елькнуло
перед глазами. Видение иной жизни, где я в компании со
старинными фонарями, со свежим цветочным пучком в руке вожу
хороводы возле зеленой бронзовой фигуры и взглядом пытаюсь
испепелить свои наручные часы. Это - вроде желания совершить
какое-то неведомое жертвоприношение, отказаться от всего
прежнего и впустить в свою голову какую-то простую мысль, а в
свое сердце - новую связь вещей... Я с удивлением услышал свой
голос - то ли взвывающий наподобие зимнего ветра в проводах,
то ли скулящий от внезапно сжавшей сердце тоски:

     И стра-анной бли-изостью зако-ованный,
     Смотрю-ю за те-омную вуа-аль,
     И ви-ижу бе-ерег очаро-ованный
     И очаро-ованную да-аль...

Я смешался. Она чего-то ждала от меня, а я даже не знал
продолжения. Нечто появилось на одно-единственное мгновение в
ее глазах - искра разума, что ли? след чуждой мне воли? - но
тут же все и погасло. Или мне все это только почудилось?
Я оглянулся. Шурик смотрел на меня с уважением. Он не смог бы
насмеяться над бабами с большей изысканностью.
- Ну ты даешь! - засмеялся Макар. - Чего это ты?
Она чуть-чуть повернулась, покосившись в сторону Макара, и
теперь в лунном свете я ясно увидал ее глаза: бессмыслица,
пустота.
И тут моя незнакомка поступила совершенно необычно. Она
зашипела, подскочила к Макару и ловко выхватила из висящих на
его боку ножен остро отточенный кинжал. Но ударить им она
собиралась не Макара, а, как это ни странно, меня. Я ничего не
успел сообразить. Верно, она бы успела выпустить мне кишки,
если бы не Макар. Он одним резким движением выбил оружие из ее
рук, поверг ее наземь, придавив сапогом запястье и резко
выдохнул:
- Ки-йа!
Довольный собой, рассмеялся заразительно и бесхитростно. На
губе незнакомки выступила капелька крови. Наверно, она была
чем-то больна. Я поднялся с земли, даже забыв поблагодарить
Макара, почесал бровь, сплюнул, высморкался и пошел в ту
сторону, где мы оставили свои рюкзаки, широко шагая и стараясь
больше не смотреть в сторону баб.
Да, действительно, твари они неразумные, дикие - и ничего
больше. Ничего не понимают, не ценят.

...А утром мы уже были в Гульбищах. Измотанный, посиневший от
озноба и весь провонявший тиной я, почти не раздеваясь, рухнул
на свою койку в доме Макара.
Снилось мне, что каждая знакомая мне женщина превращается
вдруг в кусок моей собственной жизни, такой же живой и
кровоточащий. И каждая из них проходит мимо, стреляя глазками
и кланяясь издевательски, вытряхивая шевелящиеся потроха, как
в каком-то сюрреалистическом фильме, и все мимо и мимо... Мимо
- осень, весна, лето. Но смотрят они безо всякого укора, так
глядят, задумчиво... будто знают что-то такое, чего я не знаю,
будто думать на самом деле они умеют - по-своему, конечно, нам
их понять не дано. По арене какой-нибудь скачут, посуду бьют,
кричат - и думают. И на лицах у них, у всех без исключения -
этакие загадочные улыбки. И ничего-то я не понял, и Макар мне
всего объяснить не в силах, только понимающе и сочувственно
хлопает меня по плечу, и ах! - как все это непросто...
Но так мне от всего от этого во сне становится вдруг грустно,
что я просыпаюсь.
Наверно, все это с непривычки. Редко я все-таки бываю на
свежем воздухе, чистом, спокойном и здоровом.
Надо почаще выбираться из города, чтобы погрузиться в эту
простую, незамысловатую жизнь с осенним лесом, озером,
изошедшим во мрак; чтобы зарыть подошвы грубых сапог в
болотные кочки, мертво сжимать лямку рюкзака и почувствовать
рядом хриплое дыхание ломящихся сквозь чащу лихих друзей. И
простые, незамысловатые нравы станут твоей плотью и кровью.
И тогда-то все и пройдет наверняка, любая печаль излечится,
глупые мысли не будут голову терзать, ни наяву, ни во сне...

- Да, горазд ты истории рассказывать! - засмеялся Макар.
- Посмотрел на луну и перевел обеспокоенный взгляд на
противоположный берег.
А Шурик с проваленным носом не засмеялся, он только улыбнулся
самой загадочной из своих улыбочек. Потом взмахнул обрубком
хвоста и поплыл к островам, подальше от истоптанного коровами
берега.
Шутки шутками, но зима уже не за горами, кормиться нечем, а
тут еще эти сволочные бабы повадились расставлять свои сети в
тех местах, где их отродясь не бывало.
Неужели, правду говорят, что они считают нас абсолютно
неразумными тварями?!

                                                  Февраль 1996

---------------------------------------------------------------

                     ТО, ЧТО ПРЕВЫШЕ МЕНЯ

           (на манер старинной "comedie a tiroir")

                              ...Ты прав, оратор мой Петрушка:
                                 Весь свет бездельная игрушка,
                                      И нет в игрушке перемен.
                                    А.С.Пушкин, Тень Фонвизина

                                Удивительно, что в безысходном
                           отчаянии я не остался в пустоте, но
                         ухватился за человеческую способность
                           мыслить и крепко держался за нее, и
                             понимание значительной силы моего
                          разума было единственной радостью, а
                           все человечество - безразлично мне.
                                               Сёрен Кьеркегор

                              1.

У меня были серьезные основания подозревать, что то место, в
котором я в конце концов очутился, - всего лишь овеществление
одного из моих давних видений.
Перед моими глазами - только маленькая, освещенная косым
светом полоска ступеней.
Ступени грубые и неровные, вздувшиеся посредине, будто
выпеченные из дрожжевого теста. И все они - в этаких мелких
дырочках, изгрызены маленькими крепкими каблуками.
Краем - там, где очертания трещин теряются в пыли, - обильные
потеки стеарина, или, может быть, засохшего и пожелтевшего
клея. Солидола, с неудовольствием понял я. Экая машинерия!
Я находился перед крошечной дверцей, слегка опираясь одной
рукой на проржавевшую скобу. Засов был уже отодвинут, и
чешуйки ржавчины с него медленно ссыпались вниз, загораясь в
солнечном луче, задерживаясь на рукаве моего кафтана,
застревая в лентах, в ворсистой оторочке.
Оказывается, до этой минуты я стоял, согнувшись в пояснице,
впрочем, согнувшись самую малость, но неясно, какое время я
провел в таком положении, шея и спина, во всяком случае,
затекли и не двигались. Или же это внутри меня были уже не
кости, а плохо смазанные шарниры? Странная мысль! Откуда она?
Я с ужасом поднес руки к своим глазам. Они показались мне
совершенно прозрачными. Не сразу решившись ощупать себя, не
решаясь сдвинуться с места, чтобы тотчас же развеять этот
нелепый издевательский сон, я огляделся вокруг.
Это напомнило мне внутренности какой-то шарманки или
музыкальной шкатулки, в которую я сунул свой любопытный нос
однажды в детстве. Какие-то крючочки, колокольчики... А стены
неровные и точно склеенные из грубого серого картона, который
идет на упаковки в мебельных магазинах. Я смутно различал во
мраке еще какие-то резные крылья, рога и лилии, нависшие надо
мной, потрескавшиеся, искрошившиеся в тех местах, где их
задевали руками те, кто пробирался этим путем до меня,
неизменно застывая, как и я, на самом пороге.
На мгновение мне почудилось, что где-то сверху открылись
маленькие окошечки, чьи-то суетливые глазки пощекотали меня и
остались довольны моим видом и моей растерянностью.
Тотчас же поднялся невообразимый шум. Немного погодя я понял,
что он исходит из меня самого, прямо изнутри. Точно что-то
закопошилось в моем желудке, или же самими внутренностями
моими стала внутренность той игрушки, в которой сейчас
находился я сам.
Так же это выглядело, наверно, если б сразу сотня-другая
тараканов закопошилась в моем ухе. А вдобавок еще кто-нибудь
там же быстро-быстро грыз бы маленькие орешки, сбрасывая
шелуху мне за шиворот. Мерзкое ощущение, и я мог бы тогда уже
догадаться, что некий заводной штырь прочно вошел в мою
голову, и теперь ОНИ крепко взялись за эту рукоятку, чтобы
извлечь из меня мою музыку.
Скоба под моими руками зябко затряслась, багровый занавес,
скрытый до поры в полутьме за моей спиной, отошел в сторонку,
дверца, грубо прорезанная в куске картона, наконец открылась,
и я появился на свет - косолапый уродец с громадными
челюстями, с выпученными кнопками сверкающих глаз,
отражающийся во всех зеркалах гигантского трюмо. Я тащил на
себе паутину и куски осыпающейся старой краски, свернувшейся в
потрескавшиеся лепестки, старое тряпье и воск. Сотни не
видимых мне глаз, я знал, жадно следили за мной, упиваясь этим
редкостным зрелищем - моим безобразием.
При каждом моем беззвучном слове изо рта вылетал здоровенный
радужный пузырь, внутри которого оказывалась заключенной
крошечная мушка, мечущаяся в немом одурении, моя рука с
жужжанием делала круг, поигрывая развевающимися разноцветными
ленточками на запястьях. На каждом шагу я щелкал крепенькими
зубками, а все пуговки на моем кафтанчике при этом бешено
вращались, и я чувствовал, как в моем животе уютно урчала,
разворачиваясь, небольшая заводная пружина.
Я распознавал внутри себя какую-то новую для меня силу
совершенно необоримого счастья и неуемно исторгал ее из себя,
мыча от наслаждения и одновременно борясь с приступами
подступающей тошноты... Я ждал, что смысл моего существования
здесь вот-вот откроется мне, когда невидимые зубчики придут в
соприкосновение с невидимыми шестеренками, пустив в ход во мне
главный мой механизм.
Но тут поднялся гадкий сквозняк, и пыль заворошила мои
стеклянные глаза, осела на края гуттаперчевой шляпы, а когда я
вновь огляделся, навстречу мне из-за угла моей коробки уже
двигалась фигурка обворожительного незнакомца с лаковой
улыбающейся физиономией, выписанной поверх стеклянного
баллончика из-под французской туалетной воды.
Ну вот, обрадовался я, теперь я не одинок в этом новом для
себя и таком странном мире. Он мне сразу понравился, этот
стеклянный. И я радостно протянул ему навстречу свои руки - а
в них был уже, оказывается, зажат мой привычный иззубренный
меч. И незнакомец с застенчивой улыбкой, ничуть не удивившись,
кивнул мне приветливо и вытащил взамен свой клинок. И я понял,
глядя на то, как он уверенно движется: вот он, главный герой
этой пьесы.
Он, а не я. Это меня, кажется, тогда слегка разочаровало и
даже немного обозлило. Я оскалил зубы и перехватил покрепче
свое оружие.
Впрочем, мы с ним недолго сражались. Он быстро выбил меч из
моих восковых рук, а затем, сделав широкий замах, лихо снес
мою голову, набитую опилками, которые закружились по ветру,
осыпая тропинку, протоптанную нами в пыли.
Дело в том, что я был совсем уж проходным персонажем. Минуты
две или три мне было отпущено, не больше.
И все для меня погасло.

                              2.

Пришел в себя я снова в той же самой коробке, с головой, будто
бы до макушки наполненной шуршащими насекомыми. Такое
ощущение, что никуда я еще и не выходил, и все, что случилось
только что - недолгий нелепый сон. Шея моя, как ни странно,
совершенно не болела. Пощупав наугад, я обнаружил там простой
стальной штырь, на который голова моя и была столь ловко
насажена. Зато болела грудь, пробитая новой медалью. Там был
предусмотрен ряд специальных дырочек, но, видимо, их на этот
раз не хватило. Нос в виде красной груши тоже был сменным. Уши
же мои были на скрепках, которые легко сгибались, принимая
нужную форму.
Настроение совершенно испортилось. К тому же воняло машинным
маслом, которое вытекало из меня при каждом моем шаге,
впрочем, это я заметил не сразу, пребывая в некой
задумчивости.
Что-то большое и темное, может быть, даже крыса, копошилось в
полутьме за моей спиной, но я все никак не решался обернуться.

Потом я решил выбросить все это из головы, понадеялся, что
тогда и так все пройдет.
Я сделал несколько шагов, и ноги мои сами понесли меня к
двери. А за дверью уже ждал меня он... Мерзкий тип с мерзко
ухмыляющейся физиономией и никогда не отвинчивающейся, как у
всех порядочных персонажей, головой.
Я ринулся на него, как лев, желая рассчитаться за все и
стереть наконец с его благостного личика эту скверную улыбку.
Но его меч опять опередил меня...

                              3.

Когда разум вернулся вновь в мою бедную, набитую опилками
голову, я смог рассмотреть новые подробности. Я увидел
тонюсенькие ниточки, привязанные к моим рукам и ногам и
уходящие вверх, в темноту над занавесом.
Так что же все это? Что за неведомое представление? Выходит, я
не волен в своих действиях, как мне казалось. До поры до
времени я даже не видел этих нитей. Мне разрешается немногое:
страдать и думать...
Но самые банальные мысли попервоначалу кружились в моей
голове, так что я долго не мог воспользоваться этим своим
преимуществом - преимуществом существа думающего. Я тщетно
старался догадаться, например, кто тот неведомый мастер, что
наделил меня разумом. Сделал ли он это случайно или нарочно,
желал ли он мне блага или просто хотел посмеяться? Впрочем,
какой же смысл смеяться над существом, которое и так полностью
в твоей власти? Я неуверенно покачал в воздухе рукой, как бы
отказываясь отвечать на такой вопрос, и ленточки зашелестели.
Я и сам не заметил, когда направился к двери, не переставая
при этом размышлять о своем.
Если это всего лишь спектакль, где я - простая марионетка, то
что это за спектакль? В чем именно его суть и назначение?
Трагедия ли это или пошлая комедия? Мистерия или, быть может,
фарс?
Я постарался мысленно перебрать весь возможный репертуар, но
мое бедное воображение выдало слишком мало названий. Я был
заворожен открытием, что сам очутился внутри подобного
действа, а оттого и не смог мыслить вполне беспристрастно. Я
был лишь уверен, что все это вокруг меня представляет из себя
нечто совершенно затасканное, избитое...
...Впрочем, мне достался слишком маленький кусочек действа,
роль моя была издевательски мала, чтобы судить обо всем в
целом, о художественных, с позволения сказать, достоинствах
этого целого. Я только очень жалел, что в свое время, судя по
скудному содержимому моей памяти, не слишком-то увлекался
театральными постановками и тем паче не баловал своими
посещениями ярмарочные балаганы, где в опытных руках
веселились и страдали куклы, подобные мне сейчас.
Вот и открылась моя дверь. Выйдя наружу, я постарался
рассмотреть своего противника непредвзято.
Вот вышитый золотом плащ, ботфорты, изящная перевязь, усы, как
полагается, и льняные, чуть вьющиеся локоны. Все слишком
банально и не способно сказать мне ни о чем, ничем не
обозначает то место репертуара, в который я и сам сейчас
угодил. Однозначны лишь его и мое амплуа, которые, глядя на
нас, трудно спутать.
Интересно, отчего эта истеричная улыбка так и не покидает его
лица? Может быть, его, беднягу, беспокоит то, как подвывает
иногда на поворотах его собственный моторчик? Или, может быть,
у него нервный тик, челюсти свело судорогой от моего вида? Чем
же это я так страшен? Я украдкой ощупал ряды своих зубов.
Никогда бы не подумал, что мой истинный облик столь зловещ...
Я решился.
- Погоди! - спокойно и уверенно сказал я ему, поднимая вверх
руку с мечом. И мне показалось, что и он чуть помедлил,
прежде, чем взяться за оружие.
Его ясные васильковые глаза, намалеванные на стеклянной
колбочке, казалось, смотрели сочувственно и чуть-чуть
настороженно. Ах, если бы не эта его идиотская ухмылочка! Глаз
его мне было бы вполне достаточно... Свободной рукой я снова
рассеянно ощупал ряды своих ужасных зубов.
"Да уж, хорош", - подумал я зло и самокритично. Я почти уже
верил в то, что в создание, которое шло мне навстречу, был
вложен такой же, как в меня, а может быть, даже и
превосходящий меня разум. Ведь он - главный герой, ни чета
мне, и лицо ему, что греха таить, досталось попривлекательнее
моего. Я, конечно, не мог ему улыбнуться, я не мог подать ему
никакого иного знака. Но я надеялся, что он, как и я, тоже
подозревает, что я разумен. Так что же мы, два разумных
существа, будем рубать друг друга, как заправские палачи, на
потеху невидимой публики?!
Я бы хотел остаться в дверях своей крепости, но ноги мои сами
сделали еще несколько шагов, двинув вперед мое туловище, рой
жужжащих механизмов, дьявольскую машинку в животе и остро
отточенную лучину меча, занесенного над головой.
- Послушай! - повторил я уже не так уверенно, не отрывая,
впрочем, от него гипнотизирующего злого взгляда, - я так же,
как и ты, одинок. Я не знаю, когда начался ты, но я пробудился
здесь совсем недавно... Я хотел бы сейчас и здесь предложить
тебе большее, чем просто дружбу, большее, чем свою жизнь (да и
жизней у меня, по-видимому, множество), большее, чем ты, может
быть, в силах теперь немедленно взять. Я хотел бы предложить
тебе интеллектуальное сотрудничество, беседу...
Его меч просвистел мимо меня, а его глаза излучали сочувствие.
Это меня слегка ободрило.
- Я и ты, - продолжал я с нажимом, - возможно, единственные
мыслящие существа в этом мире. Но мы все-таки мыслим, и это не
так уж и мало, значит, мы уже - две совершенно особые точки в
мировом пространстве. Мы можем сопоставить наши впечатления и,
таким образом, возможно, вырваться за пределы своих нелепых и
беспомощных тел, обнаружить изнанку жизни, скрытую от нас
пока.
Я вспомнил при этом того некто, что живет за моей спиной и о
котором я не могу даже думать. Ничего, рано или поздно придет
и час этого некто!
Он развернулся, задев меня плечом, и взмахнул оружием слишком
неуверенно, чтобы это могло ускользнуть от моего внимания.
- Мы будем говорить друг другу абсолютно все, ничего не
скрывая, только правду или то, по крайней мере, что будет нам
искренне казаться правдой. Мы обратим это наше единственное
оружие против окружающей тьмы, и, я надеюсь, обнаружим наконец
тех, кто за нами наблюдает, то, что нами руководит, кто за
всем этим скрывается, мы переиграем их. Я верю, что мы в силах
отбросить эту тьму, заменить ее диалогом двух свободных умов,
верящих лишь в свое интеллектуальное единство. Мы разрушим все
и всяческие границы!
По-моему, это была прекрасная речь, в своем роде совершенная,
чрезвычайно эмоциональная, остроумная и преисполненная
внутреннего достоинства, что я особенно ценю в речах. И не моя
вина в том, что как раз в этот момент мой собеседник сделал
особенно глубокий выпад и все-таки достал меня.
А потом вновь моя голова отделилась от туловища, что меня,
впрочем, не особенно удивило. Ведь из беззвучного моего рта
исторгались только мыльные пузыри с заточенными внутри них
мушками. Это обычно не способствует диалогу.
Я уже и не верил в то, что мой противник, как я, разумел хотя
бы что-нибудь, что взгляд его был хоть немногим осмысленнее,
чем взгляд простой стеклянной игрушки, несмотря на все его
колокольчики, кружевные перчатки и бант на шее. Все это - лишь
мои пустые фантазии. Я уже, признаться, не верил даже в то,
что разумен я сам. Какая, в самом деле, разница, если я не
могу издать ни звука, если я не могу хоть раз опустить меча?!
Как ни странно, собственное беззвучие - вполне достаточная
причина... вполне достаточная причина для того, чтобы никогда
больше не упорствовать в своей, слегка пошатнувшейся уже вере
в чужой разум.

                              4.

Так началась моя новая жизнь. Я погибал раз за разом, и раз за
разом воскресал с одной и той же тупой неизбежностью. То были
дни, когда я познавал, что значит: страдать; что значит:
стыдиться; что значит: отчаяться.
Я никогда не мог разглядеть моих зрителей, я не слышал их
криков, шума - одобрительных ли аплодисментов, негодующих ли
свистов. Этого мне не было дано. Не мог я видеть и тех, кто
мной дирижирует - нити уходили прямо в темноту. Миг схватки -
и тишина, только тихо урчит, смолкая, моторчик в моем животе,
да с легким щелчком ложится на мостовую деревянный меч,
выпавший из моих рук.
Поначалу я отказывался от попыток ответить себе на вопрос, что
п