МИХАИЛ БУТОВ
                               АСТРОНОМИЯ НАСЕКОМЫХ

                                     Рассказ

   ...место закрытое...  оно лежит внизу невидимое,  его  вес  неизме-
рим... и когда они были в недоумении от вопроса... на своем пути подо-
шел к берегу реки,  протянул свою правую руку и наполнил ее...  и бро-
сил...  на...  и тогда... вода... перед их глазами... принеся плоды...
много...
   Папирус Еджертона.
   Мы залезли на крышу,  чтобы сниматься. А не для того - уж во всяком
случае, не для того только, - чтобы битый час промерзать на таком вет-
ру,  холодном,  хотя и август.  И виновата во всем, естественно, Элка.
Незачем  ей  было  приглашать накануне своего молодого поклонника.  То
есть в гостях-то мы сидели у нее,  и тут,  ясное дело, хозяин - барин.
Но ведь и компания у нас тесная, годами проверенная, никто из нас пот-
ребности в новых людях вроде бы давным-давно уже не испытывает. К тому
же оказался ухажер не просто так - с подковыркой.  Мы с Макаровым тихо
обсуждали книгу Шкловского "Звезды" - забавлялись,  в  сущности,  пос-
кольку  ни  я,  ни он в звездах ровным счетом ничего не смыслим - так,
заглянули интереса ради в ученый фолиант.  А поклонник неожиданно воз-
будился.  "Это же, - говорит, - просто космогонический диалог, настоя-
щая платоновская традиция.  Готовая передача - бери и снимай!"  Так  и
выяснилось, что он не то репортером, не то журналистом на телевидении.
   - А чего снимать-то? - спросил Макаров.
   - Разговоры ваши снимать!  - догадалась Элка. - Фиксировать для ис-
тории.
   - Про звезды?!
   - Да про что угодно,  - размахивал руками репортер.  - Не хотите  о
космосе - давайте о литературе. Можете?
   - Эти все могут, - сказал Терентьев.
   - Ради Бога,  хоть о музыке! Музыку любите? Только в таком же духе.
Суть-то не в предмете, не в предмете... Для программы "Авторское теле-
видение". Согласны?
   - Еще бы не согласны!  - Элка уже на месте подпрыгивала. - Мне рек-
лама знаете как нужна! Позарез!
   - Не понимаю,  - сказал Терентьев, - чем мы вам можем быть интерес-
ны?  Мы далеки от общественной жизни. Мы песен и то не поем. Ни хором,
ни под гитару.
   - Не понимает!  - сказал репортер. - Вы что, не смотрите нашу прог-
рамму?
   - Да все как-то... - сказал Терентьев.
   - Но телевизор вообще смотрите?
   Терентьев совсем смешался.
   - Это  же в самом центре внимания сейчас.  В противовес оголтелости
политиков и бесстыжести торгашей. Простые люди, хранящие в наше безум-
ное  время  внутреннее  достоинство и искорку духа.  Тихие подвижники.
Нормальный человек в ненормальном мире.
   - А, - сказал Терентьев.
   - Да просто посидим поболтаем. Что-нибудь о жизни своей расскажете,
о пристрастиях: эстетических там, философских... Потом я склею - паль-
чики оближешь!
   Мы и согласились.  Только вспомнили,  что в Элкиной квартире  (это,
точнее,  ее свекрови квартира) обстановочка завтра предполагается сов-
сем неподходящая.  Потому что за какой-то нуждой должны возвратиться с
дачи сама свекровь и ее сын,  безработный Элкин муж,  спившийся на той
почве,  что не состоялся как некто высоколобый - не то лингвист, не то
литературовед,  и  звереющий  хотя и разнохарактерно,  но в одинаковой
степени и когда выпьет, и когда почему-либо воздержится, так что мама-
ша от греха подальше удаляется с ним в деревню с апреля по ноябрь.
   Но Элка тут же придумала выход:
   - А мы на крышу, на крышу! Лестница на чердак как раз в нашем подъ-
езде.  Там замок есть,  но это только для виду.  Очень,  кстати, модно
сейчас, если интеллигенция в телевизоре проповедует с крыш!
   Я думал  было возразить,  что себя-то к интеллигентам не причисляю:
мне,  например, даже воровать доводилось, - так что предпочел бы скве-
рик какой-нибудь,  с фонтаном или,  на худой конец,  с клумбой. Но ос-
тальным вроде понравилось, и я не стал встревать, поскольку остался бы
все равно в меньшинстве.
   И что теперь?  Уже и в уши надуло так, что до ночи будешь обеспечен
головной болью.  И даже лавочки тут нет,  чтобы можно  было  прижаться
друг к другу,  обменяться животным теплом.  А единственное, чего, судя
по всему,  мы еще можем дождаться,  - дождя. Когда он начнется, отсюда
мы,  конечно, слезем. Но и это только с одной стороны победа. С другой
же - каждый изобрел какой-нибудь серьезный предлог,  когда  уходил  из
дома,  и  теперь  придется убивать время,  потому что,  если вернешься
раньше срока, достоверность легенды окажется под сомнением и в следую-
щий раз, чего доброго, тебя уже отслеживать начнут.
   Элка здесь,  оказывается,  не впервые.  У нее тут даже что-то вроде
садика.  Ящики фанерные - наверное, из магазина внизу, - а в них зады-
хается  в каменной земле несвежая трава,  кое-где уже совсем пожухлая.
Нет ни цветов,  ни растений, какие при благоприятных условиях могли бы
ими стать. Элка утверждает, что в Европе у всех так. Мне почему-то ка-
жется, что не совсем так, но неохота ее огорчать, поэтому в обсуждение
этого вопроса мы не вступаем.  Элка сидит и смотрит на свой газон. Си-
дит она на дощечке,  а дощечка положена прямо на гудрон, которым крыша
залита.  Колени подтянула к подбородку. Терентьев чуть в стороне стоит
и глядит вниз - все еще высматривает репортера.  Вчера мы все ему объ-
яснили и показали - он не мог заблудиться. Значит, попросту не поехал.
Трепло.  А говорил, что только за камерой забежит в обед на студию - и
прямо сюда.  Макаров сидит возле Элки на высоком,  в треть человечьего
роста,  и довольно широком бетонном парапете,  идущем по краю крыши, и
тоже  иногда вниз посматривает,  при этом опасно перегибаясь,  зависая
над пропастью всей верхней половиной тела.
   - Ты перестань сейчас же! - в который раз уже визжит Элка. - У меня
мурашки по коже, когда ты так вывешиваешься!
   Макаров поднимает вверх ноги и балансирует совсем уже на одной точ-
ке - правда,  руки держит наготове,  чтобы в случае чего за край удер-
жаться.  Тогда Элка валится набок, обхватывает его лодыжки и тянет об-
ратно.
   - Не смотри, - говорит Макаров.
   - Все, прекрати. Стой нормально.
   - Нормально - это как, по-твоему?
   - А то тебе не ясно!  Опершись жопой о гранит.  А  лучше  вообще  -
сядь!
   Макаров действительно  сел,  сильно подвинув Элку с дощечки на гуд-
рон.
   - У меня был приятель,  - сказал он. - Упал однажды с пятого этажа.
Пьяный был совершенно,  не помнит, как падал. Причем не на кусты упал,
даже не на травку - прямо на асфальт.  И хоть бы что. Ну, синяков пара
- ни сотрясений, ни переломов. Я так думаю, дело в том, что он легкий:
худой, маленького роста. Когда летел, то за балконы, наверное, цеплял-
ся, за подоконники - погасил скорость. Потому что легкий. Вот Теренть-
ич бы, скажем, как бы ни хватался - было бы без толку.
   - Это точно, - сказал Терентьев.
   - А он,  значит,  ничего не помнит. Пьяный. Все думали, он умер или
без сознания, а он, оказывается, как упал, так и заснул. А когда его в
Склифосовского уже привезли,  очухался,  ничего не понял и решил,  что
родственники  наконец-то  сдали его в дурдом.  Вскочил с каталки и дал
деру - как был,  в одних носках.  Домой возвращаться  не  стал,  попил
где-то еще дня три,  а потом знакомого встретил. У того аж челюсть от-
висла:  ты же, говорит, из окна выпал, убился насмерть! Только тогда и
узнал все про себя.  И сам уже испугался,  пошел в больницу. Врачи его
посмотрели, конечно, пощупали, но особенного никакого интереса не про-
явили. Он возмущается: как же так, я же уникальный, наверное, случай?!
А ему:  да что ты, батенька! Смертный, мол, предел - это седьмой этаж.
Вот  если б ты с седьмого - тогда другое дело.  А так - детский,  мол,
лепет.
   - Здесь четырнадцатый, - говорит Терентьев.
   Я уже приготовился порассуждать на этот счет. Но Элка вдруг сообщи-
ла:
   - А  у  меня  брата посадили.  Двоюродного.  Позавчера суд был.  За
убийство, между прочим.
   - Пугаешь? - сказал Макаров.
   - Бандит? - спросил Терентьев.
   - Не-а. Просто от него жена ушла, и он потом долго жил совсем один.
Рехнулся, наверное, от одиночества. С кем-то поругался на работе, взял
нож и зарезал. У всех на глазах - прям по Камю. А мы с ним в детстве в
солдатиков вместе играли. На даче...
   - Доиграете, - сказал Терентьев. - Лет через пятнадцать. А с ума от
одиночества никто не сходит.  Одинокая жизнь ведет к самоуглублению  и
вплотную приближает к истине.  Как отец троих детей,  могу это утверж-
дать со всей ответственностью.
   - А теперь родственники того, зарезанного, - говорит Элка, - требу-
ют пересмотра дела.  И суд,  кажется, пошел им навстречу. Так что его,
наверное, все-таки расстреляют.
   И мы погружаемся в приличное случаю молчание.
   С Элкиной крыши только и видно что другие такие же.  Целый микрора-
йон. Еще всякие провода. И только далеко, в нескольких километрах, но-
вый жилой комплекс:  высокие белые дома с большими окнами -  в  таких,
наверное,  даже зимой не приходится днем зажигать свет. Сейчас пасмур-
но,  и они видятся такими же грязными, как и все остальное. Но в хоро-
ший день, вечером, под низким солнцем, их стены кажутся нежно-розовыми
- будто бы сам камень светится изнутри,  как редкостный мрамор. Иногда
я нарочно подгадываю час и забегаю к Элке,  чтобы полюбоваться этим из
окна у нее на кухне.
   Зато с другой стороны дома - так близко, что различаешь фактуру по-
верхности,  - высится здоровенная труба, раскрашенная белым и красным.
То есть белым она не крашена - за белое собственный цвет бетона, а вот
по нему наведены через равные промежутки широкие бордовые кольца.  Еще
в детстве я вычитал в журнале "Наука и жизнь",  что означает  подобная
разметка:  никакого особенного дерьма,  значит,  эта труба в воздух не
выбрасывает,  а только горячий водяной пар. Вот если бы была она, ска-
жем,  желтая с синим - тогда да,  тогда близко лучше не подходи.  Хотя
пар,  по-моему, тоже гадость порядочная. Было время, я жил на окраине,
а работал неподалеку от Киевского вокзала, на другой стороне реки, так
что каждое утро шагал пешком через тот мост,  где на обелисках фамилии
героев  восемьсот двенадцатого года.  Это особенно зимой было заметно.
Утром выходишь из дома:  морозец,  небо синее,  снег сверкает! А добе-
решься до моста, посмотришь с него - и трубы кругом, и все, что из них
валит,  прямо на глазах сливается в сплошную хмурь,  так что нет уже и
помина о дне чудесном, а только серость обыкновенная и сажа.
   Но все равно: я люблю трубы. Наверное, я только две вещи по-настоя-
щему и люблю - трубы и железные дороги.  Дороги-то еще в детстве  меня
заворожили, всем своим адовым красно-черным (успел, застал закат паро-
возной эры!) клублением дымов,  разноцветными огнями на ночных станци-
ях,  бесконечным перетеканием линий друг в друга на больших узлах - на
зависть Визарелли. Для меня и до сих пор нет большего наслаждения, чем
простоять вечер и ночь в самом последнем тамбуре поезда,  смотреть на-
зад,  где все это вьется,  перемигивается,  сплетается и расплетается,
исчезает  и возникает опять.  Но главное - запах!  Причем даже не тот,
густой,  что поднимается от шпал в знойный день, когда солнце плавит в
них смолу, но ровный, вечерний, каким все пропитано вокруг любого пути
- даже одинокого,  заросшего,  заброшенного где-нибудь в  поле  или  в
карьере.
   А вот трубы - сам не знаю за что. Есть в них какая-то тайна. Напри-
мер,  мне никогда не удавалось подсмотреть,  как их  строят.  Ведь  не
представишь себе подъемный кран такой высоты. И если предположить, что
составляются они из больших бетонных колец, то понадобился бы по мень-
шей  мере  вертолет,  чтобы поднимать такие кольца наверх и ставить их
друг на друга.  Но кто видел когда-нибудь грузовые вертолеты над Моск-
вой? Другое дело, если их складывают из обычного кирпича, а потом шту-
катурят поверх. Тогда, по мере того как труба растет вверх, можно было
бы  устраивать  специальные подъемники для материала.  Но это на много
недель работа. Я же ни разу в жизни не встречал недостроенной трубы. И
вполне  готов поверить поэтому,  что их попросту привозят под покровом
ночи уже готовыми на каких-то грандиозных машинах,  а потом  не  менее
грандиозными домкратами устанавливают за пару часов в нужном месте.
   - Слушай,  - спрашиваю я у Макарова,  - это правда, что из глубокой
шахты можно днем увидеть звезды?
   - Само собой, - говорит Макаров.
   - Почему - само собой? Это, по-моему, вовсе не само собой, а доста-
точно как раз удивительно.
   - Удивительного тут ни на грош, - заявляет Макаров, а я в очередной
раз крещу его мысленно позитивистом. - Если ты смотришь на небо с отк-
рытого места,  то в глаза тебе светит весь купол целиком, да еще солн-
це,  прямые лучи, - и все это блеск звезд, соответственно, застит. А в
шахту  свет  попадает  только от маленького участка неба,  который над
ней. И солнца нет. Вот и получается. Понял, Фофанов?
   Моя фамилия не Фофанов, но это одна из макаровских поговорок.
   - А из трубы?  - спрашиваю я.  - Вот из этой,  скажем, трубы - тоже
будет видно?
   - Естественно. Какая разница?
   - Ничего  себе  - какая разница!  - смеется Элка.  - Труба и шахта!
Это, извините, вещи прямо противоположные. Просто как мальчик и девоч-
ка.
   - Да ну тебя, - говорит Макаров, - я ему серьезно объясняю...
   - Едет! - сказал Терентьев.
   Мы бросаемся к парапету. Но Элка говорит: не он. Фары не те.
   - Как это?
   - Тут квадратные. А у него круглые и по две...
   У Элкиного  репортера  голубые  "Жигули".  На них он катает Элку по
Москве и за город.  И при случае,  конечно,  откидывает назад сиденья.
Репортеру года,  наверное,  двадцать четыре.  А Элке тридцать.  А мне,
например,  тридцать два - но это тут ни при чем.  Но сохранилась  Элка
отлично.  У нее,  между прочим,  совершенной формы грудь.  К тому же и
жизнь ее научила кое-чему.  Так что юноша нисколько не прогадал, выби-
рая.
   - Ну я ему покажу, - говорит Элка.
   - Скорее наоборот, - говорит Терентьев.
   - Что - наоборот?
   - Не покажешь.
   - Может, обойдемся без хамства?
   - А на кой хрен ты нам все это устроила? - спросил Терентьев.
   - Ну, я же не знала... А потом, вы спокойно могли отказаться.
   - Вообще-то я и сам об этом много думал, - сказал Макаров. - У меня
даже проект имеется - для ООН или ЮНЕСКО. Рано или поздно шахтное рас-
положение  стратегических  ракет все равно морально устареет.  Тогда в
эти шахты можно установить зеркала для телескопов. Получится всемирная
наблюдательная система. Многоэлементная и с большим разрешением.
   Я поинтересовался,  как  он  собирается направлять такой телескоп в
нужную точку.
   - А где она,  нужная точка?  - сказал Макаров.  - Будут сканировать
небо  -  земля-то  вертится.  Пускай вселенная поделится кое-какими из
своих тайн. Терентьич, у тебя телескоп когда-нибудь был?
   Терентьев ответил взглядом - совершенно затравленным.
   - Вот и у меня не было.  А ведь хотел купить пару лет назад. Школь-
ный, но приличный. Рефлектор. Так денег пожалел. Чурка!
   Как-то мне все это странно.  Я знаю,  что единственная книга, какую
Макаров прочел по астрономическим делам, - все те же "Звезды", с кото-
рых все и начиналось вчера. И даже вторую, которую я дал ему уже давно
- "Вселенная, жизнь, разум", - не открывал пока. И вряд ли откроет.
   - Надоело,  - сказала Элка.  - Преклонение перед абстрактной беско-
нечностью, околдованность астрономическими масштабами и любовь к мерт-
вой природе отдают,  знаете ли,  дешевым пижонством.  Человек мыслящий
вглядывается  в  малое  и ищет неизреченное рядом.  Над тайной жизни в
первую очередь  задумывается,  над  ее  вездесущностью,  постоянством,
воспроизводством.  Вы  бы  лучше  в  обыкновенном  зачатии попробовали
что-нибудь понять!  Да-да, в зачатии - и нечего лыбиться! Что это, как
это? Да ты на траве когда-нибудь лежал, человек асфальта?! А там, меж-
ду прочим,  в почве,  любая крупинка вся кишит прямо: жучки, червячки,
букашки, какая-то мелочь, вообще уже не различимая... Вот они, масшта-
бы,  вот тебе галактики, вот любые созвездия... Но им мало, видите ли!
Им мертвый огонь подавай,  да еще далекий настолько,  что недостижим в
принципе!  Тем более,  если не ошибаюсь, он и горел-то сотни миллионов
лет назад, а теперь, может, и вовсе не существует. Пустое место!
   - Кстати, - сказал Макаров, - микроскоп я тоже не купил. Сам не по-
нимаю почему. Сказать смешно, какие он копейки стоил.
   - Во-первых,  - внес трезвую ноту Терентьев,  - ничего этого в мик-
роскоп  не видно.  Видны в него в лучшем случае амебы,  клетки и срезы
волос.  Во-вторых,  насчет того, что и когда светило, - это сложнейший
философский вопрос, связанный с никем еще толком не осмысленными кате-
гориями пространства и времени.  А потом,  какое тебе,  поэту, дело до
букашек,  которые где-то там кишат? Ты зрить обязана в суть человечес-
кую!
   - Дурак! - говорит Элка. - А в кого, по-твоему, мы все превратимся?
Сперва - в землю. Потом - в них как раз, которые из земли происходят.
   Терентьев задумался, отразил очками трубу. Потом кивнул головой:
   - А что...  Я,  пожалуй,  согласен.  В жука. Пожарника. Или нет - в
майского.
   - В шмеля, - сказал я.
   - Ну а я, наверное, - сказала Элка, - в муху. Дрозофилу. Идет?
   - А почему не в бабочку? - спросил Терентьев.
   - Действительно, - сказала Элка, - почему не в бабочку?
   - У вас,  ребята, - засмеялся Макаров, - нелады с семантикой. Жуки,
между прочим, тоже бывают полу мужеского и женского. И мухи.
   - Дудки, - говорит Элка, - они все гермафродиты.
   На крыше соседнего дома двое мужиков в тусклой одежде вязали верев-
ку к основанию телеантенны.  Другой конец веревки сполз с крыши и сви-
сал на чей-то балкон. Потом один достал неразличимый отсюда, но, види-
мо,  режущий инструмент, попробовал его на жестяном колпаке над венти-
ляционным выходом, и до нас долетел душераздирающий скрежет.
   - Бр-р, - поежился Макаров, - прямо мороз по спине.
   - Домушники, - констатировал Терентьев тоном человека, выстрадавше-
го запанибратство со всеми вещами мира.
   - Если они нас увидят,  - сказала Элка,  - они могут в нас  выстре-
лить.  Потому что мы для них представляем опасность. Как интересно! Я,
наверное, впервые в жизни представляю для кого-то опасность.
   - Ну да! - усомнился Терентьев. - А для многочисленных жен?
   - Это не считается.
   Но я к Элкиным словам все-таки прислушался и настоял на том,  чтобы
спрятаться за чердачную будочку. Тут мы и уселись, плечом к плечу, все
четверо.  Теплее не стало.  Прямо перед нами оказалось теперь вытяжное
отверстие, из которого устойчиво пахло позавчерашним супом.
   - А вот с моим братом,  - сказал Терентьев, - с родным братом, слу-
чилась такая история. Род его занятий состоял в том, чтобы обследовать
только что выселенные дома и собирать там всякие интересные вещи,  ос-
тавленные жильцами.  Попадалась антикварная мебель,  картины - у  нас,
например, дома до сих пор подлинный Верещагин висит, - книги, даже ме-
дали и деньги старинные. Работал брат с приятелем, который был шофером
на автобазе,  так что удавалось использовать служебный грузовичок. Все
у них было отлично налажено; брат даже роман крутил с дамочкой из Мос-
совета,  секретаршей  в том именно отделе,  где отвечали за выселение,
ремонт или снос старых домов в центре.  Так что сроки и адреса им ста-
новились известны заранее.  Основной же задачей было опередить дворни-
ка.  Естественно,  опередить его совсем - невозможно.  Но дворник чаще
всего в этих делах не специалист и по первому разу забирает только то,
что самому приглянулось: пустые бутылки, пепельницу, может, какую, ес-
ли найдет, мебель, которая поцелее. Но зато, если позволить ему прийти
во второй раз и в третий, тогда он либо сам вынесет все без остатка на
предмет хоть по дешевке - да продать, либо отыщет такую же, как у бра-
та, конкурирующую частную фирму. Так что попасть в дом необходимо было
т