о стражниками стоял мальчишка-разносчик, державший на
голове плоскую корзину с салатовыми кочанами и жареным гусем.
Один из стражников вытащил гуся из корзинки и начал есть. Тут
разносчик обиделся, - шварк корзинкой о голову стражника. Кочны
так запрыгали по мостовой. А Даттам вырвался из рук стражников,
подскочил к начальнику и ударил по щиту ногой. Щит прыгнул и
своротил тому всю челюсть. Другого стражника Даттам заколол
ножом и бросился бежать.
   - Вот это молодец! - кричали в толпе.
   А Даттаму совсем стало плохо. Он добежал до городских ворот,
принял степенный вид и даже понять не может - это желтые куртки
или желтые пятна у ворот. Разобрался, наконец, что куртки.
Потихоньку прошел колоннадой синего храма и вылез из города по
старому водопроводу, разрушенному его машинами.
   Даттам побежал по дороге прочь от столицы: солнце палило над
самой головой, все деревья покорежились и увяли, вдоль дороги -
только столбы с предписаниями и без тени. И у самого седьмого
столба прямо под иршахчановым оком - кучка всадников, и свернуть
некуда. Поравнялись; на переднем всаднике бирюзовый кафтан,
трехцветный шнур по оплечью, и глаза золотые, как яшмовая печать
- секретарь экзарха, Арфарра.
   Арфарра оглядел бродячего монаха, побледнел и ткнул коня носком
сапога. Всадники поскакали дальше. Вдруг один из них обернулся и
говорит:
   - Слушай, божья птичка, где это ты по такой жаре промок по пояс?
Неужто теперь из города выпускают только по водопроводу?
   Тут, однако, иршахчаново око со столба подмигнуло Даттаму, и
дорога вспучилась, и Даттам вместо ответа упал ничком прямо в
пыль...
   А дух дорожного столба задернул око и доложил:
   - Преступник схвачен. Обидно, однако, что обязанности за
чиновников земных выполняет лихорадка, да еще из варварской
страны...

   * * *

   Даттаму чудились всякие ужасы, мертвецы на золотых ветвях,
приходил Мереник и хохотал: "Ну, так кто из нас неудачник..." ,
было видно, что у секретарей в управе Бужвы - сероводород вместо
крови.
   Через неделю Даттам очнулся : каменный мешок, стены сочатся
слезой, как соевый сыр, руки склеены веревкой, а волосы и платье
- кровью и тухлым яйцом. Каждый день, пока он был без сознания,
стражники обкладывали его бычьими потрохами и били над ним
гусиные яйца, - лучшее средство против колдовства...
   Вечером на Даттама надели белый плащ и снесли в судебную залу,
где по семи углам курились треножники и на письменном коврике
прилежный секретарь растирал тушь. Однако, надо сказать, от
Даттама так мерзко несло гусиной кровью, что даже аромат "мира и
спокойствия" не помогал. А в восьмом углу сидит человек - в
простом платье без знаков различия, брови - оправа, глаза -
жемчужины, так и чувствуют собеседника. Исхудавший, озабоченный
- Харсома!
   Стали оглашать обвинение. Читали долго, однако, о покупке риса у
храма не сказали ни слова, не сказали даже, что Даттама первый
раз взяли у храма и в монашеском плаще, а написали, что колдун
проник в город, чтоб навести порчу на цистерны с водой.
   - Ты согласен с этим? - спросил Харсома.
   Даттам вспомнил: не хватай колесо за спицы...
   - Да, господин экзарх.
   Стали опрашивать свидетелей. Мальчишка-разносчик показал:
   - У меня в корзинке лежал салат витлуф и жареный гусь. Колдун
выхватил корзинку, закричал: "Оживи!" Гусь перевернулся и ожил,
колдун ухватил за хвост и полетел.
   Тут, однако, у Даттама от казенных благовоний закружилась
голова, он потерял сознание и смертного приговора не слышал.

   * * *

   Меж тем дела у мятежников снова пошли на лад: Бажар и Рехетта
ссору свою, что называется, прикрыли шапкой. Бажар захватил
половину Иниссы, а Рехетта обложил столицу провинции и грозился,
что превратит в лягушку всякого, кто обидит племянника.
Наследник Харсома приказал не торопить с казнью и беречь
Даттама, как золотую денежку. А тюремщики боялись пророка и
жалели его племянника.
   Тюремщики кормили Даттам с ложечки и вздыхали:
   - Вот ведь какая глупая доля у колдуна! Летает человек на
облаках и на треножниках, может обернуться уткой и барсуком, а
окропишь его гусиной кровью - и пропало все его умение. А любому
мужику эта кровь нипочем, лей, не лей, глупей не станет.
   - А у меня сыну было бы столько же, совсем был молоденький
парнишечка: покойный наместник затравил его собаками.
   Как-то раз Даттам проснулся чистенький, как луна в колодце.
Тюремщики собрались вокруг и рассказывали друг другу про него
басни.
   - Не думай, - сказал один. - Никто про порченные цистерны не
верит, это господин Баршарг сочинил из мести за брата. Всем
известно, что ты знал о приезде экзарха и пришел с ним
поговорить. Вы же, говорят, с ним старые друзья... А злые люди
тебя до наследника не допустили.
   - А милостив ли наследник? - спросил Даттам.
   Тюремщики вздохнули:
   - Сад счастья, источник изобилия... Говорят, однако: будто бы
назначили его, чтоб сгубить в государевых глазах... Войска не
дали... Каждый шаг стерегут... Попробуй он тебя помиловать или с
тобой поговорить, тут же и его голова полетит...
   Даттам смотрит: седоусый охранник утирает рукавом слезы. Утер и
говорит:
   - Если тебе чего надо, ты скажи.
   Даттам подумал:
   - Плитку туши, да монаха-шакуника, исповедаться.
   Тюремщик удивился:
   - Я думал, лягушиных лапок или ногтей от покойника. Ты не думай,
их сейчас не трудно достать, ногти-то.
   Даттам улыбнулся суеверию тюремщика и сказал:
   - Я сейчас не могу колдовать, из-за этой гусиной крови, и еще
долго не смогу...
   Следующей ночью охранник пронес в тюрьму набивной кафтан
казенного курьера, завернул Даттама в плащ и вывел через сад на
улицу.
   - Иди, - сказал стражник.
   - Безоружным? - удивился Даттам, - ты мне хоть кинжал
какой-нибудь дай.
   Стражник отдал ему свой кинжал, и Даттам в ту же секунду
приставил его к горлу стражника:
   - А ну, рассказывай, кто тебе заплатил за мое бегство?
   Стражник захныкал:
   - Секретарь экзарха, господин Арфарра.
   Даттам подумал: "Чтобы спасти меня, Арфарра рискует жизнью! А
что, если этот глупый стражник проговорится? Арфарра займет мое
место на дыбе!"
   И перерезал шею своему спасителю.
   "Теперь-то он точно не выдаст Арфарру", - подумал молодой
мятежник, утопив труп в казенном озерце, том самом, в которое
когда-то старый судья швырнул взятку Бужве.
   Ночевал Даттам у казенной гадалки: поел пряженных в масле
лепешек и велел разбудить его в час Росы, чтоб выйти из городу
вместе с народом, ходившим на строительство укреплений;
стражники должны были заявить о бегстве лишь в полдень.
   И вот сосед по шестидворке отогнул занавеску и видит: гадалка
принимает то ли любовника, то ли вовсе клиента в неурочный час.
А он сам имел на женщину виды... Разве может такое быть терпимо?

   Даттам очнулся оттого, что что-то мокрое капало ему за шиворот.
Дернулся: трое стражников справа, двое слева, а шестой бьет над
ним гусиное яйцо.
   - Эй, - кричит один, который слева, - трех яиц хватит, из
остальных яичницу сделаем...
   Потом привязали Даттама к лошадиному хвосту и проволокли через
весь город.

   * * *

   На допросе Даттам показал, что свел в камере знакомство с
крысой, обменялся с ней одеждой, а сам утек через нору.
   - А крысу, - говорит, - чтобы стража не заметила, проклял до
полудня, - велел носить человечью личину...
   Секретарь экзарха, Арфарра, сидел с законченевшим лицом в углу и
вел протоколы допроса.
   Вечером Даттам смотрел через оконце вверху: небо улыбается,
цветет фейерверками, за стенами ликует народ. Даттам понял, что
войска мятежников отходят от столицы и подумал: завтра меня
казнят... Стало одиноко и страшно. В конце концов, двадцать два
года...
   А потом вдруг пошел дождь: это искренние молитвы экзарха
развеяли злые чары...
   Наутро пришли стражники, остригли арестанта, переодели, пряча
глаза... Понесли в паланкине с решетками к площади назиданий.
Даттам глядит: солнце сверкает на мокрой черепице, пахнет
свежими лепешками, и зелень так и лезет, так и тянется, хватает
за душу пальчиками. Стоит Верхний Город, - здания как жемчужины,
стены как оправа... осунулся, погрустнел.
   Даттама, однако, пронесли мимо площади для назиданий под самыми
иршахчановыми очами, мимо управ, мимо цехов, через семь ворот,
через пять арок - вниз, вглубь, - крытой дорогой внутрь
Шакуникова храма.
   Развязали, повели... Сюда мятежники не ходили: лес колонн, кущи
столбов, старая катальпа меж золотых столбиков, нефритовая
галерея... Ввели в павильон: стены - в узорочье, узорочье - в
зеркалах, от зеркал павильон как человечья душа: снаружи -
замкнут, изнутри - безграничен.
   В зеркальной комнате сидели трое, настоятель храма Шакуника,
секретарь экзарха Арфарра, и сам экзарх. Экзарх обмахивался
веером, а Арфарра прямо на коленях держал обнаженный меч.
   Экзарх махнул веером, стражники ушли и затворили за собой дверь,
но рук Даттаму так и не развязали. Экзарх кивнул Даттаму, чтобы
тот сел, и проговорил:
   - Великий Вей, как ты бледен! Как спаржа, отлежавшаяся в земле.
   Даттам пожал плечами:
   - Я так понимаю, - сказал он, - что мой дядя вчера отступил от
города, и меня завезли сюда попрощаться перед казнью.
   - Ваш дядя, - сказал экзарх, - вчера был назначен моим указом
наместником Варнарайна, а сегодня утром его войска вместе с
моими войсками выступили против разбойника Бажара. Только
злодеяния прежних властей толкнули народ на мятеж: почему бы не
помириться с теми бунтовщиками, которые, по мере сил, выказывали
свою преданность династии?
   Даттам помолчал, а потом сказал:
   - Я знаю Рехетту. Он отпустит войска, а сам покончит с собой.
   Экзарх засмеялся:
   - Ты, Даттам, знаешь своего дядю еще хуже, чем черную магию, - и
протянул Даттаму зеленый треугольник.
   Даттам развернул письмо: а это был ежемесячный отчет соглядатая.
Адресован он был лично Харсоме, а подписан пророком, и число на
нем стояло за две недели до начала восстания.
   Тут-то Даттам понял, и отчего пророк отказался от императорского
титула, и отчего не хотел звать варваров, и отчего поверил
Баршаргу.
   - Это что ж, - спросил Даттам нового наследника империи, - мы
подняли восстание по твоей указке?
   - Разумеется, да, - сказал справа Арфарра. - Истинные причины
вещей скрыты от людских глаз, однако же нет вещей, у которых не
было бы истинных причин.
   - Разумеется, нет, - сказал настоятель храма Шакуника. -
Провокация опасная вещь. Если государство играет с огнем, как
ребенок, оно, как ребенок, и обожжется.
   Тогда Даттам повернулся к монаху.
   - И вы обо всем знали, - спросил он, - еще до того, как продали
нам зерно, содрав за опасность впятеро против обыкновенного?
   Настоятель удивился:
   - Никакого мы зерна не продавали... В благодарственном манифесте
экзарха как раз отмечено, что монастырь прислал в Анхель рис
даром, в дни народного бедствия ...
   Помолчал и прибавил:
   - Между прочим, наш дар окупился сторицей, -господин экзарх
пожаловал нам земли по Левому Орху.
   Даттам уронил голову в скованные руки и прошептал:
   - Значит, мы даже не могли выиграть. Великий Вей - вождь
повстанцев - провокатор правительства!
   И расхохотался. Потом умолк и спросил:
   - Ну а мне-то вы зачем все это рассказываете? Перед виселицей?
Я-то милости недостоин, я провокатором не был...
   Арфарра молчал.
   - Не скрою, - сказал Харсома, - ваши преступления велики,
господин Даттам. Пролиты реки крови, пепел от рисовых хранилищ
достигает локтя толщиной, матери варят младшего брата на ужин
старшему... Кто-то же должен за все это отвечать?
   - Тот, кто нанимал провокаторов, - заорал Даттам, вскакивая на
ноги.
   - Сядь, - негромко сказал Харсома.
   - Нет не сяду! Мы сожгли половину провинции и продавали варварам
другую, - и все затем только, чтобы ты сел на место этого
мерзавца Падашны?
   Но тут Даттама, от слабости, зашатало на ногах, и он
действительно сел в кресло, чтобы не упасть в ноги Харсоме.
Потом он повернулся к настоятелю храма Шакуника и спросил:
   - А что вы сделали с теми сорока тысячами золотых, которые я
заплатил вам за зерно?
   - Я уже ответил вам, - сказал настоятель, - что никакого зерна
храм бунтовщикам не продавал, но если вы так настаиваете, я могу
сказать, что эти деньги мы ссудили правительству на определенном
условии.
   - Каком?
   - На условии, что вас отдадут нам.
   Даттам поднял брови.
   - Вы слишком хороший делец и изобретатель, господин Даттам,
чтобы скормить вам речным угрям. Мы хотим, чтоб вы трудились на
благо храма Шакуника.
   - Но я вовсе не собираюсь становиться монахом! - запротестовал
молодой бунтовщик.
   - Вам придется выбирать между рясой и плахой, Даттам, - вмешался
Харсома, - никто, кроме храма Шакуника, не может защитить вас.
Баршарг требует отдать тебя ему, за то, что ты повесил его
брата. Твой дядя, наместник провинции, тоже не хотел бы
оставлять тебя в живых, а если собрать имена всех, кто казнен
тобой и выпустить из тебя всю кровь, то на каждое из имен не
придется и по половинки капли...
   - Говорило сито иголке - у тебя на спине дырка, - презрительно
пробормотал Даттам.
   Но, конечно, ему ничего не оставалось, как принять предложение.

   * * *

   Вскоре в столицу доложили: наместник Харсома вынул стрелу беды
из тела государства, провел народ по мосту милосердия в сад
изобилия. Бывший первый министр от досады помер.
   Мятежник Бажар, правда, еще бесчинствовал: нашел где-то
золотоглазого оборванца и обул его в государевы сандалии.
Наконец, сдался Даттаму и Арфарре. Наследник и ему обещал жизнь.
Господин Арфарра, однако, обманул доверие экзарха, молвил:
"Когда тушат пожар, не смотрят, чиста-ли вода", - и приказал
зарубить вора.
   Через четыре месяца в провинции отмечали Государев День.
Расцвели на улицах золотые гранаты, реки наполнились молоком и
медом; и бродили по улицам боги, которые есть не что иное, как
слова мудрых указов.
   Было, однако, невиданное: по всей провинции ходил корабль на
деревянных гусеницах - золотые борта, серебряные весла. Слова
при корабле были такие: Государь - корабль, народ - море. Хочет
- несет, хочет - опрокинет... А секретарь Арфарра ухитрился даже
небо раскрасить надписями: это тогда в Варнарайне впервые стали
пускать шутихи и ракеты.
   Экзарху же доложили: "В древности Золотой Государь взошел на
Голубую Гору, обозрел мир, и от этого государство процвело".
   Экзарх Харсома отправился к горам. Отказался от казенного
паланкина, проделал весь путь на лошади, как простой чиновник,
чтобы народ всегда имел к нему доступ.
   Накануне молебна наследник изволил спуститься в заброшенные
шахты. Долго стоял, будто ждал Золотого Государя, потом со
слезами на глазах молвил:
   - Увы! Народ Великого Света после мятежа - как неоперившийся
жаворонок. Надобно его жалеть, - ибо, бывает, и жаворонок в
неразумии клюет кречета... Разве стал бы государь Амар
преемником Золотых Государей, если бы не помощь рудознатца
Шехеда.
   Помолчал и спросил у Даттама:
   - А правда ли, что в стране варваров еще много легкого железа?
   На следующий день взошли на гору, исполнили обряды. Наследник
сказал:
   - Нынче все наши мысли - о достижении мира и спокойствия. Когда
в государстве царит мир и спокойствие, человек думает о том, как
преумножить собственное добро. Когда же в государстве царим
смута и бунт, человек думает о том, как завладеть добром
ближнего. Поистине цель государя - добиться, чтобы простые люди
сохраняли нажитое и старались приумножить его. Ибо чем больше в
государстве богатых людей, тем богаче само государство.
   Секретарь Арфарра молвил, указывая по ту сторону Голубых Гор:
   - Некогда ойкумена доходила до самого океана, а ныне океаном
называют маленькое озеро в государевом дворце! Государство
расколото, и трещина проходит через сердце наследника! Пока не
восстановим целостность государства, в нем будут непременно
случаться беды, бунты и неурожаи!
   Вечером, наедине, экзарх спросил Даттама:
   - А вы что скажете о целостности государства?
   Тот поклонился, оправил шелковый монаший паллий и ответил:
   - Увы! Варвары кормятся с копья, мочатся с седла... Прежде надо
научить их жить не для войны, а для мира... Разрешите храму
торговать с королевством, - мы научим их уважать мирную выгоду,
и они сами отдадут нам земли.
   Надобно сказать, что храм и раньше нарушал торговую монополию,
но тайком.
   - А потом, - прибавил, поколебавшись, Даттам, - не все у
варваров достойно осуждения. Например, крестьяне их пребывают в
бедности, немыслимой для жителя ойкумены, однако ж не жалуются и
не бунтуют.
   - Почему? - быстро спросил экзарх.
   - Потому что над ними - не чиновник с печатью, а сеньор с мечом.
Потому что нет, увы, государя, которому подают жалобы, и потому
что нет людей мудрых, учащих народ стоять за свои права... И
поэтому, - сказал Даттам, - хотя железо в стране варваров
спрятано так же глубоко, как и здесь, добыть его легче.
   Долго смотрел наследник на далекие горы, еще пребывающие во
мраке, и, вздохнув, молвил:
   - День сменяет ночь, и ночь сменяет день, и изо лжи рождается
истина... День, однако, сменяет ночь - чтобы на полях росли
колосья. Что-то же растет и в истории?
   Вздохнул и вынул из рукава золотого государя.
   - Говорят, - сказал наследник, - деньги - те же знаки собранного
урожая. Почему же тогда не размножаются они, как зерна? Говорят:
в древности государев лик рисовали на монетах, и деньги
размножались сами собой. Говорят: золото ближе по свойствам к
зерну, чем бумага.
   Засмеялся и добавил:
   - Что ж, - пусть храм торгует с королевством.

   * * *

   В этот год случилось чудо: у подошвы Голубой горы стала оживать
мертвая половина старого ясеня, пустила клейкий листок. А одному
ярыжке было видение: заскворчали яшмовые вереи, расскочились
засовы, камни Золотой Горы перекинулись Золотым Городом...
   Гадальщики и прочие чародеи остались только те, что приписаны к
цехам.