эта площадь, по
которой теперь ковыляют самодельные веломобили вокруг щербатого пьедестала,
где сидел некогда на коне символ города, гетман с булавой, чуть не
свергнутый решением парламента за "русофильство" и разнесенный-таки
вдребезги ракетами галичан! И вот площадь видит меня, сорокалетнюю
бестолочь, разменявшую жизнь на сценарии заказных фильмов и счастливую, как
король, от ничего не стоящих бумажек в старом лопатнике, помнящем
просторные советские "радужные", на которые можно было с толком посидеть в
Доме кино, и купить всячины, и без отметки в паспорте на трех
государственных границах съездить к Черному морю...
  Удерживая внимание на вожделенных купюрах, я вспомнил о давешнем
приглашении Георгия. Надо же было так окрестить мальца! Скудоумие Эльвиры,
моя влюбленная глупость. "Жора, подержи мой макинтош..." Иначе как полным
именем я его с детства звать не могу. Впрочем, теперь Георгию ничто
уменьшительное и не подходит. К своим двадцати двум успел побывать
остарбайтером в Германии, получить там нож под ребро от араба; вернувшись,
стал работать гладиатором в подпольном шок-кабаре, схлопотал и тут - боевым
топором викингов... и, наконец, избрал более безопасный концертный жанр.
Ладно, сегодня я его навещу. Авось, вытерплю сие зрелище.
  Из шестого, кажется, телефона-автомата мне удалось набрать номер
заведения - два аппарата просто молчали, с остальных были сорваны трубки и
диски. Деловитый баритон ответил:
  -  Ателье "Детская мода" слушает.
  Это их прикрытие - салон, где счастливые жены концессионеров или крупных
мафиози покупают своим малышам подгузники прямо из Парижа.
  -  Могу я передать кое-что для господина...
  Я назвал его фамилию - она такая же, как у Эльвиры. Значительно помолчав,
баритон изъявил готовность слушать.
  - Скажите ему, чтобы забил на вечер одно место для дальнего родственника.
Он поймет.
  Невозмутимый собеседник обещал сказать и повесил трубку. До начала шоу
оставалось еще немало времени; я решил, что добрый бобриный хмель не должен
улетучиться, и потому отправился добавлять. Понятное дело, концессионные
магазины для меня были закрыты, с их десятками сортов виски, джина,
коньяков и прочих, даже по названию неизвестных мне напитков. Покупать же
доллары, чтобы затем пропить их, было бы разорением. Оттого путь мой лежал
к Житнему рынку.
  Чудовищно переполненный, проскрежетал мимо 71-й автобус, обдав дымом от
горящих дровяных чурок. Мне было не к спеху, я гулял, и в предвкушении
радости непогода менее тяготила.
  Как обычно вздохнув на раззолоченную Андреевскую церковь, императорскую
бонбоньерку невозвратных времен, тронулся я вниз по извилистому спуску. На
его разбитой, взломанной талыми водами мостовой одинокие косматые
художники, переставляя на табуретах свои пестрые изделия, тщетно ждали
гуляющего концессионера, которому придет блажь купить для своей заморской
гостиной лаковую писанку или матрешку - президента Киевской республики с
вложенными внутрь известнейшими депутатами...
  Куда больше, чем кустарей, сшивалось на Андреевском бродяг: поджаривали
что-то на кострах из мусора (не крыс ли?), ели, резались в засаленные
карты. И тут стояла все та же плотная вонь, запах бомжей... Патрули полиции
или межрегиональников их не трогали, кроме особых случаев, когда город
объявлялся на военном положении. Тогда бездомных загоняли в огромные крытые
грузовики и вывозили, кого сумели изловить, во временные лагеря. Впрочем,
большинство бомжей успевало рассеяться по заброшенным кварталам и подземным
коммуникациям - и во время любых волнений первенствовало в грабежах и
разбое.
  Наконец, я подошел к Житнему рынку - здоровенной стеклобетонной коробке,
украшенной эмблемами древних торговых путей. Смешно! Тысячу лет назад мы
слыли добрыми купцами, везли товары на Запад.
  Длинные прилавки в квадратном гулком здании мне были знакомы с детства.
Тогда сидели за ними чистые, полные достоинства крестьяне, насыпав перед
собою груды крепких овощей или кудрявой вымытой зелени; молодцы в мясных
рядах лихо рубили туши, разворачивали пласты нежно-розовой свинины...
Теперь же все плодородные земли и пастбища подгребли западные агрофирмы. С
их техникой и удобрениями, да с нашей, самой дешевой в мире, рабсилой,
продуктов, конечно, производят побольше, чем при советской власти,
новедьхозяин-барин: вселучшеезабираютконцессии, а крохи с барского стола
получаем мы по талонам либо в благотворительных столовых...
  Крестьянский рынок умер, зато расплескалась бурно и похабно стихия
вещевого обмена. Сейчас, когда большинство товаров стало доступно лишь
держателям валюты, когда и за сотни миллионов гривен я не купил бы в
государственном магазине стиральную машину или электрочайник, - это был
единственный способ жизни... За прилавками менялись дорогими вещами и
мелочовкой из бабушкиных шкатулок, ударяли друг друга по рукам, затевали
драки, наполняя зал криками и крутой матерщиной.
  Однако мне были нужны не меновщики, не торговцы валютой и не разносчики
порносадистских журналов, мрачным шепотом предлагавшие свой товар, В
укромном углу, под лестницей нашел я людей отрешенно-строгих,
сосредоточенно куривших; через плечо у них висели большие сумки. То были
бутлегеры. Истинные спасатели для нас, подданных республики, которой едва
на хлеб агрофирмы оставляли зерна - что уж говорить о водке!..
  Моя физиономия достаточно бородата, чтобы никто не принял меня за
полицейского или эрэсбиста. Но, видимо, недавно случилась облава, поскольку
ребята не торопились открывать закрома, а один даже сказал, что я обращаюсь
не по адресу.
  И тут возник странноватый человек, которого я нередко встречал на
развалах и толкучках. Промышлял он чепухой - носками домашней вязки,
старыми дешевыми книгами, - но среди торгашей пользовался немалым почетом.
Должно быть, не вымерло у нас племя бродячих полушутов, полупророков: люди
толпы потешаются над ними за их добровольную нищету и заумные речи, но в
глубине души суеверно побаиваются... Густые волосы лебединой белизны лежат
на плечах - и волосок не выпал с юности; длинное, породистое, с выпяченной
нижней губой лицо без алкогольного румянца-бережет себя, насколько может!..
Лет, пожалуй, под семьдесят; вид слегка надменный - сущий граф в изгнании.
Раньше мы не здоровались; теперь "граф" кивнул мне, затем небрежно бросил
бутлегерам:
  -  Кто дает быстро, дает дважды!
  Мигом ближайшая сумка была раскрыта, и я увидел запечатанные горлышки
-вина из государств сопредельных и дальних, Галиции, Новороссии, из
главного винного погреба Румынского королевства - провинции Молдова... Я
выбрал виноградную настойку, вонючую, но забористую пародию на коньяк,
которую штампует (и тем живет) Федерация Буковины и Подолии. Три миллионных
купюры перешло из моего бумажника в ухватистую лапу бутлегера; дрожащей
рукой я спрятал покупку во внутренний карман - и лишь тогда вспомнил о
"графе".
  Он стоял перед мной, непонятно усмехаясь, подняв плечи и держа руки в
карманах замызганного пальтишка. И вдруг проговорил сварливым, каркающим
голосом:
  - Астрея, молодой человек! Астрея! Да откликнется ваше сердце на это имя,
когда услышите его!..
  Смутно знакомое слово заметалось в памяти, ища свою ячейку. "Богиня
справедливости - у греков, римлян? ВекАстреи - золотой век... Масонская
ложа, что ли?!"
  Я мучился, рожая ответ, когда "граф" сказал:
  -  Не пройдите мимо, когда откроется дверь.
  Быстро отвернулся, забросил за спину грязный туристский вещмешок, и тут
же сутулые плечи его и белые кудри поглотила толпа. Бутлегеры одобрительно
выматерились, точно им показали цирковой номер.
  Цель моего прихода на рынок была достигнута; пробормотав благодарность, я
устремился к дверям. Вдруг мощно дрогнул пол, в десяти шагах от меня
разлетелись огненно-дымные стрелы. Жаркое дуновение бросило капли на мое
лицо. Стерев их, я увидел на пальцах чужую кровь. Истошно завопила женщина,
вскочив на прилавок; масса людей шумно вскипела, где-то уже сыпались
стекла, визжали задавленные.
  Судорожным движением прижав бутылку, я плюхнулся на живот: главным моим
желанием было втиснуться в прилавок, чтобы не растоптали. Боже мой, очки!
Нет, к счастью, не раздавил, стекла целы, оправа тоже пока что держится...
Ахнул второй взрыв - от входа били из американского сорокамиллиметрового
гранатомета, и хотелось бы знать, в кого.
  Скоро положение выяснилось. Не отрывая головы от пола, я услышал
торопливый лай "Калашникова". Стреляли со стороны, противоположной входу,
через головы метавшейся толпы. Не иначе, как хозяева рынка, местные
рэкетиры, застигли на горячем группу гастролеров. Те мобильны, и оружие у
них полегче. Налететь, под дулами автоматов второпях пощипать меновщиков и
умчаться - вот все, на что они способны. Хозяева же могут выставить кое-что
и посильнее гранатомета...
  Увы, я ошибся. Заезжие щипачи оказались твердыми орешками. Гранаты
хлопнули еще пару раз, и навстречу им откуда-то сверху, со второго или
третьего яруса, где стояли киоски с валютным ширпотребом, оглушительно
застучал крупнокалиберный пулемет. Дикие вопли заполнили рынок, умножились
эхом, стали нестерпимыми. Судя по звукам, народ, осатанело рвя и топча друг
друга, выдавливался разом во все двери. Через мое "укрытие" валили потоком,
я видел ноги прыгавших, уши заложило от грохота каблуков.
  Раз-другой меня изрядно саданули в бок, затем проход очистился. Можно
было бы переждать всю заваруху здесь, но я не сомневался, что через
считанные минуты пожалует РСБ. У спецпатрулей же разговор простой: газовые
бомбы... Никак не хотелось очутиться среди массово усыпленных, свозимых и
сваливаемых штабелями в бывшем Дворце спорта, а после пробуждения попасть
на мордобойный допрос.
  Подождав, пока окончательно схлынут бегущие, я осторожно п