как мы допросили его с  пристрастием
и приняли все  меры,  чтобы  скандал  не  принял  неприличных  размеров  и
институт наш не стал посмешищем в научных кругах, уже после того, как  мне
удалось отстоять мое предложение: единственный  выход  из  ситуации  -  не
прогонять его, а отправить в экспедицию, - я спросил  его  тихонько  перед
отъездом, когда он влез в кузов грузовика со спальными мешками:
     - Зачем вы это сделали?
     Он перегнулся через борт.
     - Чтобы ученая братия не задавалась.
     - Ну, хорошо, а почему все-таки пять человек добились такой  удачи  в
работе?
     - По двум причинам, - сказал он. - О первой вы догадываетесь.  У  них
растормозилось  воображение,  и  они  стали  мыслить  свободнее  и  потому
самостоятельней.
     - А вторая причина?
     - А вторая причина та, что я сам незаметно подсказал  им  решение  их
проблем.
     Грузовик завонял синим дымом и пошел с  институтского  двора.  Вот  и
все.
     Нет, это  было  не  все.  Оказалось,  что  это  было  только  начало.
Продолжение пришло из экспедиции.
     Достаточно было ему уехать, как я сразу вспомнил опять, что его зовут
Сода-солнце. Я всегда об этом вспоминал, когда  его  на  видел.  Мелочными
показались мне и раздражение мое и  бессмысленное  удивление  его  прежней
профессией. Да мало ли у него было профессий! Разве  профессия  определяет
человека?  Человека  определяет  то,  что  он  дает  этой   профессии.   У
человечества тысячи нужд, и на каждую нужду -  по  профессии.  Важно,  что
человек дает человечеству при  помощи  своей  профессии,  вот  что  важно.
Пришел способный человек с идеями, а мы разинули рты - клоун.  Может,  нам
клоуна-то и недоставало. Мы всегда боимся оказаться смешными, а это быстро
раскусывают подлецы и навязывают нам - похвалами, лестью - свою этику.  Мы
костенеем в чванстве, тут-то нас и облапошивают. Клоун - это же  хирург  в
области этики. Клоун - это поэт смеха. Острое словцо  протыкает  чванство,
как игла водянку. Но это я сейчас такой умны и.
     Это я сейчас такой умный, а тогда перед его отъездом в  экспедицию  у
меня было одно чувство  -  раздражение.  Он  удивительно  умел  раздражать
людей, этот клоун. Клоун проклятый! Ведь я же ему друг, и  он  знает  это.
Зачем же ему высмеивать меня, дразнить? Ладно, не будем мелочны.  Помогать
так помогать. Короче говоря, я  устроил  его  в  экспедицию.  О  многом  я
передумал, когда он уехал в экспедицию, в которую я бы поехал  и  сам,  да
уже силы не те. Я послал его туда, откуда началось и мое движение.  Хватит
ему заниматься сопоставлениями на бумаге. Пусть начнет  с  самого  начала.
Пусть поедет в Тургай. Он и поехал. А получился из этого один конфуз.
     Сначала от экспедиции не было ни слуху, ни духу, а ведь связь в  наши
дни не та, что в 1913 году. А потом пришло это нелепое письмо.
     Я уж не говорю  о  том,  что  все  оно  было  заполнено  кучей  самых
разнородных идей, не имеющих никакого отношения  к  его  прямому  делу,  к
археологии,  и  касающихся  самых  различных  областей  -  верный  признак
дилетантизма. Это меня не удивило - знал, с кем  связывался.  Нелепым  оно
было  потому,  что  в  конце  его  была   слезная   мольба,   похожая   на
издевательство. Он просил установить радиоактивным  методом  возраст  того
самого индрикатерия, которого я привез в 1913 году. И прислать ему ответ.



                        12. - ЧТО-О?.. - СПРОСИЛ Я

     Придется пояснить тем, кто не знаком с сущностью этого метода.
     Археология имеет теперь надежный способ датировки атомный  календарь.
Мы  берем  какую-нибудь  кость  из  древнего  захоронения  и   сжигаем   в
специальной печке. Выделяющийся при этом  углекислый  газ  улавливается  в
пробирки, подвергается ряду химических реакций, и  затем  счетчик  Гейгера
определяет возраст  кости.  Радиоактивная  углеродная  датировка  возможна
потому, что все организмы  поглощают  углерод-14  -  радиоактивный  изотоп
обычного углерода. После гибели животного или растения углерод-14 медленно
разлагается. Сравнивая количество радиоактивного углерода,  оставшегося  в
кости, с количеством обычного  углерода  в  атмосфере,  которое  почти  не
меняется, ученые довольно точно определяют возраст того или иного объекта.
Это все так. Но "атомный" календарь" действует в мертвых организмах до  40
тысяч лет, а индрикатерии вымерли миллионы лет тому  назад.  Поэтому  весь
отдел хохотал над этим письмом.
     - Ненавижу, - сказала Валя Медведева.
     - Паша, - сказал я Биденко, - он напрашивается на ликбез. Не могли бы
вы проучить его и на этот раз?
     - Запросто, - сказал Паша. - Если вы мне достанете кусочек  кости  от
вашего индрикатерия.
     - Ладно, - сказал я.  -  Пошлем  ему  официальный  ответ.  На  бланке
института. С печатью.
     Дело было несложное. Я созвонился с музеем  и  пришел  посмотреть  на
свое дорогое чудище. Пятиметровый красавец стоял  целенький,  и  внизу  на
табличке упоминалась моя фамилия. Я только вздохнул.
     Пока  я  предавался  воспоминаниям,  сотрудники  принесли   небольшой
осколок кости. Я забыл сказать, что в свое  время  я  привез  один  полный
скелет и еще несколько разрозненных костей - все  они  были  перемешаны  в
одном оползне и,  следовательно,  были  одного  возраста.  Я  поблагодарил
сотрудников музея и отдал этот осколок Паше  Биденко.  А  сам  сел  писать
этому клоуну разгромное письмо, где я излил все накопившееся раздражение и
где я объяснял ему, кто он есть, что о  нем  думаем  все  мы  и  как  надо
относиться к науке, если уж его прибило к этому берегу. Но потом я  увидел
как наяву его длинную ухмыляющуюся физиономию и понял, что большое  письмо
- это большие насмешки, а маленькое письмо - это маленькие насмешки, зачем
мне это? Я порвал письмо и написал коротко на бланке института: "В  костях
индрикатерия радиоуглерода почему-то не обнаружено".  Я  подчеркнул  слово
"почему-то",  поставил  печать  в   канцелярии   и   подписался:   "Доктор
исторических наук В. А. Горбунов".
     Потом мне позвонил домой Паша Биденко и сказал, что согласно  анализу
возраст кости всего 5 тысяч лет.
     - Что-о?.. - спросил я.



                          13. ВСЕ ОЧЕНЬ ГРУСТНО

     Почему так приедается все в жизни? Наверно, потому, что  все,  с  чем
сталкиваешься, только похоже на то, чем оно должно быть, и ты знаешь,  что
это еще не первый сорт и где-то есть то же самое, но лучше. Меняются моды.
Вчерашняя одежда кажется некрасивой,  вчерашняя  красота  вызывает  скуку,
вчерашняя мысль - ее не замечаешь,  вчерашняя  радость  вызывает  ощущение
неловкости (чего радовался, дурак),  вчерашняя  радость  -  это  вчерашняя
наивность, а сегодня я поумнел  и  на  зубах  оскомина.  Ищем  спасения  в
бесконечном поиске, но бесконечный поиск - это бесконечный голод. Конечно,
приятно   представить   впереди   необыкновенное   блюдо   с    постоянной
притягательностью, но не напоминает ли это клок  сена,  привязанный  перед
носом осла? Бесконечная дорога, бесконечный голод  и  клок  сена,  который
удаляется с той  же  скоростью,  с  которой  приближается  к  нему  бедный
бесконечно милый осел.  Почему  мы  должны  ожидать  от  будущего  решения
сегодняшних проблем? Ведь у будущего будут свои проблемы, только в нем  не
будет нас.
     - Но может быть, деятельность,  стремления,  движение  ошибка?  Может
быть, надо уставиться в собственный пупок и  самодовлеть?  А  может  быть,
давайте бесконечно пожирать друг  друга,  чтобы  чувствовать  силу,  чтобы
радоваться власти не только над природой, но и  над  человеком?  Но  ведь,
сожрав всех (а такие попытки делались), останешься один, завоешь в тоске и
страхе и убежишь в смерть, в ампулу, которая припасена в бомбоубежище.
     Давайте  вспомним.  Пускай  наше  тело  вспомнит.  Что   никогда   не
надоедало, не приедалось от повторения, чего ждешь и  на  что  безошибочно
откликаешься? Переберешь в памяти все и вспомнишь ощущение  руки,  которая
коснулась чужого тела, - вдруг вспомнишь, поймешь: это оно, это  ощущение,
имя ему - нежность. Все оттенки этого ощущения, этого понятия: от свирепой
нежности воина, который, опустив  меч,  взял  на  руки  ребенка  врага,  и
девочка прижалась к его закаменевшей щеке, а он смотрит вдаль  и  говорит:
"Не тронь!" - до тающей гибкой нежности возлюбленной.
     Только нежность однозначна, только нежность  не  терпит  иносказаний,
маски, обмана, только нежность - она либо есть, либо  нет  ее.  Мы  только
чересчур редко ее ощущаем, и она играет в нашей жизни незаметную роль.  Но
может  быть,  главную.  Когда  на  земле  хрипели  ящеры,   то   вряд   ли
рептилия-философ придавала значение попадавшейся иногда и  ускользавшей  в
норы странной мелочи, обладавшей собственной теплотой  крови,  которая  не
зависела от перемены погоды. Ящеры ушли, а теплокровные заполнили мир.
     И еще я хочу сказать о гематоме.
     - Что-о? - спросил я.
     Хотя спрашивать было, собственно, не о чем. Потому что я твердо  знал
ответ. Я только забыл его за эти годы, за последние  полвека.  Вернее,  не
забыл,  а  загнал  куда-то  вглубь  сознания,  как  мы  загоняем   куда-то
воспоминания о несостоявшемся, о несбывшемся, но оно живет в  нас.  И  нас
спасает от тоски только привычка обходить  мысленно  это  темное  пятно  в
нашем сознании, напоминающее  гематому.  Гематома  -  это  нерассосавшийся
сгусток крови, кровоизлияние, которое, если  его  не  трогать,  существует
себе безвредным инородным телом, а если тормошить, может в  спалить  живые
ткани, ну и так далее. Конечно, об этом  "и  так  далее"  даже  думать  не
хочется, но дело в том, что даже безвредность  гематомы  относительна.  Не
может мертвое в живом быть абсолютно нейтральным. В живом все должно жить,
принимать участие. Если  что-то  не  живет,  а  присутствует,  значит  оно
занимает место живого.  Есть  два  способа  избавления:  один  реальный  -
оперировать, другой, пока большей частью воображаемый, - оживить.  Есть  и
третий - сдаться. Сами понимаете, хуже нет  ничего,  чем  сдаться,  -  это
плохой конец. И нет лучше ничего, чем оживить, - это хорошее начало.
     Когда я спросил: "Что-о?" - то этот вопрос, возглас, вопль  относился
не к тому, что сказал Биденко, - а ведь он сообщил скучным голосом о  том,
что животное, которому полагалось исчезнуть миллионы  лет  назад,  погибло
где-то  во  времена  фараонов!  Оказывается,  мое  дорогое   чудище   жило
одновременно с человеком, и тогда  это  уже  вопрос  археологии.  Или  это
ошибка. Биденко ошибся, аппаратура ошиблась, дьявол его знает, кто ошибся,
директор музея ошибся и дал не ту кость. Но  самое-то  главное  для  меня,
старого хрыча (который ведь когда-то был молодым и не боялся  сенсаций,  а
жаждал их, жаждал  того  потрясения  чувств,  при  котором  душа  человека
обретает крылья и открываются просторы - юность считает, что так и  должно
быть, и ждет этого каждый день, потому и мечется  и  тратится  нерасчетно,
заглядывая за все углы -  не  там  ли  притаился  его  величество  случай;
конечно, старость, умудренная синяками, идет  верней  и  безошибочней,  но
мелочней и ради самосохранения, ради  сбережения  оставшихся  сил  утешает
себя тем, что зелен виноград, и не ест его, но на душе все равно оскомина;
но кто осторожничал всю жизнь и не тратился, тот облапошил свою  юность  и
ничего не приобрел к старости, кроме опостылевшего комфорта и страха перед
неожиданностями), самое главное для меня, старого хрыча, было в  том,  что
если  в  юности  встреча  со  счастливым  случаем  -   это   оправдавшееся
предчувствие, то в старости это подобно потрясению от  встречи  с  ожившим
мертвецом, подобно оживлению гематомы.
     Короче, все эти рассуждения о нежности и воскрешении  мертвого  нужны
были мне для того, чтобы понять самому, почему, когда я спросил  "что-о?",
я вспомнил, как он месяц назад, выходя из кабинета, когда я впервые назвал
его Сода-солнце, сказал "не надо" и потрепал меня по руке.
     И еще я вспомнил, как 50 лет назад я догадался, что  найденному  мной
дорогому чудищу всего несколько тысяч лет, а не миллионы, как тогда решили
ученые.
     Я шел по улице, и мне казалось - я мальчик, и живы  близкие,  которых
нет давно, и все еще впереди, и я бессмертен. Дул ветер и рвал полы  моего
пальто, но я не замечал ветра. Шел дождь, но я не замечал дождя, и глаза у
меня были сухие.
     - Ну, погодите, мы еще покажем  вам,  старые  хрычи,  -  бормотал  я,
старик, а сердце стучало. - Ну... началось.
     Я еще не знал,  что  началось,  но  был  готов  ко  всему.  Цирк  или
дьявольщина - мне было все равно. Главное, что началось! Только окончилось
все очень грустно.



                          14. ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЧЕРЕП

     Я никогда не забуду тех дней, счастливых и тайно стремительных.
     Сначала никто не поверил анализу Паши Биденко, и прежде всего он сам.
     - Чушь, - сказал директор.
     Проверили. Данные подтвердились.  Сенсация?  Нет,  конечно.  В  музее
могли перепутать кость. Провели  совещание  совместно  с  музеем.  Вынесли
решение взять кусочек подлинной кости моего чудища в  том  месте,  которое
уже было слегка реставрировано. Осторожно выпилили участок кости, на  этом
месте сделали вкладыш из специального цемента. Снова провели  анализ...  5
тысяч лет - вот возраст индрикатерия, найденного мной в 1913 году.
     Сенсация? На этот раз - да.
     Но  дело  в  том,  что  еще  в  двадцать  третьем  году  я   высказал
предположение  о  недавнем  -  относительно,  конечно,   -   происхождении
найденных мною костей. Дело в том, что каким бы неопытным я ни  был  в  те
годы, но даже и мне показалось, что те животные, кости которых я раскопал,
погибли какой-то странной смертью. Это  не  было  похоже  на  естественную
смерть. Кости самых разных животных были перемешаны и  разбросаны,  и  все
они находились в одном слое, и, следовательно,  это  не  было  результатом
позднейших изменений в  земной  коре  -  вот  в  чем  загвоздка.  Невольно
приходило на память пушкинское: "О поле, поле,  кто  тебя  усеял  мертвыми
костями?" Это было похоже либо на битву разных животных, либо на кладбище,
а вернее на свалку. И все это месиво располагалось  чрезвычайно  близко  к
поверхности, в пластах, насчитывающих никак не более, чем несколько  тысяч
лет, уж это-то я, студент Горной академии, мог понять.  Я  тогда  высказал
догадку о существовании этих животных,  в  том  числа  и  индрикатерия,  в
недавнем прошлом.  Меня  высмеяли.  Теперь  догадка  подтвердилась.  Через
полвека. Вот и все. По крайней мере анализы говорят - да. Решено отправить
большую комплексную экспедицию и  произвести  раскопки,  так  сказать,  на
высшем уровне. Я сам еду в эту экспедицию. Мой индрикатерий - мне и  кости
в руки. Только мне уже ехать не хочется. Чересчур многое  налипло  на  эту
простую и честную затею. И виною опять он, клоун, Сода-солнце.
     Его срочно вызвали в Москву. Несколько дней после приезда  он  где-то
болтался,  потом  пришел  в  институт.   Не   то   триумфатором,   не   то
подследственным - не поймешь.  От  него  потребовали  отчета,  он  написал
толковый отчет, где объяснял,  почему  он  попросил  провести  анализы,  -
потому что среди костей, которые он обнаружил неподалеку  от  моих  старых
раскопок, он нашел человеческий череп.



                        15. ПОСЛЕ ЭТОГО ЕГО УВОЛИЛИ

     Он привез этот череп.
     Череп  был  новенький  и  гладкий.  И  не  какой-нибудь   там   череп
питекантропа, хотя это тоже мало что меняло, а вполне  современный  череп,
такой же, как, скажем, у меня, а может быть, еще современней,  так  как  у
него даже все зубы были целые, чего уже  давно  нельзя  сказать  обо  мне.
Череп настолько новенький,  что  пришлось  немедленно  провести  такой  же
анализ, так как первая мысль у всех была - фальшивка. Провели анализ  -  5
тысяч лет. Вот так.
     Все хорошо, не правда ли?  Все  очень  плохо.  В  конце  отчета  было
написано: "А  еще  при  раскопках  среди  костей  вымерших  животных  была
обнаружена скульптура женщины необычайной красоты".
     - Какой женщины? - спросили мы ошеломленно. - Где она?
     - У меня дома, - сказал он. - Завтра принесу.
     - Подождем до завтра, - сказал директор.
     Я не стал ждать до завтра. У  меня  привычно  похолодело  где-то  под
ложечкой. Какая к черту женщина, о  господи!  Весь  вечер  я  провисел  на
телефоне, пытаясь связаться с экспедицией. Ночью дали разговор.
     - Это я, - говорю я. - Да. Здравствуйте. Как дела?
     Дальний девчачий писк:
     - ...Хорошо... Успешно...
     Посторонний голос:
     - Вы разговариваете?
     - Да, разговариваю.
     - Разговаривайте, разговаривайте, - дружелюбно сказал голос.
     - Да разговариваю же, разговариваю! - кричу я.
     - Что-нибудь случилось? - спрашивают оттуда. - Как отчет?
     - Отчет неплохой, - отвечаю. - Скажите, вы что-нибудь  знаете  насчет
этой женщины? Где он ее нашел?
     - Она красавица, - пищат. - Вы ее видели? Ну, как она вам?..
     - Еще не знаю. Завтра увидим.
     - Вы разговариваете? - спрашивает голос.
     - Это вы разговариваете! - ору я. - А нам не даете!
     - Ваше время истекло, - говорит голос.
     - Алле! Алле!..
     Вот и вся информация.
     Назавтра все собрались у меня в отделе. Народу набилось столько,  что
столы составили к стенке один на другой, и на самом верху у потолка  между
торчащих вверх ножек в позе нимфы у ручья возлежал Паша Биденко. Он ничему
не верил, пускал  клубы  дыма  и  смотрел  на  всех  свысока  буквально  и
переносно. В  центре,  стиснутый  высоконаучной  толпой,  стоял  шахматный
столик, принесенный из комнаты отдыха. На нем  возвышался  фанерный  ящик,
какие употребляются для посылок.  Из  полуоткрытой  крышки  торчала  вата.
Стояла тишина. Только слышался противный скрежет гвоздей, которые  клещами
вытягивал Сода-солнце.
     Он снял крышку и погрузил две руки в пыльную вату.
     - Подержите ящик, - сказал он.
     Протянулись руки. Вцепились в ящик.
     Он вытащил бурый комок ваты и поставил его  на  мгновенно  опустевший
столик. Ящик уже плыл над головами в сторону двери и с грохотом вылетел  в
пустой коридор. Слой за слоем вата ложилась  на  стол  и  становилась  все
белей и белей, и вот уже она стала похожа на морскую пену, и вот  уже  все
дышать перестали. И наверное, если  бы  не  гул  в  ушах,  можно  было  бы
услышать  мерный  глухой  стук  одного  большого  сердца,  когда   остался
последний, полупрозрачный, словно туман, слой ваты, даже не ваты,  а  тень
ваты, и стали видны черты прекрасного лица с полузакрытыми глазами.
     Остановилось сердце. Руки сняли  последнюю  вуаль.  Резко  очерченная
верхняя губа. Пухлая нижняя. Смуглый цвет старого золотистого дерева.  Рот
чуть-чуть улыбался. Немного похожа на Нефертити, но в другом роде.  Скорее
Аэлита. Остро взглянули глаза из-под наполовину опущенных век.
     Раздался  грохот.  Все  вздрогнули,  как  от  удара   током.   Ничего
страшного. Это Паша Биденко свалился с потолка.
     У всех были потрясенные лица. Директор  тяжело  сглотнул.  В  плотной
массе людей произошло какое-то движение. Это  яростно  проталкивался  Паша
Биденко.
     - ...Анализ, - прохрипел он. - Не верю...
     - Запрещаю, - сказал директор и облизнул пересохшие губы.
     - Нет, - сказал Сода-солнце.
     Он взял клещи, быстрым движением отломил  щепку  у  самого  основания
прекрасной шеи и подал ее Биденко.
     - Вы серый человек... вандал, - сказал  директор  бедному  клоуну.  -
Идите вон.
     - Спасибо, ребята, - сказал Сода-солнце. - На самом деле спасибо.
     Он глубоко вздохнул, улыбнулся и стал протискиваться к выходу.
     Директор оттеснил всех от стола. Дрожащими руками он собирал  вату  и
укутывал прекрасное лицо. Он растопырил локти, что-то квохтал и был  похож
на  большую  курицу.  Всем  было  понятно,  что  так  у  него   выражается
окрыленность. Никто никогда не видал таким нашего