куда  сдали бы  заболевшего неформала
гуманные медики из серьезного поезда. За ненадобностью сдали бы. Со слабым -
зачем дело иметь?..  А может,  просто надоел Ким Большим Начальникам, мешать
начал?..
  Некогда было  раздумывать.  Выскочил из  купе-отсека,  схватил за  руку
Петра Ивановича:
  - Рванули отсюда!
  И рванули.  Добровольцы поспешно расступались,  давая дорогу:  еще бы -
сам Командир спешит.  И  уже на бегу посетила Кима мыслишка:  если все это -
обычный  спектакль,   запланированный  Большими  Начальниками,   то   Ким  -
равноправное действующее лицо.  Одновременно - персонаж и актер. И появление
мадам  с  тамбурмажорами могло  означать,  например,  такое:  кому-то  нужно
ускорить действие. Кому? За других Ким не ручался, но о себе знал точно: ему
нужно.  Слишком заговорился он с добровольцами,  слишком распустил язык,  на
монологи нажал.  А  кому  они  нужны -  монологи?  Кого они  когда убеждали?
Привыкли  мы   к   монологам,   произносимым  откуда  ни  попадя:   "Дорогие
товарищи!.." - и понеслось без остановки. А все в ответ: мели, Емеля...
  Нет, вовремя мадам появилась, спасибо ей: убеждать тоже надо делом.

  Они   быстренько  проскочили  два   таких   же   вагона  с   такими  же
добровольцами. Добровольцы узнавали Командира и кричали:
  - Что случилось?..  Что за пожар?..  Петр Иванович,  ты куда?..  Может,
помощь нужна?..
  А  Петр Иванович не  отвечал на выкрики подопечных,  послушно трусил за
целенаправленно рулящим Кимом.  Петр Иванович вообще пока особо не выступал,
поскольку роль сбою не  определил.  То  есть до  сих  пор  она была ему ясна
предельно:    Командир,    отец    солдатам,    даешь    Светлое    Будущее,
административно-командным методам -  нет, демократии - да! А теперь, когда в
сюжет влился осужденный плюс он же ненормальный, плюс социальноопасный, плюс
дьявольски любопытный Ким,  стандартная роль Командира (и  это он селезенкой
чувствовал) должна была резко измениться.  Молодой, но уже хорошо поигравший
в  жизни  Петр  Иванович к  роли  Командира готовил себя  с  ранней  юности,
оттачивал  амплуа,  и  хотя  последние годы  ввели  в  старую  роль  немалые
коррективы,  Петр Иванович все  равно был готов к  ней,  ибо молодость легко
восприимчива к коррективам. А что касается селезенки - так плох тот актер, у
которого этот орган не екает в нужный момент,  и,  екая,  подсказывает:  где
гордо выждать,  где скромно промолчать,  где "ура!" крикнуть. Сейчас настала
пора паузы.  На авансцене импровизировал пришелец. Петр Иванович не чужд был
импровизации,  да  и  пришелец ему  нравился.  Петр  Иванович терпеливо ждал
своего выхода и знал: надо будет - не промахнется.
  Мыслишка,  которая  посетила Кима  на  бегу,  лишь  притаилась,  но  не
исчезла, теперь он продолжал ее на бегу же раскручивать.
  Итак, как он предположил ранее, все это - обычный спектакль, задуманный
Большими Начальниками.  Допустим.  Давно известно из  курса истории:  во все
времена  Большие  Начальники  любили   масштабные  постановки.   Для   таких
постановок собираются лучшие силы,  денег туда  вбухивается -  тьма-тьмущая,
строятся  гигантские  декорации,   верная  пресса  гудит  от  предвкушаемого
народного  счастья,  реклама  работает  круглые  сутки,  статистов никто  не
жалеет,  народ безмолвствует.  Правда, всегда почему-то имеет место жанровая
ограниченность:  Большие  Начальники  предпочитают только  героический эпос.
Другое  дело,  что  действие  может  неожиданно  вырваться  из-под  контроля
режиссеров и постепенно или разом перейти совсем в другой жанр.  Например, в
трагедию.  Или в драму. Бывает, что в комедию или даже в фарс, истории такие
случаи  известны.  Но  в  том-то  и  сила  Больших Начальников и  верных  им
режиссеров (а  бывало,  что Большие Начальники сами воплощали на  сцене свои
гигантские  замыслы!),  что  они  никогда  не  признавали провалов,  и  так,
представьте себе,  талантливо не признавали,  что входили в историю массовых
зрелищ как славные победители.
  Потом,  конечно, к рулю прорывались другие Начальники, которые находили
в   себе   смелость  верно   оценить  уровень  той   или   иной   постановки
предшественников, находили, оценивали и снова готовили очередной эпос, чтобы
непременно оставить нестираемый след в щедрой памяти поколений.
  К слову, о поколениях. Ким (и он не оригинален) очень любил повторять к
месту ту самую пушкинскую ремарку о безмолвствующем народе.  Думая на бегу о
спектакле,  в  котором он  волею дуры-судьбы принимал участие,  Ким  складно
сообразил,  что  весь  прошлый эпос был  возможен только потому,  что  народ
постоянно безмолвствовал.  Точнее:  его никто ни о чем не спрашивал.  И если
эпос все-таки получался героическим,  то лишь благодаря народу,  который,  и
безмолвствуя, ковал чего-то железное... Но сейчас-то народ не молчит. Сейчас
он  ого-го как разговорился,  иной раз в  ущерб делу.  Сейчас без его мнения
ничего не начинается,  ничего не делается. К примеру, ни одного режиссера не
выбрать,  ни  одному  актеру ставку не  подтвердить,  а  уж  о  репертуаре и
говорить нечего.  Репертуар сейчас сам народ выбирает...  Тогда,  позвольте,
откуда  бы  взяться  новому  героическому эпосу  про  Светлое  Будущее (хотя
идейка-то  не нова,  не нова...),  если никто никого о  ней не спрашивал?  А
народ,  который  едет  в  трех  плацкартных вагонах,  по-прежнему  и  стойко
безмолвствует...
  Ой,  Ким,  не крути сам с собой!  Как будто ты не ведаешь,  что старые,
много раз  игранные-переигранные спектакли еще  вовсю играются,  еще  делают
хорошие сборы,  еще сладко живут...  Ты с ходу, без репетиций, вошел в очень
сложный спектакль, и сейчас от тебя зависит, куда его понесет...

  Поняли, как цепко держит Кима его будущая - наилюбимейшая! - профессия?
Все  он  точно оценил,  в  пространстве сцены расставил,  софитами где  надо
подсветил -  играем Жизнь, господа!.. Тяжко ему будет жить в этой Жизни, раз
он  ничего всерьез,  взаправду не  принимает,  все  на  условный язык театра
перекладывает.  Но  с  другой  стороны:  воспринять  происходящее как  сухую
реальность, как банальное железнодорожное приключение - значит признать себя
потенциальным клиентом дурдома.

  Лихо проскочив три вагона,  набитых поющими добровольцами,  Ким и  Петр
Иванович тормознули в очередном тамбуре.
  - Прошу об одном, - сказал Ким, - ничему не удивляйся. Не ори, не беги,
не падай в обморок. Держи меня за штаны и будь рядом. Ты мне нужен.
  - А что будет? - малость испуганно спросил Петр Иванович.
  Его,  конечно,  любопытство точило,  не без того,  но и мелкий страх не
отпускал.  Он-то,  солидный Командир,  в  отличие от  напарника происходящее
театром не числил,  он,  может,  в театре только в детстве и был: скажем, на
спектакле про  Буратино...  А  тут  оптом -  осужденный псих с  поражением в
правах,   тетка  со  шприцем,   могучие  санитары,   бегство  по  вагонам  и
таинственная просьба ничему не удивляться. Каков набор, а?..
  - Может,  ничего и не будет,  -  толково объяснил Ким.  - Может, просто
вагон.  И Верка-проводница с гитарой.  А может, и... - не договорил, так как
назрел вопрос: - Кстати, у тебя какой номер вагона?
  - Двенадцатый.
  - Одиннадцатый и десятый -  тоже ваши. Значит, следующий - девятый, как
раз с Веркой...  Нет,  похоже,  ничего там не будет.  Пошли, - открыл дверь,
потом вторую,  потом третью -  из  тамбура в  девятый вагон.  Петр  Иванович
послушно шел за ним.

  Самое частое действие,  выпавшее на сложную долю героя этой повести,  -
занудное открывание дверей.  Ким открыл дверь.  Ким закрыл дверь. Ким взялся
за  ручку двери.  Ким  повернул ручку двери...  Скучно писать,  а  как быть?
Железнодорожный состав  -  не  какое-нибудь  бескрайнее поле,  здесь  особая
специфика,  изначальная заданность  сценографии,  если  использовать любимую
терминологию Кима.
  Ким осторожно заглянул в купе проводников.
  На диванчике сидел средних лет мужчина в  сером железнодорожном кителе,
при  галстуке и  даже  в  фуражке.  Мужчина внимательно читал толстую книгу,
обернутую газетой.
  Что-то  не  приглянулось  в   нем  излишне  бдительному  Киму,   что-то
насторожило. Может, неснятая фуражка?..
  Но тем не менее Ким задал вопрос,  потому что молчать не имело смысла -
мужчина оторвался от книги и строго глянул на пришельцев:  мол,  в чем дело,
граждане?
  - Простите, где Вера? - вот какой вопрос задал Ким.
  - Вера?  -  задумчиво повторил мужчина в фуражке.  -  Вера,  знаете ли,
вышла...
  - Куда?
  - Туда,  -  мужчина пальцем указал и словами объяснил:  - По вагону она
пошла, кажется...
  - Извините, - сказал Ким. - Мы тоже пойдем.
  - Идите-идите, - согласился мужчина и опять в книгу уставился.
  Ким шагнул из купе и...  замер. Прямо у титана-кипятильника имела место
очередная  дверь  -   на  сей  раз  в  коридор!   -   которой  ни  по  каким
вагоностроительным правилам существовать не  могло.  Лишних дверей у  нас не
строят!
  - Мне это не нравится, - сказал Ким.
  - Что? - почему-то шепотом спросил Петр Иванович.
  - Откуда здесь дверь?
  - Может,   спецвагон?   -  предположил  Петр  Иванович.  -  Нас  же  не
остановили. Значит, можно... Ты какую-то Веру ищешь, так?
  - Веру, Веру...
  Ким  осторожно взялся за  ручку двери.  Ким  повернул ручку двери.  Ким
открыл дверь.  (Смотри вышеперечисленный набор действий Кима.)  И тут же его
подхватили под белы руки, прямо-таки внесли куда-то и нежно опустили на пол.
И с Петром Ивановичем тот же фортель легко проделали.
  "Куда-то" оказалось отлично знакомым Киму,  постановщики повторялись. В
синем  медицинском свете,  мертво гасящем истинные размеры декорации,  стоял
стол,  крытый  длинной  скатертью,  а  за  столом  покоились те  же  Большие
Начальники,  что час назад (неделю назад?  Год назад?.. Пространство и время
вели  себя  здесь  прихотливо,  озорничали напропалую...)  осудили  Кима  на
двадцать лет  с  поражением в  правах.  Начальники,  не  улыбаясь,  никак не
выдавая знакомства,  смотрели на  Кима и  на  ошалевшего Петра Ивановича (не
послушался он Кима, не просто удивился - ошалел вон...), и взгляды их ничего
хорошего не сулили.  Ни первому -  отпетому,  как известно,  преступнику, ни
второму - примерному, как известно, комсомольцу и Командиру.
  - Где мы?  -  затравленно прошептал Петр Иванович,  прихватив Кима, как
тот и велел,  за штаны и целенаправленно припухая от страха. (Поставьте себя
на его,  командирское,  место.  Спецпоезд, ветер в груди, возвышенная цель в
финале,  все светло и  прекрасно,  а  тут -  зловещая темнота,  явно -  стол
президиума,  а  в  президиуме -  уж  он-то  их  с  первого взгляда узнал!  -
Ба-альшие Начальники!..)
  - Не бойся, - намеренно громко сказал Ким. - Сейчас нам будут промывать
мозги. У тебя есть чего промывать, а, Иваныч?
  - Погоди,  погоди,  - бормотал вконец растерянный Командир. Он, похоже,
не ориентировался ни в пространстве,  ни во времени.  -  Какие мозги? Что ты
несешь? У меня нет никаких мозгов...
  Последняя реплика весьма понравилась среднему лицу.

  Мы их станем называть так,  как и ранее:  среднее лицо, правое и левое.
Ибо,  как  и  ранее,  они  были  одним  Лицом -  Единым в  Трех  Лицах.  Уже
упоминавшийся здесь библейский "эффект Троицы".

  - Искреннее и  важное признание,  -  задушевно сказало среднее лицо.  -
Другого я и не ждал. А вы? - обратился он к партнерам.
  - Никогда! - сказало левое лицо.
  - Всегда! - сказало правое лицо.
  - Согласен,  -  отечески кивнуло среднее лицо.  - Так, может, он еще не
потерян для нас, а?..
  Правое лицо с сомнением молчало. Левое тоже не спешило высказаться.
  - К чему он у нас присужден? - поинтересовалось среднее лицо.
  Правое лицо подняло руку,  требовательно пошевелило пальцами,  и  в них
немедля оказалась толстая папка с  надписью "ДЪЛО" (через "ять").  Такая же,
мы  помним,  и  на  Кима  была  составлена.  Правое лицо нежно уложило перед
средним.  Среднее подуло на  нее,  странички мягко зашелестели,  сами  собой
переворачивались, послушно останавливаясь, где надо.
  - Особая  мера  пресечения,  -  сказало  среднее  лицо.  -  Пожизненное
заключение с постепенным изменением режимов.
  - Это как?  -  спросил Петр Иванович.  То ли Кима спросил, то ли членов
президиума. Поскольку члены молчали, ответил Ким:
  - Это просто,  Иваныч. Пожизненное - значит, до гроба. Всю жизнь будешь
Светлое Будущее ваять. Ну и расти постепенно. Как они говорят, режим менять.
  - Что значит "режим"?
  - Ранг.  Звание.  Должность. Сейчас ты просто Командир, а станешь Самым
Большим Командиром.
  - Пра-авда? - протянул Командир. - А как же теперь?..
  - Теперь надо думать,  -  веско сказало среднее лицо.  -  Вы  совершили
преступление.  Вы связались с осужденным по другой статье и вступили с ним в
сговор.
  - В какой сговор? Ни в какой сговор я не вступал.
  - А кто ему помог бежать?
  - Так ведь напали...
  - Не напали, а пришли зафиксировать. По приказу.
  - Я же не знал. Надо было предъявить приказ.
  - Вы - Командир. Вы обязаны предугадывать любой приказ свыше.
  - Ну, знаете ли, я не провидец...
  Ким с любопытством слушал диалог, сам в него не вмешивался. Неожиданная
радость:  Петр Иванович медленно, но верно приходил в себя. Он уже не трясся
осиновым  листком,  не  млел  под  взглядами  Больших  Начальников,  он  уже
потихоньку начинал отстаивать собственное право на поступок.
  - Осужденный  быть  Командиром  должен  обладать  даром  провидца.  Это
позволит ему не ошибаться в своих командах.
  - Ну,  нет, - не согласился Петр Иванович, - плох тот Командир, который
никогда не ошибается.  Это значит,  что он ошибается,  но делает вид, что не
ошибается. И других заставляет.
  Не очень складно по форме, зато верно по сути, отметил про себя Ким.
  - Вы  признаете право Командира на  ошибку?  -  в  голосе среднего лица
слышалась патетически поставленная угроза.
  Но Петр Иванович ее не уловил.
  - Ясное дело,  признаю, - сказал он. - А ребята на что? Чуть что не так
- поправят.
  - Печально,  -  печально  констатировало  среднее  лицо.  -  Положение,
видимо, безнадежно. Не так ли, господа?
  - Так ли, - сказало правое лицо.
  - Увы, - сказало левое лицо.
  - И  каков же вывод?  -  спросило среднее и само ответило:  -  Придется
менять меру пресечения... Какие будут предложения?
  - Пустите его на свободу,  -  засмеялся Ким.  Ему нравилась мизансцена.
Ему  нравился  диалог  -  легкий,  лаконичный,  точный,  нравились  дурацкие
персонажи.  Он даже к нелепой декорации привык.  -  Пустите,  пустите. Он на
свободе одичает и погибнет.
  Но Един в Трех Лицах его не слушал.  (Или,  вернее, не слушали?..) Лицо
советовалось внутри себя.
  - Расстрелять? - спросило правое.
  - Круто, - поморщилось левое. - Все-таки бывший наш.
  - Не был я ваш,  извините,  -  быстро вставил Петр Иванович, напряженно
вникающий  в  ход  обсуждения,   не  без  волнения  ожидающий  решения,   но
собственного достоинства при этом терять не желающий. - Свой я был, свой.
  - Тем более, - сказало правое лицо.
  - А что?  -  вопросило среднее лицо.  -  Рас-стре-лять?.. В этом что-то
есть...  Круто,  конечно, вы правы, но каков выход? Кассировать по состоянию
здоровья?  Рано,  молод.  На  дипломатическую отбывку  срока?  Не  заслужил.
Перемена статьи?..
  - Точно!  -  утвердило левое лицо.  -  Перемена.  Пожизненное, но - без
изменения режима!
  Лица понимающе переглянулись.
  - Хорошо, - легко улыбнулось среднее лицо. И в тех же скупых пропорциях
расцвели  улыбки  на  лицах  левом  и   правом.   -   Утверждаем.   Приговор
окончательный и никакому вздорному обжалованию не подлежит.
  - Ну,  дали! - возликовал Ким, вмазал Петру Ивановичу по широкой спине.
- Ну, забой! Ну, улет!.. Ты хоть понял, Иваныч? Они тебе пожизненное впаяли.
И -  по нулям.  Как был простым Командиром,  так простым и помрешь.  Плакали
твои лампасы.
  Петр  Иванович  на  приговор  реагировал  достойно.  Петр  Иванович  не
зарыдал,  в  ноги  членам  президиума не  кинулся.  Петр  Иванович достал из
кармана клетчатый носовой платок, трубно высморкался, аккуратно сложил его и
только после этого процесса очищения заявил:
  - Во-первых,  плевал я на лампасы. А во-вторых, еще поглядим, кто в них
щеголять станет... Пошли отсюда, Ким, - и потянул Кима за карман джинсов.
  Не тут-то было.
  - Стоять! - громогласно воскликнуло среднее лицо. - Еще не все!
  - Погоди, - сказал Петру Ивановичу Ким. - Слышал: еще не вечер.
  - Напрасно паясничаете,  подсудимый.  Речь на  сей  раз  пойдет о  вас.
("Стихи!"  -  быстро вставил Ким,  но  лицо не  заметило.)  Есть предложение
изменить меру пресечения.  Что  там у  нас было?..  -  И  точно так же,  как
раньше,  влетела в  ладонь правому лицу Кимова заветная папочка с  названием
через "ять", улеглась перед средним, зашелестела страничками. - Двадцать лет
с поражением? Отменяем!.. Какие будут варианты?
  - Расстрелять! - на сей раз мощно утвердило правое лицо.
  - Расстрелять! - тоже не усомнилось левое.
  - Утверждаю!  -  утвердило среднее  лицо,  достало  из  синего  воздуха
круглую печать и  шлепнуло ею  по  соответствующей бумажке в  папке с  делом
Кима.
  Шлепок прогремел как выстрел.
  - Обвиняемый,  вам  приговор понятен?  -  спросило по  протоколу правое
лицо.
  - Чего ж не понять?  -  паясничал Ким. Ах, нравилась ему постановка, ну
ничего бы  в  ней менять не  хотел!  И  не стал,  кстати.  -  Когда стрелять
начнете?
  - Немедленно, - среднее лицо взглянуло на наручные часы: - Время-то как
бежит!..  К исполнению,  и -  обедать...  Вам,  кстати,  туда, граждане, - и
указал Киму с Петром Ивановичем на выход.
  И тут же,  пугая сурового Петра Ивановича,  стол, как и прежде, уплыл в
темноту, а на смену ему из темноты явился, стройно топая каблуками, взвод...
слово бы поточнее выбрать...  дружинников,  так? В кожаных, подобно Кимовой,
куртках,  только  подлиннее,  до  колен,  крест-накрест обвешанные,  подобно
нынешним металлистам,  лентами тяжелых патронов,  в  кожаных же  фураньках с
примятым верхом и  медными бляхами на  околышах -  вышли  из  синюшных кулис
двадцать (Ким  точно  посчитал) исторических металлистов -  с  историческими
винтовками Мосина наперевес.  Десять из них тесно окружили Петра Ивановича и
повели его,  несопротивляющегося,  куда-то  назад.  Он  только и  успел  что
крикнуть:
  - Ким, что будет-то?..
  А Ким ему в ответ - залихватски:
  - Расстреляют и - занавес.
  Но и его самого повели,  подталкивая примкнутыми штыками,  вперед, в ту
самую  темноту,  откуда  только что  появились дружинники-металлисты,  и  он
пошел,  не сопротивляясь, потому что нутром чувствовал приближение финала, и
любопытно ему  было:  а  что  же  это  за  финал  такой  придумают неведомые
режиссеры?..

  Хотя,  будем честными,  точила его смешная мыслишка:  а вдруг патроны в
винтовках окажутся настоящими?..
  И  опять радист пустил в сцену звук:  четкий стук колес о стыки,  лихой
свист ветра в  открытом где-то  окне.  И  уж совсем не по-театральному ветер
этот ворвался на сцену, метко ударил Кима по лицу, рванул волосы...

  Декорация изображала вагон-ресторан.
  Но,   не  исключено,   это  был  настоящий  вагон-ресторан,   поскольку
(Ким-фантазер  сие  признавал) поезд  тоже  был  настоящим,  а  ресторан Ким
углядел из окна вагона, когда только начинал свое путешествие. (Красиво было
бы написать: "свою Голгофу", потому что, похоже, минуты Кима сочтены...)

  Пустых столиков Ким не заметил.  Везде сидели и пили,  сидели и ели,  а
еще обнимали дорожных подруг,  а еще целовались взасос, а еще смолили табак,
а еще выясняли отношения: ты меня уважаешь? я тебя уважаю? будем братьями! а
если по роже?  да ты у меня!..  да я у тебя!..  тише, мужики, не в пивной...
Взвод (точнее,  полвзвода...)  грохотал по  проходу:  пятеро впереди,  Ким с
заложенными  за  спину  руками  (он  читал,  что  подконвойные ходят  именно
так...),  пятеро сзади -  ать-два, молча, грозно, неминуемо!