На минуту Редфорд задержался у автомата с  газированной  водой,  достал
монету и все искал, куда ее опустить; Седов нажал кнопку, и вода  пошла  в
алюминиевую кружку безо всякой монеты. Редфорд взял  кружку,  оказалось  -
она "прикована" к автомату тоненькой цепочкой. "Да, понять русских  иногда
действительно трудно", - думает Редфорд, опрокидывая  звякнувшую  цепочкой
кружку на мойку автомата.
   Вот  наконец  и  приемная  Зуева.  Только  что  закончилось   очередное
техническое совещание, и, как всегда после любого совещания, нашлись люди,
искренне негодующие и недоумевающие, так и  безусловно  довольные  итогами
обсуждения. Космонавты, войдя в приемную, пробираются  к  дверям  кабинета
сквозь сизую  голубизну  отчаянно  прокуренного  пространства,  в  котором
роятся группки людей и со всех сторон слышатся горячие голоса:
   - Я был уверен, что Илья Ильич нас поддержит, потому что только  слепой
не видит, что 83-й блок не работает при крене более восьми градусов...
   - А что вы возмущаетесь? - это уж другая группа. - Зуев прав. Мы с вами
остаемся здесь, в тени лопухов, а им два года летать...
   - Успеет Валерий Петрович или не успеет - это не  тема  для  дискуссий.
Его заставят успеть...
   - Пусть я ничего не понимаю в технологии, это не моя система, но почему
нельзя  было  предусмотреть  все  заранее?  Почему  американцы  ничего  не
переделывают?!
   - Переделывают,  -  бросает,  проходя  мимо,  Редфорд,  -  очень  часто
переделывают.
   - Не думаю,  -  не  оборачиваясь  на  его  слова,  бросает  возмущенный
спорщик.
   -  Вы  не  думаете,  а  я  американец,  я  знаю,  -  отвечает  командир
"Мэйфлауэра".
   Шесть космонавтов входят  в  дверь  с  маленькой  табличкой:  "Академик
И.И.Зуев".
   Кабинет  Зуева  -  типичный  кабинет  крупного   конструктора   высшего
административного ранга. Письменный стол  с  пультом.  Маленькая  доска  с
мелками и губкой. Деревянные панели  для  развешивания  чертежей.  Большой
стол для заседаний, аккуратные никелированные гирьки, которыми прижимают к
столу листы ватмана. Глобусы Земли,  Луны  и  Марса.  Макет  межпланетного
корабля "Гагарин" и - подарок  американцев  -  макет  посадочного  корабля
"Мэйфлауэр". На стенах два портрета - Циолковский и Королев.
   Зуев - за письменным столом. В кресле рядом - Седов. Леннон  присел  на
подлокотник  соседнего  кресла.  Раздолин  рассеянно  крутит   марсианский
глобус. Редфорд, скрестив руки на груди, стоит  у  окна.  Лежава  бесшумно
прохаживается по ковровой дорожке, сцепив за спиной пальцы. Стейнберг один
в позе прилежного ученика сидит за большим столом для заседаний.
   Все молчат. Зуев снимает очки, трет глаза, снова ловко забрасывает очки
на переносицу и говорит, обращаясь к одному Седову:
   - А, в общем, они правы. Мы действительно темним...
   Космонавты никак не ожидали такого ответа и  сидят  молча,  не  спуская
глаз с Зуева: "Что дальше будет?"
   Академик снова садится за стол и, оглядывая теперь уже всех, говорит:
   - Да, темним. Темним, потому что стыдно правду сказать. Всего я  ожидал
в этом проекте, ведь действительно масса чертовски сложных вещей, но чтобы
запутаться в  связи!  Элементарщина!  Мы  затравили  астрономов,  институт
атмосферы,  три  комиссии  радистов  работают,  мы   консультировались   с
Министерством обороны, и никто ничего не может толком объяснить...
   - Но этого не может быть, - пожимает плечами Леннон.
   - Вот именно! - восклицает Зуев.
   - Я не верю в потусторонние силы, мистер  Зуев,  -  с  иронией  говорит
Стейнберг, - но я не хотел бы участвовать в экспедиции, связь с которой не
зависит от нашего Центра управления в Хьюстоне.
   Зуев смотрит прямо в глаза Стейнбергу и говорит:
   - Я понимаю вас и не настаиваю.
   Долгая пауза.
   - Я предполагал беседовать с людьми, искренно старающимися  понять  мою
озабоченность, - продолжает Зуев. - Я не хотел беседовать с  вами  на  эту
тему  до   того,   как   мы   разберемся   в   случившемся.   Это   вопрос
научно-технического престижа. Но коли разговор состоялся...
   - Послушай, Алан, - оборачивается Седов к Редфорду, - тебе не  кажется,
что мы не о том говорим?
   - Пожалуй, - отзывается Редфорд.
   - Можно сегодня сказать  хотя  бы,  где  находится  источник  помех?  -
спрашивает Седов у Зуева.
   - Прекрати скрипеть, - зло шепчет Лежава  Раздолину,  и  тот  перестает
вращать марсианский глобус.
   - Источник атмосферный, или, точнее, даже заатмосферный, весьма мощный,
апериодический, с размытым диапазоном частот...
   -  Может  быть,  это  какой-нибудь  пульсар?  -   спрашивает   Раздолин
рассеянно.
   Леннон невесело смеется: уж в чем-чем, а в пульсарах он разбирается.
   Редфорд резко поворачивается к нему и зло говорит по-английски:
   - Хватит, Майкл!
   Потом подходит к столу Зуева:
   - Нам бы не хотелось, чтобы вам...  у  вас...  Остался,  как  это?..  -
чувствуется, что он волнуется и забывает русские слова.  -  Не  остался...
mud... как это? - спасительно смотрит на Раздолина.
   - Осадок, - догадался Раздолин и тут же подсказывает: -  We  would  not
like you to have unpleasant memories... [мы бы  не  хотели,  чтобы  у  вас
остались неприятные воспоминания... (англ.)]
   - Да, да, - кивает Редфорд.
   - Хорошо, - отвечает Зуев без улыбки.
   - Если что-нибудь выяснится, сообщите нам, - говорит Леннон.
   - Об этом мы уже утром договорились с Кэтуэем. Я бы хотел  сделать  это
как можно раньше...



   12 июня, четверг. Деревня Калитино.

   Вдоль прозрачного леса, вдоль полей и лугов; бежит проселочная  дорога,
которую только на автомобильных  картах  называют  "шоссе".  В  запыленном
газике рядом с  шофером,  молодым  вихрастым  парнем  в  ковбойке,  сидит,
прислонившись к металлической, стойке, Седов. Глаза у него прикрыты, то ли
он зажмурил их от солнца, то ли задремал, утомленный дорогой...


   Раннее утро в деревне. С низин,  за  околицей,  еле  ползет  туман,  но
солнце уже выглянуло из-за  острых  синих  верхушек  елового  леса.  Седов
выбежал из избы голый по пояс, в закатанных до колен спортивных брюках. Он
облился  из  ведра  колодезной  водой,  передернулся,  небрежно   растерся
стареньким "вафельным" полотенчиком и, осторожно ступая  белыми,  нежными,
"городскими" босыми ногами по еще мокрой от росы траве, подошел  к  сараю,
взял старую косу и, выйдя на лужайку за домом, начал косить.
   ...Возле костра стояла расседланная лошадь. Отблески пламени падали  на
нее, на Седова, на ребят, пригнавших коней в ночное и теперь тихо сидевших
вокруг огня, ожидая, пока подоспеет печеная  картошка,  и  с  любопытством
косясь на молчаливого космонавта.  Лиц  почти  не  было  видно,  огонь  не
высвечивал, а прятал черты,  то  совсем  стирая  тени,  то  сгущая  их  до
трагических масок. Раскапывали угли, прутиком подкатывая  к  себе  горячие
картофелины. Седову не терпелось попробовать картошку, и  он,  попеременно
дуя на обожженные пальцы, отдирал пепельную корочку,  не  дожидаясь,  пока
она остынет.
   ...Седов нырнул в теплую, не остывшую чернильную  воду  и  проскользнул
почти по дну, затаив дыхание в кромешной, абсолютной темноте.
   -  Товарищ  генерал,  приехали,  -  шофер  осторожно  тронул  за  плечо
задремавшего Седова.
   У околицы стояла невысокая фанерная  арка,  которую  местный  художник,
видимо, скопировал с парижской "Триумфальной". Во всю длину арки  тянулась
кумачовая надпись: "Добро пожаловать, наш дорогой  земляк,  герой  космоса
т.Седов Александр Матвеевич!"
   Под аркой уже собралось все районное и колхозное  начальство,  тут  же,
переминаясь от нетерпения, томились музыканты  самодеятельного  оркестрика
Под управлением Любови Тимофеевны  -  завклубом.  Вот  она  подняла  руку,
энергично кивнула, и оркестр заиграл что-то торжественное.
   Горестно вздохнув, Седов вышел  из  машины.  К  нему  подошли  нарядные
девушки с хлебом и солью. Пионеры вручили  космонавту  цветы.  Товарищ  из
райкома начал речь. А Седов искал глазами мать. Она была  в  новой  кофте,
которую он купил ей в Сан-Пауло, и в белоснежном платке...
   И вот он уже сидит за длинным столом, уставленным напитками и закуской,
и товарищ с красным лицом произносит тост, а Седов почти  не  слышит  его,
потому что вокруг него хлопочут и разговаривают незнакомые люди, и  Седову
вдруг стало очень скучно, и с тоской посмотрел он в дальний  конец  стола,
где сидели его друзья, родные, старенькая учительница Надежда Ивановна...


   Александр Матвеевич обедает вместе с матерью и  двумя  племянниками.  В
углу комнаты светится голубой экран телевизора. Идет детская  передача,  и
племянники не знают, куда смотреть: на экран или на дядю.
   - Забыла тебе сказать,  Шура,  -  говорит  мать,  подкладывая  квашеную
капусту в тарелку сына. - Утром, когда ты спал, к тебе пионеры  приходили.
Я им сказала, чтобы после  обеда  зашли.  Фотографии  твои  они  уж  давно
перетаскали, так теперь им, видишь, живого подавай!
   - К пионерам сходить  можно,  -  кивнул  Седов,  -  они  хоть  пить  не
заставляют...
   Неожиданно изображение на экране пошло  полосами  и  исчезло,  раздался
оглушительный и высокий по тону рев. Седов быстро  подошел  к  телевизору,
убрал  звук.  Через  несколько  секунд  так  же   неожиданно   изображение
восстановилось.
   - Не могут, черти, никак наладить, - вздохнула  мать.  -  Каждый  божий
день вот так орет, словно чумовой. Иногда, поверишь, так рявкает, прямо из
рук все валится. Любаша из  клуба  в  район  звонила,  жаловалась,  а  они
говорят: знаем, знаем, скоро исправим... У  вас  в  Москве,  поди,  такого
безобразия на телевизоре нету...
   - Ехать мне надо, мама, - тихо сказал Седов.



   1 августа, пятница. Тбилиси.

   Дом Анзора Вахтанговича Лежавы  стоит  у  подножия  Мтацминды.  Большая
квартира с застекленной  террасой  выходит  на  гору,  в  кудрявой  зелени
которой прячется просторный, бестолковый и суетливый ресторан, куда  Анзор
категорически отказался вести своих гостей, убедив в  том,  что  настоящий
грузинский стол можно сделать только дома.
   Несколько мужчин, друзей  Анзора,  толпятся  вокруг  большого,  красиво
накрытого стола, в то время как его жена и сестра Лия следят на  кухне  за
бараньей ногой, шашлыками и табака, доделывая те самые  дела,  на  которые
даже у очень хороших хозяек  всегда  не  хватает  все-таки  двадцати,  ну,
пусть, пятнадцати минут.
   Три девочки - мал-мала меньше - дочки Анзора, принаряженные  по  случаю
прихода гостей, сидят тихонько в уголке, уставшие от трехдневных репетиций
книксенов и окончательно запуганные всеми предупреждениями матери и  тетки
касательно правил хорошего тона.
   Наконец звонок в дверь.  Космонавты  -  вся  пятерка  -  вваливаются  в
квартиру и после неизбежной сутолоки и уговоров рассаживаются  наконец  за
столом.
   Анзор тихо предупреждает по-английски, что если какой-либо  из  тостов,
произнесенных тамадой, можно будет пропустить, он подаст знак, положив  на
бокал палец.
   Начинается грузинское застолье. Тамада говорит долго и  красиво.  После
каждого тоста гости незаметно смотрят на  Лежаву,  но  Анзор  ни  разу  не
подает им условного знака,  Он  лишь  смущенно  пожимает  плечами  под  их
вопросительными  взглядами.  Стейнберг,  осушив  бокал  с  вином,   ставит
шариковой ручкой "галочку" на белой бумажной салфетке. Уже взлетела  целая
стая таких "галочек".
   За столом очень весело, и тамаде с  большим  трудом  удается  заставить
слушать себя.
   - Пока мы здесь развлекаемся, -  говорит  он,  -  наш  друг  и  товарищ
Александр Матвеевич Седов мучается в руках медиков. Нам горько, что с нами
нет этого замечательного человека. Я предлагаю тост за  его  здоровье,  за
то, чтобы он выдержал все испытания на Земле и все перегрузки в космосе!
   Редфорд встает с бокалом. Вслед за ним встают все.
   - Я уже заметил,  -  говорит  Редфорд,  -  что  в  Грузии  есть  обычай
дополнять тосты; Я  хочу  сказать  о  Саше.  Я  рад,  что  встретил  этого
человека, И я очень хочу работать с ним вместе...


   Ночь в квартире Лежавы. В спальне, на диване  в  гостиной,  в  кабинете
отца, на широкой тахте веранды спят  гости,  которых  Анзор  не  пустил  в
гостиницу.
   Лия с женой Анзора тихо, стараясь не звякать посудой, убирают со стола.
Захмелевший Анзор пытается помогать, но  больше  мешает;  его  уговаривают
ложиться, но он говорит, что будет ждать отца, которого еще не видел  и  с
которым ему "необходимо выпить совсем немного вина". Отец Анзора - сменный
мастер прокатного цеха на  металлургическом  заводе.  Наконец  внизу,  под
террасой, тихо  цокает  дверца  "Жигулей",  и  в  комнату  входит  Вахтанг
Георгиевич. Он целует сына,  умывается,  потом  тихонько,  оглядываясь  на
двери, за которыми спят гости, подсаживается к разоренному столу, наливает
вино.
   - Ну, рассказывай, какие новости, космонавт...
   - Те! Тихо, они только заснули, - отвечает Анзор.
   Весь их дальнейший разговор происходит шепотом.
   - Даже не знаю, с чего  начать,  -  шепчет  Анзор.  -  Еще  до  приезда
американцев было принято  решение  по  биологической  программе.  Когда  я
выступал в ОКБ, сначала  поднялся  страшный  крик,  ведь  всех  интересуют
сегодня радиосбои и никому до биологии  дела  нет,  но  Зуев  всех  быстро
успокоил и полностью меня  поддержал.  Я  же  им  все  подсчитал,  и  Зуев
говорит: "Лежаве нужно 7 миллионов, и  мы  должны  деньги  эти  ему  дать.
Потому что надо...".
   - Сколько? - переспросил отец.
   - Семь миллионов. Да. Заплатим, говорит, раз нужно.
   - А ты убежден, что нужно?
   - Убежден. Один анализатор фотосинтеза стоит...
   - Погоди. Ты представляешь, что такое 7 миллионов?
   - Представляю. Я же объясняю тебе: анализатор...
   - Нет, не представляешь! -  Вахтанг  Георгиевич  повысил  голос,  Анзор
замахал на него руками, и тот опять зашептал: - Вас,  молодых,  избаловал,
нет, развратил социализм. Да, да, именно развратил! Своих денег у  вас  не
было и нет, и считать вы их, понятно, не научились. А народные для  вас  -
тьфу, трава, бумажки! Миллион, миллиард! Вы умеете произносить эти числа и
не  содрогаться.  А  при  слове   "тысяча"   порядочный   человек   обязан
содрогаться.
   - Почему "содрогаться"?! Пусть жулик содрогается. Что я их краду?
   - Нет, вы их не крадете. Хуже: вы их не чувствуете. Вот ваши коллеги, -
он кивает в темноту комнат, где спят американцы, - они чувствуют потрохами
каждый доллар. "7 миллионов!"
   - Но,  папа,  это  большая  программа.  Анализаторы  жизнедеятельности,
экология, ряд вопросов по охране внешней среды...
   - Не спекулируй своей средой! Не смей спекулировать! Я читал в  журнале
недавно: в Германии еще в 18-м веке спекулянты, как  ты,  утверждали,  что
фабричная труба всех удушит. Я  не  спорю,  нужны  и  фильтры,  и  в  Куру
спускать всякую гадость, конечно,  безобразие.  Но  7  миллионов!  На  эти
деньги можно построить еще один прокатный стан!
   - Отец, мне стыдно тебя слушать, ты государственный человек, депутат...
Какой стан? О чем ты?
   - Да, я именно государственный человек! Я рассуждаю как государственный
человек! Я получаю за 7 миллионов стан тонкой прокатки и катаю  жесть.  Из
этой жести делают банки. В  банки  кладут  соки,  варенье,  фрукты,  мясо,
молоко. - Он яростно жестикулирует, руками хватая разные кушанья со стола,
- И ты знаешь, что банок этих не хватает, что у нас и в Азербайджане гниют
оливки, а на Украине яблоки уже поросята не едят. Я металлург, с  меня  за
оливки не спросят, но я коммунист, и я  понимаю,  что  глупо  покупать  за
границей масло и гноить свои оливки. Вот зачем мне 7 миллионов!
   - Я понимаю. Ты сказал правду. И искренне сказал, но эта твоя правда  -
маленькая. Стране нужна  бумага,  говорили  такие,  как  ты.  Детям  нужны
буквари, студентам не хватает учебников. И сводили леса  на  бумагу.  Дети
читали "Бе-ре-за" - а ее не было. Студенты защищали проекты  по  борьбе  с
эрозией почв и  не  знали,  что  эрозия  вызвана  их  учебниками.  Неумело
перегораживали реки, чтобы  получить  электроэнергию,  -  и  губили  рыбу;
осушали болота - и ломали весь естественный  водный  баланс.  Ты  думаешь,
делали все это со зла? Не  считали?  Не  аргументировали  вроде  тебя?  Мы
занимались арифметикой, когда говорили о природе, а теперь поняли, это это
даже не алгебра, а сложнейшая высшая математика!
   - Отцы всегда в дураках...
   - Не в дураках. Ты хочешь сохранить сегодня оливки, которые  падают  на
землю, а я хочу чтобы они  и  завтра  продолжали  расти  на  деревьях!  Ты
боишься, что не весь урожай соберут, а мне нужны 7 миллионов, чтобы вообще
он мог появиться, этот урожай. И я тоже коммунист, и  я  по-своему  скажу:
коммунизма не будет, пока мы не научимся заглядывать не только  в  завтра,
но и в послезавтра!
   Редфорда разбудил их громкий шепот, и он внимательно  прислушивается  к
спору отца и сыне. Они говорили по-русски.
   - Отец, ты не хуже меня знаешь, что никто мне для пустяков миллионы  не
даст, - шепчет Анзор. - Я  каждую  копейку  из  этих  миллионов  расписал,
каждый окуляр со всех сторон аргументировал...
   - Я ваши аргументы знаю. Ты  человек  честный,  но  увлеченный.  Ты  не
объективный, ты увлеченный человек, ты такого наговоришь...
   - Папа! Пойми, чем лучше человек знает,  тем  больше  он  _может_!  Вот
зажигалка. Первобытные люди использовали кремень для  того,  чтобы  делать
топоры и ножи. Потом с его помощью добывали огонь. Теперь тот же кремень в
качестве  полупроводника  используется  в  компьютере.  Космонавтика   уже
сегодня служит и геологам и метеорологам; и рыбакам, и еще,  черт  возьми,
тысячам земных профессий!
   Анзор кричал, и гости его давно уже проснулись. Один Стейнберг спал как
убитый, зажав в кулаке белую бумажную салфетку с "галочками".
   - А вспомни, что ты сам говорил, - наступал сын, - вспомни,  как  вы  в
Куре с дедом купались, ловили форель, фазанов стреляли под Тифлисом.  Меня
Медейка спрашивает: "Папа, а ты видел дятла?  Мне  очень  хочется  увидеть
дятла..." А ты - стан, банки консервные...
   - И все-таки без банок и дятел не в радость, - качает головой  отец.  -
Если у Медейки не будет банок, ей не захочется смотреть на дятла.
   Лия, появившаяся в дверях, слышит эту последнюю фразу и говорит:
   - Ненормальные люди. Какие банки? Какие дятлы?  Семь  часов.  Ложитесь,
поспите хоть часа два. Я иду на  базар.  Дом  пуст,  чем  я  буду  кормить
американцев, когда они проснутся?
   Голос за дверью:
   - Американцы проснулись.
   Дверь тихо открывается, и выходит Редфорд. Он в джинсах и яркой  летней
рубашке с короткими рукавами.
   Почтительно знакомится с Вахтангом Георгиевичем и говорит задумчиво:
   - Извините, я слышал ваш разговор... Не в том дело, кто  из  вас  прав.
Как ни странно, но это неважно...



   8 августа, пятница. Тбилиси.

   Через  зал  ожидания  тбилисского   аэропорта   тесной   группкой   под
предводительством Анзора пробираются космонавты. Лежава пропускает всех  в
дверь с табличкой "Комната для депутатов Верховного Совета". Ковры, мягкая
мебель, работает цветной телевизор, небольшой стол с фруктами  и  вином  и
три официантки в накрахмаленных передниках и кокошниках.
   Лежава разливает в бокалы белое вино.
   - Опять? - с тревогой спрашивает Стейнберг, кивая на бокалы, и  достает
шариковую авторучку.
   - Закон предков, - строго говорит сопровождающий их  важный  грузин.  -
Перед дальней дорогой рог вина! Не нами заведено, не нам менять...
   Вой телевизора заглушает его олова.  Стейнберг  подходит  к  приемнику,
крутит ручки и говорит спокойно:
   - Ну вот опять. Сильный разряд на приемную антенну.
   Вой  и  помехи,  которые  длились  обычно  всего  несколько  минут,  не
исчезают. Стейнберг поворачивает ручку  громкости,  но  даже  приглушенный
телевизор трещит так,  будто  его  раскалили,  а  теперь  брызгают  водой.
Стейнберг недоуменно смотрит на своих друзей. Все переглядываются молча