у, которому при  всем  желании  не
уйти с того места, где его угораздило вырасти.
     Мы прошли эту землю пешком вдоль и поперек,  и  всюду  нас  встречало
одно и то же: пустые  деревни,  разрушенные  храмы,  осыпавшиеся  колодцы.
Что-то душит здесь людей, заставляет их тосковать,  метаться  и,  в  конце
концов, покидать свои дома. Вода здесь безвкусная,  дождь  холодный  и  не
приносящий радости, болота гиблые, а клюква на них  -  водянистая.  И  все
это, вроде бы, не такие уж жуткие вещи, у нас на Востоке бывает и  похуже,
особенно после набегов незамиренных кочевников  Даян-аххе-булита,  но  как
задумаешься, так поневоле становится тоскливо.
     Правда, все это еще  не  значит,  что  я  немедленно  побегу  спасать
неизвестно от чего погибающие Южные Окраины. У меня своих дел по горло.  И
первоочередное из них - унести отсюда ноги. Причем срочно.
     Гримнир что-то бубнил, ковыряя толстым пальцем  побелку  на  печи,  а
Имлах, сидя с ногами на тахте, беспокойно шевелилась и не сводила  с  него
глаз - больных, тревожных и каких-то  очень  преданных,  что  ли.  Я  даже
подумал на миг, не жена ли она ему часом, но тут же отмел  эту  мысль  как
вполне идиотскую. Он, конечно, бродяга, но такая замарашка, как эта Имлах,
ему не пара.
     Имлах, привстав, взяла с полки нож, потом слезла с тахты и  принялась
шарить в корзинке, подвешенной к  потолочной  балке,  -  от  крыс,  как  я
предположил.
     На улице заметно посветлело - то ли дождь поутих, то ли действительно
рассвело.
     Имлах вытащила из корзины  рыбу,  завернутую  в  пахучую  крапиву,  и
лениво  вышла  из  дома,  прищемив  напоследок   дверью   свою   полосатую
черно-красную юбку с белой грязной каймой по подолу.
     - Странная она какая-то, - сказал  я  Гримниру.  (Надо  же  о  чем-то
разговаривать?)
     Его разбойничья физиономия вдруг стала мечтательной.
     - До чего же ты все-таки глупенький,  малыш,  -  произнес  он,  глядя
куда-то в закопченный потолок.
     Я  сразу  ощетинился,  и  шерсть  на  моем  загривке   поднялась   от
негодования.
     - Я тебе не малыш, - прошипел я, сверкая в полумраке глазами.  -  Сам
пигмей-переросток. Я Пустынный Кода.
     - Глупый, как всякая нечисть, - невозмутимо гнул свое Гримнир  все  с
той же дурацкой задумчивостью на усатой морде. - Имлах - это чудо. А ты не
видишь.
     - Маленькая неряха, - не то мысленно, не то вслух отрезал я.
     - Имлах такая, как эта земля, - отозвался Гримнир. - Не  лучше  и  не
хуже. Этим-то она и хороша, Кода.
     - Она ведь нелюдь, - высказался я.
     Гримнир не ответил.
     Что-то подсказывало мне, что не стоит  с  ним  связываться,  но  ведь
Пустынные Коды очень упрямы, и я заявил решительным тоном:
     - Вот Исангард проснется, и мы уйдем.
     На это Гримнир сказал:
     - Возможно.
     И ухмыльнулся самым отвратительным образом, что вывело меня  из  себя
окончательно.
     - Я полагаю, - произнес я возможно более веско, - что  мы  не  станем
спрашивать твоего разрешения, Гримнир.
     Гримнир повертел своей лохматой башкой.
     - Ты действительно так предан этому человеку, Кода?
     - Да уж, с вами его не брошу, - вызывающе ответил я.
     - Ведь он может сунуться туда, где опасно... а, Кода?
     Это была уже наглость. Я  почувствовал,  что  уши  мои  краснеют.  Я,
конечно, большой трус, у меня это в  крови  -  а  кто  когда  видел,  чтоб
нечисть была храброй? - но Исангарда  я  никогда  еще  не  бросал,  а  он,
кстати, частенько ввязывался в совершенно нелепые истории.
     - Если он полезет туда, где опасно, - произнес  я  четко,  чтобы  эта
дубина уяснила себе раз и навсегда, какие вопросы задавать не стоит, -  то
найдется друг, который не даст ему пропасть. И это будешь не ты, смею тебя
заверить.
     Он подцепил меня своим корявым пальцем за завязки плаща и подтащил  к
себе, разглядывая с бесцеремонным любопытством.
     - Не пойму, - сказал он задумчиво, словно обращаясь  сам  к  себе,  -
договор он с тобой подписал, что ли? Как ты попал к нему в услужение?  Он,
вроде, не колдун. Обыкновенный бродяга без царя в голове.
     - Сам ты без царя в голове, - прошипел я,  подыхая  от  злости.  -  Я
Пустынный Кода. Пустынные Коды никому не служат. Но это не значит,  что  у
них нет чувств.
     - Смотри-ка, чувствительный! - искренне удивился Гримнир  и  отпустил
меня.
     Я вылетел из дома арбалетным  болтом.  Наскочив  в  темных  сенях  на
предательски упавшее жестяное корыто,  я  еще  раз  торжественно  поклялся
нагадить этому Гримниру при первой же возможности.
     Все мои надежды на то, что посветление за окном означает конец дождя,
рухнули. Это был всего-навсего рассвет.
     Я  вышел  на  высокое  крыльцо  и  огляделся.  Напротив  крыльца  был
небольшой запущенный огород, заросший  хреном  и  лебедой  и  отгороженный
символическим  заборчиком  из  неоструганного  тонкого   ствола   сосенки,
положенного на  чурбачки.  Я  увидел  три  куста  крыжовника,  махровых  и
приземистых, прикрученный к яблоне умывальник и под ним  таз,  заплеванный
снизу песком.
     Босая, с торчащими косичками цвета льна,  Имлах  чистила  под  дождем
рыбу на мокром столе,  покрытом  облезлой  клеенкой.  Рыбья  чешуя  летела
из-под ножа, светлая, как капли дождя.
     Я сел на крыльцо и  стал  смотреть,  как  она  управляется  с  рыбой.
Странно было думать о том, что вокруг нас нет ни одной живой души.  Только
угрюмые леса с заросшими тропками и гибельные болота, бескрайние, как  моя
родная пустыня, но куда более коварные. И что толку от того, что я наделен
кое-какими способностями? У себя дома я мог бы развернуться в полную силу.
А здесь, на самом краю обитаемых  миров,  мне  только  и  оставалось,  что
бездумно плестись за человеком, который когда-то спас мою жизнь,  и  время
от времени следить за тем, чтобы он не угробил свою.
     Имлах заметила, наконец, мое присутствие, подняла  на  меня  глаза  и
улыбнулась. Эдакая растрепанная невинность.
     - Твой хозяин спит, Кода?
     И эта туда же.
     - Он мне не хозяин, - проворчал я,  чувствуя,  что  опять  выхожу  из
себя. - Я Пустынный Кода.
     Она вздохнула.
     - Да Кода ты, Кода, кто спорит...
     - Когда он проснется, мы уйдем, - объявил я.
     - И я с вами, - подхватила  Имлах,  усердно  налегая  на  нож,  чтобы
отрезать рыбине голову.
     Я чуть с крыльца не упал.
     А она невозмутимо добавила:
     - Исангард обещал взять меня с собой.
     - Он не мог тебе обещать, - возмутился я. - Он  не  мог  ничего  тебе
обещать, не посоветовавшись со мной.
     - Он сказал, что попросит тебя, и ты согласишься.
     Я так разозлился - не передать.
     - Если ОН попросит, - сказал я мрачно, -  то  я,  конечно,  не  стану
возражать. Но запомни, Имлах, один только намек на предательство  с  твоей
стороны, и я скажу ему, кто ты такая.
     Я правильно угадал ее слабое  место.  Она  жалобно  заморгала  своими
белыми ресницами, и нижняя губа у нее задрожала. Она здорово перепугалась,
я видел.
     - Ну и кто я, по-твоему, такая? - спросила она, старательно изображая
спокойствие.
     А мне и изображать не надо было.
     - Нелюдь ты, - равнодушно сказал я. - А его ты об  этом,  конечно,  в
известность не поставила. Человеком прикидываешься.  Ладно,  прикидывайся,
морочь ему голову. Но смотри, Имлах, я тебя предупредил. В случае  чего  я
за себя не ручаюсь.
     Она побледнела, и на ее лице стали заметны веснушки. Она смотрела  на
меня укоризненно, дождь поливал ее, смывая с исцарапанных, покрытых слабым
загаром рук налипшую рыбью чешую. Мне даже жаль ее  стало  на  миг,  но  я
заставил себя быть суровым для пользы дела и гордо  поднялся  на  крыльцо,
чтобы пройти в дом и разбудить Исангарда.



                               3. НА БОЛОТЕ

     Болото. Бескрайнее, безнадежное и бесконечно коварное. Я  шел  следом
за Исангардом. Прыгая с кочки на кочку, каждую секунду ожидая трясины,  из
которой уже будет не выбраться, шарахаясь от черных деревьев,  я  невольно
сожалел о лесе. Пусть там сыро, пусть ветки эти цепляются,  пусть  муравьи
кусаются, как ненормальные, - но там хоть земля под ногами твердая.  А  не
этот гамак, подвешенный над пропастью.  Я  попытался  выяснить,  на  какой
глубине у этой пропасти дно. Оказалось, что дна вообще нет,  но  зато  там
торф. Торф - отличное топливо, сказал Исангард. Меня это,  понятное  дело,
ужасно вдохновило.
     Болото то стонало, то булькало, то сопело.  Создавалось  впечатление,
будто мы топаем по шкуре гигантского сонного существа.
     Имлах замыкала шествие. Я, кстати, так и не понял, зачем она  с  нами
увязалась. Для такой дохлой девчонки держалась она хорошо -  не  ныла,  не
отставала. Она ходила лучше, чем я, но это как раз не  показатель,  потому
что я по пересеченной местности хожу из рук вон плохо.
     Тяжелые сытые птицы шумно взлетали при нашем появлении,  ломая  ветки
мертвых деревьев. Глупые они. Исангард ловит их на простой крючок: они, не
думая, хватают любую наживку и тут же попадаются. Я не очень  люблю  мясо,
но в общем есть их можно.
     Мы шли уже третий день, и я здорово вымотался, но говорить об этом не
решался. Не хотел показывать свою слабость этой девице в полосатой юбке  и
допотопном чепчике с мятыми кружевами, которая шлепала за моей спиной, как
заведенная.
     Такой плохой дороги у  нас  еще,  кажется,  никогда  не  было.  Я  не
понимал, зачем нам ломить по болоту.  Мы  вольные  существа,  мы  можем  с
одинаково чистой совестью идти в любом направлении. Я никак не мог взять в
толк,  зачем  Исангарду   понадобилось   создавать   себе   дополнительные
трудности. Я так и сказал ему, когда мы остановились на относительно сухом
островке, чтобы передохнуть и выпить горячего чая. Он сказал,  что  другой
дороги нет и что за деревней Имлах  чуть  ли  не  до  самого  конца  света
тянутся бескрайние болота. Я почуял в его словах какой-то  подвох,  потому
что он вдруг улыбнулся своей щербатой улыбкой, щелкнул меня по лбу и начал
обламывать ветки засохшей осинки, чтобы развести костер.
     Я поплелся ковырять бересту для растопки, а Имлах с деловым видом уже
вынимала из своей холщовой сумки наш котелок и  мешочек  с  чаем.  Мешочек
подмок и заплыл коричневыми разводами. Почему-то мне стало  вдруг  обидно,
что Исангард  доверил  ей  нести  наши  вещи.  Когда  я  увидел,  с  какой
самодовольной физиономией она вытряхивает в  котелок  влажный  чай,  я  не
сдержался.
     - Ты его уже один раз заварила, - проворчал я.
     Она виновато покраснела. Я так и не понял, кто из нас  двоих  хуже  -
она, потому что упала в лужу и подмочила чай, или я, потому что  постоянно
ее дразню.
     Но тут к нам подсел  Исангард,  и  мы  сразу  перестали  обмениваться
убийственными взглядами. Он осторожно поджег сырой хворост, тихонько подул
на занявшуюся бересту, и через несколько минут у нас уже был очаг  и  свое
место на земле возле этого очага.
     Чай, который разливала Имлах, оказался вполне сносным.  Она  пила  из
своей треснувшей фарфоровой чашки, которую прихватила из дома, а у  нас  с
Исангардом были вместо чашек чистые жестяные банки. Они легкие и к тому же
вкладываются одна в другую, так что почти не занимают места в  мешке.  Все
предусмотрено, все продумано, смею вас заверить. Единственное неудобство -
горячо держать в руках, но на этот случай существуют такие вещи, как подол
рубашки или пола плаща.
     - Жуткое место, - сказал Исангард. - Ты давно живешь здесь, Имлах?
     - Давно. - Она улыбнулась. - Всю жизнь.
     - Ну, тогда это недавно.
     Наивный человек, он полагает, что ей лет шестнадцать. Если бы она  не
была кикиморой, или кто она там, я бы тоже так решил.  А  ей  лет  двести,
никак не меньше. По глазам  вижу.  Хотя  для  кикиморы  это,  конечно,  не
возраст.
     - Ты устала? - спросил он осторожно.
     Она качнула головой, и чай дернулся в ее чашке.
     - Не беспокойся, - сказала она. - Я выносливая.
     - Да кто о тебе беспокоится-то? - не выдержал я.
     Исангард посмотрел в мою сторону - удивленно, как мне  показалось.  Я
передернул плечами и отвернулся, кутаясь в свой плащ. Не понимает  человек
простых вещей - не надо. Кому от этого хуже?
     - Может быть, ты зря пошла с нами, Имлах? - снова заговорил Исангард.
     Мне очень не понравилась интонация, с которой он произносил ее имя, и
я счел нужным вмешаться:
     - Увязалась за нами, ты хочешь сказать.
     Но они не обратили на меня внимания. Имлах  смущенно  потрогала  свою
косичку.
     - Ты знаешь, - сказала она, - я просто не могла уже оставаться  дома.
Все вокруг разбежались или умерли. В доме, который выходит  окнами  в  мой
сад, поселился дух.  Кажется,  вылезла  из  колодца  покойная  теща  моего
соседа. Она и при жизни была не слишком приятной женщиной, но после смерти
сделалась невыносима...
     Она рассказывала тихим, прерывающимся голосом, и я видел, что она  не
врет. Кикиморам тоже бывает  страшно.  А  эта  была,  в  общем-то,  вполне
симпатичная и вроде бы не злая. Хотя кто ее знает. Некоторые только  тогда
и хороши, когда их жизнь прижмет, а как повалит удача, так опять  делаются
ходячим ужасом.
     - Не знаю, что с нами случилось, - снова заговорила Имлах, - если  бы
на Южные Окраины обрушилась какая-нибудь катастрофа, потоп или чума,  люди
решили бы, что на них гневаются боги, и достойно приняли бы  свою  судьбу.
Но все происходит  исподволь,  незаметно.  Сначала  кое-кто  просто  начал
уезжать отсюда, посмотреть мир, заработать денег. Разве это так уж  плохо?
Никто и не обращал внимания, что возвращаются далеко не все. И  постепенно
начали пустеть деревни и города... Исангард, - тут она робко заглянула ему
в глаза, - если бы ты знал, как здесь душно...
     Исангард мрачно теребил пальцами мох и думал о том, что и  сам  он  в
свое время ушел из этой земли на Восток, хотя отсюда его никто не гнал,  а
там никто не ждал.
     - Да, - тяжело произнес он наконец. - Странно все это.
     Мы немного помолчали, глядя, как затухает наш костерок. Имлах сидела,
съежившись, маленькая, несчастная и очень одинокая.  Исангард  смотрел  на
нее, грустно улыбаясь, и глаза у него стали теплые.
     Я встал и начал забрасывать угли сырым мхом.
     - Оставь, он и так погаснет.
     - Там торф, - сказал я. - Ты же сам  говорил,  что  торф  -  отличное
топливо. Если он загорится, то будет тлеть веками.  А  здесь  и  без  того
хватает стихийных бедствий.
     - Кода у нас знаток по части стихийных бедствий, -  сказал  Исангард,
обращаясь к Имлах и словно извиняясь перед ней за меня. Я решил проглотить
оскорбление. Никто другой не остался бы в живых, осмелься он на подобное.
     Исангард быстро уложил свой мешок. Я заметил, что он  забрал  к  себе
все продукты, оставив Имлах только легкие кружки и котелок.  Заботится.  Я
смотрел, как он собирает  вещи.  Сотни  раз  я  уже  видел  эти  движения,
неторопливые и ловкие. Все у него отработано до последнего жеста, и  когда
он забросил мешок за спину, не звякнула ни одна жестянка.
     Мы снова пошли по болоту. После чая  первые  несколько  шагов  даются
труднее, зато потом намного легче.  И  снова  потянулись  черные  деревья,
дуры-птицы, булькающие лужи.
     Вдруг Исангард остановился. Это на него  не  похоже.  Обычно  он  шел
ровным, занудным шагом, пока я не начинал валиться с ног от  усталости,  и
тогда мы отдыхали несколько часов. Он считал, что  такой  способ  хождения
предпочтительнее, потому что забирает меньше сил. Мы  с  Имлах  подошли  к
нему и тоже  остановились.  А  он  присел  на  корточки  перед  лужей,  на
поверхности которой плавала радужная пленка.
     - Что ты там увидел? - спросил я недовольно.
     Имлах тоже присела рядом и вытянула  шею,  пытаясь  разглядеть  из-за
плеча Исангарда то, что привлекло его внимание.  Я  понял,  что  эти  двое
увлеклись находкой и у меня есть время отдохнуть. Но сесть было решительно
некуда, разве что на шею моему  другу,  а  для  такой  выходки  я  еще  не
окончательно озверел. Поэтому я  остался  стоять  и  тоже,  как  последний
болван, вылупился на эту лужу.
     Лужа забулькала. Очень мило с ее стороны, подумал  я,  сейчас  оттуда
высунется  какая-нибудь  болотная  гадость.  Я  с  ними  не   знаком,   но
подозреваю, что самый матерый и свирепый Пустынный  Кода  покажется  сущим
ягненком перед тварями, способными жить в такой мерзости, как это болото.
     Из лужи показались розовые округлые  губы  и  большие  мутные  глаза.
Потом  плавник.  Мощные  жабры  лениво  шевелились,  и  от   них   кругами
расходилась по воде зеленая муть.
     - Рыба, - удивленно сказал Исангард. Он потянулся за ножом. -  Сейчас
мы ее за жабры и в котелок, а, Имлах?
     Имлах отчаянно замотала головой.
     - Ты что, - в ужасе спросила она, - сможешь СЪЕСТЬ ее после того, как
она так доверчиво посмотрела тебе в глаза?
     Исангард уставился на девчонку с таким искренним недоумением,  что  я
прыснул. Я-то знал, что Исангард  начисто  лишен  сентиментальных  чувств.
Если он голоден, он убивает и ест. По-моему, это разумно. Он же делает это
не ради своего удовольствия.
     Но Имлах пришла в ужас. Она вцепилась в его  руку  и  стала  умолять,
чтобы он не трогал это первобытное чудовище, которое  глазело  на  нас  из
недр болота и бессмысленно шевелило жабрами.
     - Ладно, хорошо, - удивленно согласился Исангард.  -  Интересно,  как
она тут живет, эта тварь? Рыбы же не водятся в болоте.
     - Может быть, это водяной? -  предположил  я.  -  Или  болотный  дух.
Родственник... гм... одной нашей знакомой...
     Имлах метнула на меня яростный взгляд. Уловив в ее мыслях  отчетливое
желание утопить болтливое  порождение  пустыни  в  болоте  при  первой  же
возможности,  я  замолчал,   справедливо   предположив,   что   "болтливым
порождением пустыни" могу быть только я.
     Но  Исангард  не  обратил  внимания  на  мой   намек.   Он   тихонько
присвистнул, как будто встреча с  нечистью  могла  быть  для  него  чем-то
неожиданным.
     И тут рыба сложила свои прозрачные серовато-розовые губы в трубочку и
свистнула в ответ. Исангард чуть в лужу не свалился.
     - Ничего себе, - сказал он и свистнул снова.
     Рыба высунулась из воды почти до  половины  и  лихо  выдала  ответную
трель, после чего вяло шлепнулась назад. Исангард захохотал.
     - Здорово! - крикнул он. - А мне это нравится.
     И он просвистел три первых такта "Марша шахбинских  ветеранов".  Рыба
воспроизвела их в точности. Имлах, видя, что животному больше не  угрожает
опасность быть съеденным, бледно улыбнулась.
     - Я узнала ее,  -  заявила  она.  -  Это  Густа,  Свистящая  Рыба.  В
древности их водилось здесь много, а теперь, похоже, только  эта  Густа  и
осталась.
     - А кто ее так назвал? - поинтересовался я.
     - Персонально эту рыбу никто не называл, - пояснила Имлах. -  Это  их
родовое имя. Я думаю, мы первые и последние люди, которые ее встретили.
     Я иронически посмотрел на Имлах, когда она произнесла  слово  "люди",
но вовремя спохватился. Ведь утопит же, как пить дать.
     - Давайте возьмем ее с собой, - предложил Исангард. -  Славная  какая
рыбешка Густа. Я обучил бы ее хорошим мелодиям, и по вечерам она услаждала
бы наш слух не хуже канарейки.
     - Она погибнет в неволе, - сказала Имлах. - Я думаю,  что  ее  родичи
именно так и были истреблены. Люди пытались приручить их, держали  дома  в
банках и ведрах, но из этого ничего не вышло.
     - А жаль, - искренне сказал Исангард. - Прощай, Густа.
     Он ласково  провел  пальцем  по  носу  скользкой  твари,  и  я  готов
поручиться, что она зажмурилась от удовольствия.



                            4. НАКОНЕЦ НА СУШЕ

     На четвертый день пути мы добрались до края болота. Увидев нормальные
березы и осинки, я так обрадовался, что даже не вспомнил,  до  чего  же  я
ненавижу лес. В конце концов, плохо все, что не пустыня, но  лес  все-таки
менее плох, чем болото.
     Мы по