и  летает
тундровая ворона.
     - Дай-ка, - сказал  Падишах  и  вырвал  коробку  с  фруктами  из  рук
растерявшегося Садая, хотя одного взгляда Падишаха было достаточно,  чтобы
Садай упал на колени и ползком добрался до Падишаха и отдал  тому  фрукты.
Но Падишах любил все делать сам. Ни слова ни говоря, он  ушел  с  коробкой
фруктов. В дверь заглянули Глора и Клара. Сарина села на диван.
     - Сейчас опять припрется, - сказала она, - будет воспитывать.  Что  я
должна, а что - нет.
     Клара и Ко почтительно молчали - если дочь ругает  отца,  не  значит,
что остальным тоже можно ругать Падишаха. Попробовали бы  они  хоть  слово
сказать против нее или Падишаха - она бы им показала! Она приблизила их  к
себе не для того, чтобы делить с ними свои мысли, а чтобы они  помалкивали
и в какой-то мере защищали от Падишаха - Падишах не любил  скопищ  народу,
и, если Коля, Садай и Клара-Глора находились все вместе около  Сарины,  он
не лез к ней с нравоучениями. Надо сказать, что Падишах не учил свою  дочь
ничему. Все его нравоучения - как большинство учений в мире - сводились  к
тому, что Сарина должна быть такой же, как Падишах, повторять его мысли  и
движения - величественный жест, которым  он  подзывал  слугу,  или  окрик.
Сарина не нуждалась в рекомендациях. Жест и окрик перешли к ней с  кровью,
и она часто молчала в присутствии людей, увидев, что они  сжимаются  вроде
бы от невинных ее слов. "В мире несправедливость" - говорила она. И  народ
сжимался, думая: "Будет новый налог". "Я не люблю вас, - говорила  она,  -
вы такие жадные, толстые, противные", и народ думал: "А сама-то какая?  На
золоте спишь, серебром укрываешься." Им не приходило в голову,  что,  если
молодой человек критикует, он объединяет себя со всеми и  ищет  выход  для
всех - для себя лично человек с мозгами выход всегда найдет.
     Сарина снова подошла к открытому окну.
     - Монах - мой подданный, - сказала она, глядя на  монастырь,  который
вырисовывался километрах в пяти-шести от  дома  Падишаха,  -  я  хочу  его
видеть... Я живу двадцать лет, - продолжала она (девятнадцать с половиной,
но она прибавила  себе  полгода  по  примеру  тех  руководителей,  которые
прибавляют себе мозгов), - и не видела его. Где он? Что он ест? Где спит?
     - Государыня, -  сказал  Садай  и  почтительно  приблизился  (с  того
момента, как Сарина подошла к окну и начала говорить, все замерли на своих
местах - Клара с поднятой к голове рукой,  которой  она  хотела  поправить
прядь волос; Аман - присев на корточки, Глора - зевнув и застыв с открытым
ртом. Ничто не могло шевельнуться, когда королева говорила. Некоторые люди
любят власть, многие - любят подчиняться, но я еще  не  видела  ни  одного
человека, который бы добровольно отказался от власти над группой  людей  -
будь власть шутки и смеха, которой обладает  весельчак,  развлекающий  всю
группу усатыми историями о похождениях, или - власть молочника, раздающего
молоко тем, у кого нет коровы, а лишь утята.  Так  правила  и  Сарина.  Ее
власть была властью ее отца, и Падишах не возражал, чтобы  Сарина  немного
потренировалась на своих подданных,  и  спокойно  смотрел  на  Компанию  и
Глор-Клар.)
     - Государыня,  -  повторил  Садай,  -  монах  не  выходит  из  своего
монастыря, а если выходит, то не для того, чтобы посетить Вас.
     "Как ты смеешь! - подумала Сарина о Садае. - Негодяй,  клоп,  мразь!"
Но сдержалась. Не стоило показывать виду, что слова холопа ее разозлили.
     - Так, значит, он не идет ко мне? -  задумчиво  повторила  Сарина.  -
Тогда я пойду к нему! - (блестяще повторив фразу  "Если  гора  не  идет  к
Магомету, то Магомет идет к горе", с той лишь  разницей,  что  Сарина  эту
пословицу не знала.)
     Этот разговор, незначительно меняясь, повторялся  уже  раз  семь  или
восемь, так что Садаю надоело объяснять, что монах не ходит туда, куда его
зовут, а ходит туда, куда ему, монаху, угодно. "Вот  настоящая  власть,  -
думала Сарина, - это тебе не под папочкину  дудку  плясать!  Того  нельзя,
туда - посторонним ход запрещен..." Все (и Садай, и Глора, и даже  Аман  -
а, может быть, он в большей степени, чем другие - Аман  любил  Сарину,  но
любил не так, как любят монахиню или женщину - Аман был подданный  и  ниже
Сарины ростом - двойное препятствие) понимали, что Сарину тянет к  монаху.
Неизвестное всегда притягивает,  пока  не  становится  знакомым.  В  любви
больше познания, чем в алгебраической машине или целом курсе лекций, и это
познание  всегда  кончается,  как  звонок,  извещающий  о   конце   "пары"
(студенческий термин).
     Садай тоже любил посмотреть на стены монастыря. Они навевали на  него
покой и свободу. Но если в обществе свобода  заключена  в  монастырях,  то
есть является чем-то незначительным и мелким на фоне протянувшихся  дорог,
выгнувшихся  строений,  то  превращается  в  чужеродное   тело,   а   люди
подозрительно относятся ко всему чужеродному. Если я скажу, что свобода  и
власть - одинаковые понятия, люди меня осмеют. Даже самые  забитые  знают,
что свобода - это нечто такое... непохожее на власть. Сарина же стремилась
к свободе, чтобы получить власть. Она хотела владеть  мыслями  людей,  как
Падишах владел их телами - люди день и ночь работали на красавицу Сарину и
ее папашу - ткали платья,  плели  кресла  и  циновки-половики,  выращивали
овощи и фрукты.
     Падишах  вернулся  с  пустой  коробкой.  Он  бегал  покормить  ручных
слоников. Когда он увидел облепиху, вспомнил, слоны любят ягоды. Забыл обо
всем на свете и помчался кормить, а так  все  ноги  не  доходили  -  пнешь
что-нибудь, а потом - больно. Но если каратисты пинают с целью, то Падишах
пинал без цели. Потом мочил ноги в ванне или растирал.
     - Сариночка, - сказал он, - я скушал  ягоды  (слоны  Падишаха  -  мои
слоны, - думал сумасброд, - значит, я - это  часть  слона,  а  слон  съест
меня, если я его не  покормлю,  а  если  я  его  покормлю,  это  такое  же
удовольствие, как будто ел сам).
     Сарина молчала.
     - Я пойду, - сказал Падишах и поставил пустую коробку  на  пол,  -  я
скушал ягоды. Я пойду.
     Несчастный отец вышел, думая:  "Почему  она  меня  не  любит?  Слонов
купил, таксу купил. Что еще надо? Как ни  зайду,  эти  молодчики  сидят  и
пялятся на меня. Я такой в детстве не был!"
     Падишах действительно в детстве такой не был. Как только он вырос, он
закрутил с женщинами, и в доме его не видели. А  Сариночка  все  сидела  и
сидела. Хоть бы убежала куда-нибудь, что ли!
     Подсознательно Падишах хотел, чтобы дочери  были  похожи  на  него  -
крутили, гуляли, но умишком  понимал,  что  ничего  из  этого  не  выйдет.
Старшая убежала с иностранцем, так Падишах ее первый наругал. Падишах  был
похож на того человека, который держит собаку на цепи и кричит ей:  "Беги,
беги!" Собака рвется, цепь не  пускает,  а  человек  все  сильнее  кричит,
вместо того, чтобы отвязать цепь. Наконец он сдыхает от ярости, что собака
не слушает его, или собака его кусает, или выходит жена  и  говорит:  "Иди
домой, что ты тут прыгаешь", и он идет  домой  и  думает,  и  недоумевает.
Думанье тем отличается от мысли, что мысль кого-то освобождает.
     Но  Падишах  принял  меры.  Чтобы  Сарина  не  сбежала   (при   слове
"иностранец" Падишах вздрагивал), он приставил к ней  Садая,  а  родителей
Садая запер в подвал и сказал им  там  жить.  "Так-то  надежнее,  -  думал
Падишах. - Сариночка сбежит, опять же этот  идиот  здесь,  он  сбежит  или
поможет ей - так его родители  тут".  Падишах  приказывал  хорошо  кормить
родителей и дважды в день выводить на прогулку. Положа руку на сердце, кто
бы из нас отказался от таких условий? И Садай хорошо ценил  это  и  хорошо
служил. Каждый вечер, как только Сарина заснет, он приходил к  Падишаху  и
докладывал ему, как Сариночка себя вела.
     Выражалось это так. Садай стоял навытяжку,  а  Падишах  бегал  вокруг
него  и  говорил:  "Ну-у,  как  Сариночка?..  Вот  в  детстве   она   была
шаловливая..." - и шли  воспоминания  из  детства,  когда  Сарина  укусила
Падишаха за палец, когда тот хотел в шутку  отнять  у  нее  игрушку.  "Как
собачка! - восхищался Падишах. - Цап! И кровь пошла!" И он показывал Садаю
то место на руке, куда Сарина его укусила. Садаю никогда не удавалось даже
вставить слово, как Сарина...  "Знаю,  знаю!  -  махал  руками  в  золотых
перстнях Падишах. - Знаю!!! Все знаю! Я - отец! Что сказала  -  знаю,  как
посмотрела - ведаю!.. Я - оте-е-ец!"
     Поэтому Падишах утомлял Сарину. Стоило ей открыть рот, как он  кричал
"Помнишь?.. Дедушка упал с алебастра? Вспомни, вспомни! Тебе  годик  было.
Или два?.. Два! Точно! Два!" Сарина хотела сказать, что она  одинока,  что
ее мучают вопросы: "Как жить дальше? Кого любить?"  Но  Падишах  орал:  "А
дедушка? Помнишь дедушку?..  Велика-а-ан!"  Так  -  на  примерах  отцов  -
Падишах воспитывал дочь. Что ж удивляться, что у Сарины появилась железная
воля (наслушавшись о похождениях отца и братьев  отца,  и  правнуков  того
деда, который в пятницу после обеда  сбил  -  что  бы  вы  думали?  Фигуру
"Падишах" в падишаховых городках!), которую она закалила,  слушая  отца  -
невозможно не заснуть под его бредни, и  Сарина  крепилась  и  воспитывала
силу воли.
     Только не надо  думать,  что  Падишах  не  знал  о  мучивших  девочку
вопросах. "Перебесится - мука будет, - думал он, -  я  сам  такой  был,  а
теперь ничего, живу".
     "Мир жесток, - думал Падишах, - и надо, чтоб она знала, что не все  и
не всегда будут отвечать на ее вопросы".
     Теперь Падишаху донесли, что  Сарина  и  ее  подружки,  и  их  дружки
отправились, нарядившись в свои лучшие платья и захватив с собой корзины с
едой. "Пусть идут, - думал Падишах, - надо отправить пару одеял старикам".
И он распорядился, чтобы родителям Садая выдали по  два  одеяла,  ковру  и
новому видеомагнитофону. "Пока Садай там, я свободен",  -  думал  Падишах,
придавая слову "свобода" некий незнакомый мне оттенок. Что он имел в виду?
Свободу от мыслей? Или свободу от дочери?
     Поэтому  Сарина   обрадовалась,   когда   впервые   увидела   Томаса.
Наконец-то ей удалось преодолеть себя и прийти сюда.  Если  бы  Томас  был
семи пядей во лбу, которые росли из него и загибались рогами, если бы имел
мохнатый хвост или отвисшие губы, она все равно полюбила  бы  его.  Любовь
жила внутри нее, но Томас представлял собой  довольно  молодого  человека,
худого, вытянутого и - настоящего великана (что касается его мыслей), и  -
странное дело! Сарина не полюбила его.
     Быстрым движением откинув темные  волосы  с  лица  (Сарина  ходила  с
распущенными волосами, как когда-то - ее мать; матери не было у Сарины, но
это значит, что кровь текла в ней,  и  не  только  Падишахова.  А  кое-что
осталось от тихой женщины и пылкой любовницы - женщины вынуждены совмещать
и то, и это), она подошла к монаху - хотя ему полагалось подходить к ней -
и сказала:
     - Я - Сарина.
     Она хотела сказать: "Я - Сарина,  дочь  Падишаха",  но  вышло:  "Я  -
Сарина".
     - Я знаю, - сказал монах и улыбнулся, - ты  очень  похожа  на  своего
отца.



                            3. САРИНА У ТОМАСА

     Он оказался совсем не злым. С ним можно было поговорить о чем угодно.
Почему-то влюбленные упирают именно на этот факт -  "С  ним  (или  с  ней)
можно что хочешь говорить!" - когда характеризуют предмет своей любви.  Да
выйди на улицу и говори о чем угодно! Хоть с кем можно  поговорить  о  чем
угодно,  хоть  -  с  трамвайным  попутчиком:  "Здрасьте!"  "Цены   сегодня
падают..." "Как это -  падают???.."  "А  так!!!  Падают  и  бьют  всех  по
головам." "До свидания!" "Какой приятный попутчик!" (Дома - жене.)  "Какие
коты умные пошли! Я ему: "Цены падают!" А он - "Мур-р! Да-а!" (Тоже  дома.
Второй жене.)
     Мясо тем отличается от любви, что бывает мертвое и живое. А любовь  -
только  живая?  Или  -  только  мертвая?  Сарина  замучила  Томаса  своими
философскими, понятными только ей одной, вопросами.  Где  истина?  Как  ее
найти? Очень трудно ответить на вопрос, если  истина  внутри  тебя.  Томас
молчал. Сарину раздражали его ответы: "Не знаю"  или  -  молчание;  и  она
говорила одна, не прерываясь  на  то,  чтобы  его  спросить.  Какой  смысл
спрашивать, если ответ не ясен?
     Поэтому Томас молчал и принялся разглядывать Сарину. Кроме того,  что
он был монах, он был мужчина - то есть другой человек.  Он  впервые  видел
девушку, которая не нуждалась ни в ком, и  тем  не  менее  пришла  сюда  и
говорила не столько с ним, сколько - около него. Сарина поставила Томаса в
тупик. Это иногда бывает даже с такими мужчинами,  как  Томас.  Он  хорошо
знал ее отца и ее деда - они вместе начинали жить в этой стране,  даже  их
дома - монастырь и падишаховый дом (об  этом  я  расскажу  позже)  -  были
построены одним архитектором и по одному  проекту.  Но  дом,  как  собака,
имеет свойство приобретать лик того человека,  который  в  нем  находится.
Если  дом  Падишаха  расползся  в  стороны,   как   лежащий   на   кровати
домовладелец, и расслабился донельзя - многочисленные  комнатки  внутри  и
снаружи, перегородочки, ненужная роскошь, то дом монаха представлял  собой
образец рационального использования пространства. Прямо  из  комнаты,  что
напротив выхода (газетчики любят этот штамп - "что напротив выставки"  или
- "дом, что рядом с домом") на втором этаже, шел коридорчик, и из  него  -
две дверцы. Одна вела в сад - по мелкой  крутой  лестнице,  через  арку  и
ступеньки  крыльца.  Да  что  там  -  сад!  Круто  сказано!  Пара   кустов
можжевельника, привезенные монахом еще с  родины  -  он  их  очень  любил;
несмотря на то, что можжевельник не цвел, как кипарис или магнолия, куда -
в  чашку  цветка  -  зарываешь  свой  нос,  и  воздух  вокруг   становится
магнолиевым - мохнатые веточки рассекали его пальцы, когда он прикасался к
ним, а твердый ствол шуршал  своей  кожурой-корой  и  рассказывал  далекие
истории, когда монах наклонялся и окапывал куст.
     Он  был  уже  стар.  Пятьдесят  восемь  лет  -   не   шутка.   Против
девятнадцати. Но, если встречаются два человека, они равны, независимо  от
возраста и положения, если, конечно, хотят этого  равенства.  А  Сарина  в
свои девятнадцать лет забивала монаха глупыми  вопросами,  на  которые  он
давно нашел ответ - так давно, что забыл, какой ответ должен быть.  Сарина
же, наоборот, искала. Поэтому ему  хотелось,  чтоб  она  ушла.  Страсть  к
познанию не  всегда  полезна,  особенно,  если  дело  касается  мужчины  и
женщины.
     Но Сарине было наплевать на эти условности. Она впервые почувствовала
себя свободной. Никто не стоял над душой, не выклянчивал любви  (а  Сарина
считала, что папа выклянчивает любовь - она его и так  любит,  что  еще?).
Никто не прогонял ее и не звал остаться. Конечно, она бы предпочла,  чтобы
монах звал ее - все мы  хотим  обожания;  чтобы  нас  закидывали  цветами,
лепетали нежные речи, а когда приходит обожание,  становится  так  скучно,
что не знаешь, куда бежать.
     "Почему мне скучно?" - мучила Сарина монаха. "Мне все противны - весь
мир. Почему так? Я ни с кем не  могу  ужиться."  "А  себя  ты  любишь?"  -
спрашивал монах. Он не спрашивал, но она представляла, как он  спросит,  и
что она ему ответит - громадная умственная работа происходила в ней.  Даже
укрывшись тонким ковром, она продолжала думать  о  нем  -  о  его  мыслях,
ответах ей, о своих мечтах - все ее мечты  сводились  к  одной  -  она  не
хотела быть, как все. Трудное осознание себя в мире и слитности с миром не
пришло еще к ней, а монах не понимал, как может быть иначе ведь он - часть
Сарины, и она - часть него. Любовь - только стремление к цели, а  не  сама
цель. Сама цель - мир.
     Людей она услала домой. Садай, Клара... Как давно это было!
     День назад! Вчера!
     Сарина явилась, распустив волосы и накинув на плечи  и  тонкую  спину
мощный вязаный платок -  не  стоило  шутить  с  природой.  Одетая  женщина
интересней раздетой, а одетая до пят - интересней вдвойне. Так  считают  и
мужчины, и женщины. Ах, как здорово ходить в длинном платье! Оно льется за
тобой, как хвост, и складки прыгают на ветру, и ты -  такая  стройненькая,
просто прелесть!
     Саринино платье касалось каблучков  -  сзади,  и  ажурных  брошек  на
туфельках - спереди. Платок на плечах тоже  был  ажурный.  Все  -  темного
цвета. Сарина не любила яркого. Как ночь любит свои  краски,  так  Сарина,
оглядев себя в зеркале, находила, что ей лучше светло-серый или бордо. Гри
де перл - говорили древние - жемчужный.  Но  жемчужного  не  было  у  нее.
Коричневый, в лучшем случае - серый. Зато волосы -  прекрасны.  Спускаются
по плечам и абсолютно прямые. Так льется река из серебра коричневого цвета
- тяжелые и теплые.
     Сарина смотрела на Томаса, и ему казалось, что ночь смотрит на  него.
Но, как ни великолепен котенок, прыгающий у вас на ковре  и  смотрящий  на
вас огромными зелеными глазами, -  это  котенок.  Когда  Сарина  наклоняла
голову и смотрела на Томаса (как всегда, отстаивая очередную свою теорию -
например, что власть может быть обильной, но не очень), он подходил, и она
выпрямляла шею, смотря прямо вглубь  него  -  она  действительно  смотрела
вглубь него, как мы смотрим в космос, а не на себя или - от себя. И  Томас
чувствовал, что она проникает вглубь него, но не до самой глубины. Что  мы
видим, глядя на небо? Темноту и звездочки  в  ней.  Что  видела  Сарина  в
Томасе? Возможно, многое, но не до конца. А  ей  хотелось  до  конца.  "Не
понимаю, - бормотала она, залезая в постель, - не понимаю."
     Она уже неделю жила в замке. Монастырь  казался  ей  замком,  а  если
откровенно - домом. То же расположение комнат  с  небольшими  изменениями,
которые Сарина сразу же выучила. Две дверцы - одна ведет в сад,  другая  -
тайный ход. Но тайный ход давно зарос травой и грязью, и  ходить  по  нему
нельзя. Это Сарина узнала от Томаса. Томас провел ее и показал ей - но она
скорее бы умерла, чем прикоснулась к нему - чем сильнее манит нас  любовь,
тем мучительней  последние  шаги,  и  Сарина  думала  вполне  прозаически:
"Почему он не любит меня? Почему мы не можем жить, как все люди? (Хотя она
первая отрицала принцип "жить, как все") - И прочую ерунду, которую думают
женщины, когда хотят замуж. Вы думаете, женщина рождается в  первую  ночь?
Ошибаетесь, мои дорогие. Женщина рождается из желания стать  женщиной,  то
есть, попросту говоря, властительницей мира.
     Томас хотел на родину. Много лет назад он  пришел  в  этот  край,  но
настоящая родина - та,  что  осталась,  манила  его.  Он  видел,  что  ход
зарастает травой, а могучие лестницы рушатся, и, встав рядом, но - в  двух
шагах от Сарины - он думал: "Где моя родина? Где?"
     Они стояли на длинном балконе второго  этажа.  Каменный  балкон,  как
пояс, опоясывал здание. Каменные перила холодили руки, когда люди  на  них
опирались, но сейчас Сарина стояла, обняв сама себя  руками,  а  Томас  не
нуждался в подпорках. Они молчали. Сарина чувствовала,  что  сказала  все,
что знала. А теперь чувствовала, что думает Томас. Мысли его были  далеко.
Так далеко, что Сарина не могла разобрать, где. Он сел на каменный выступ,
который шел чуть ниже перил - спиной к саду и лицом к Сарине.  Он  впервые
оказался ниже ее.
     Ветер шевелил ветки можжевельника и кипарисов - вокруг дома-монастыря
много кипарисов, и воздух над ними свежий, густой,  а  чуть  дальше  -  за
границей -  видны  были  цветные  плитки,  которыми  папа-Падишах  выложил
границу. Ее никто не охранял - да и кому она нужна? Но  каждый  порядочный
человек считал своим долгом  покинуть  страну  именно  в  золотые  ворота,
которые выстроил Падишах в двух днях пути  от  своего  дома  -  чтобы  все
видели, что он богат! А на забор денег не хватило. Но и что! Так лучше!  И
те, кто покидал страну на время - независимо от границ,  люди  живут  там,
где им удобнее - старались пройти  под  этими  воротами,  чтобы