что  жизни важна
лишь она сама. Ей нужны, конечно, и деревья, и  люди, и  цветы,  что  пахнут
повсюду на земле, но нужны лишь вообще - по отдельности ничто ей не дорого.
     У жизни нет  любви именно к  тебе,  дерево, именно к  тебе, человек,  к
тебе,  цветок, к тебе, качающаяся на  ветру былинка  -  она любит  тебя лишь
постольку, поскольку в тебе она может проявить себя самое.
     Проявив же себя, она тебя уже больше не любит и спокойно уничтожает.
     Я понял смысл жизни.
     Солнце сияло.  Солнце сияло как никогда прежде, яркое и горячее. Голова
у  меня словно налилась  свинцом: плохо соображая, стоял я со своим ребенком
на руках, он был еще  весь влажный, на нем была еще влага материнской жизни.
Как в дурмане стоял я и тянул вместе со всеми эту монотонную песнь счастья -
как мои отец и мать, как все люди на свете.
     И вдруг  земля  под нами закачалась. Горы разверзлись, оттуда вырвалась
горящая земля, хлынула потоком вниз, на нас, на долину, пожирая все на своем
пути, небо содрогнулось от грохота.
     В страхе я еще крепче прижал ребенка к груди. Но я не двинулся с места.
Просто  стоял и  ждал.  И  когда я взглянул вокруг, то увидел, что  все тоже
стоят неподвижно. Люди просто  стояли и ждали. Будто понимали, что все равно
придется  умереть.  И   пели   свою  монотонную   песнь  счастья,  это  было
единственное, что им оставалось Нас поглотила горящая земля.
     Теперь там выжженная пустыня. Горы  выветриваются, земля превращается в
прах, песчаные вихри закрывают раскаленное солнце.
     Он помолчал. Потом сказал тихо:
     Я не верю, что жизни дороги деревья и  люди, не верю, что жизни  дороги
цветы  и  колышащаяся  трава  -  то  или иное требуется ей  лишь  постольку,
поскольку ей бывает нужно проявить себя самое. А так - хоть бы этого всего и
не было. Выжженная пустыня. Песчаные вихри в пустом пространстве.
     Он умолк.
     Все  сидели,  подавленные  страшным  концом его  рассказа.  Многим  его
заключение пришлось не по вкусу, и они не хотели его принимать. Но ни у кого
не нашлось что сказать.
     Тут подал  голос человек,  сидевший тоже среди них, но говорил он не  с
ними, он обращался  куда-то в пространство. Он сидел на корточках,  обхватив
руками  колени, недвижимо,  а  в  руке  у  него  был  посох,  с каким  ходят
странники. Он говорил:
     Я хочу домой, в мой родной край. Я хочу домой, в великую пустыню, где я
всегда был  один. Я хочу домой, в мою страну, где не ступала ничья нога, где
люди не протоптали свои дороги. Я хочу домой, в мой родной край без границ и
пределов,  к  палящему солнцу  без тени. К  моему  небу, пустому  и  голому,
мертвому от раскаленного песка.
     Я хочу  домой,  в  мой  родной  край, где я  изнемог и где мне пришлось
умереть. Я хочу в великую пустыню, где я всегда был один.
     Его слушали с удивлением. Спрашивали себя: да наш ли он - и не могли на
это ответить. Они не знали, откуда он среди них взялся.
     Но покуда они тщетно  пытались как-то отделаться  от всего услышанного,
заговорил еще  один,  сидевший меж ними, голос его был медлителен, и ясен, и
бесконечно мягок:
     Я был спасителем людей, я жил, чтобы  страдать и умереть. Я  жил, чтобы
возвестить людям страдание и смерть, освобождающие от радостей жизни.
     Я был гостем на земле. Все земное было  мне так удивительно  чуждо, так
далеко от меня. Деревья не приближались ко мне, горы оставались  где-то там,
вдали. Стоял ли я  у моря, запах его был не сильнее запаха  цветка, шел ли я
по земле, земля не ощущала моих шагов.  Ветер  не  касался меня, одежды  мои
были недвижимы.
     Все есть  лишь видимость, все есть лишь  ожидание  истинно  сущего. Все
есть лишь тоска по истинно сущему, непреходящая мука жизни.
     Я звал бога своим отцом, я знал: он - отец мне и небо - мой дом, где он
ждет  меня.  Я называл страдание своим  братом,  ибо оно  избавляло  меня от
жизни, от видимости, от  всего, что не истинно сущее. Смерть называл я своим
лучшим другом, ибо она должна была воссоединить меня с тем, кто на несколько
лет  своей вечности послал меня жить среди  людей. И я принял на себя скорбь
всего живого.
     И люди распяли меня  на  кресте, где я  должен был принять мученическую
смерть.
     И тогда  я воззвал  к моему  отцу. Я вознес к нему смиренную веру мою и
любовь,  я вопиял к нему о  страданиях  человеческих,  о страхе всего живого
перед жизнью, о вечной тоске всего живого по истинно сущему. И он укрыл меня
во тьме, всю землю укрыл он во тьме, чтобы скрыть меня от людских глаз.
     И люди преклонили потом колени  у моего креста, все люди на  всей земле
преклонили колени, и они  провозгласили меня своим спасителем, избавившим их
от жизни и от всего, что не истинно сущее.
     Он умолк. Они ждали, взволнованные его речью. Он тихо сказал:
     Когда я пришел сюда,  никакого отца здесь не было. Я был человеком, как
и вы.
     И  скорбь  жизни,  оказывается, не похожа на мою скорбь. Скорбь жизни -
сладостная скорбь, совсем не та, что я принял на себя.
     Но не успел он закончить, как раздался совсем иной голос:
     Я  был спасителем людей. Вся моя жизнь была одной сплошной  радостью, я
упивался землей и солнцем.
     Я  пришел  не для того, чтобы спасти их, я спас  их тем,  что пришел. Я
возвестил им всю прелесть жизни лишь через то, что жил.
     Я рожден был царствовать на земле. Как-то в юности я  скакал  верхом по
своей земле. Было лето, день был сияюще прозрачен. Все  было мне так близко,
все люди,  все деревья  и цветы, все  на земле, все было со  мной. И тогда я
понял, что жизнь -  это все, кроме нее ничего нет. Я  взял себе женщину, она
родила мне сына, он  был похож на  меня, он тоже  рожден был жить.  Я собрал
свой  народ, я повел  его  на  битву  против  других,  всех их учил я жить и
умирать. Все мы  сражались в сияющем свете солнца, те, что  побеждали, и те,
кого побеждали. Все  мы ощущали  сладость  жизни, но все мы видели,  что она
имеет начало и конец. Герои истекали кровью, мертвых забывали ради живых.
     И настало это утро, протрубила боевая труба. Я вскочил на своего коня и
помчался вперед,  намного опережая всех своих, я скакал без доспехов, но при
оружии.  Кто-то вонзил мне  меч прямо в  грудь, я выдернул  меч и понял, что
пришел мой смертный час.  Истекая кровью, я продолжал сражаться, чтобы в эти
последние, оставшиеся  мне минуты  успеть до  конца  насладиться  жизнью.  Я
сражался отчаяннее, чем когда-либо, под сияющим этим солнцем. Прямо  на меня
скакал  юноша, такой же отчаянный, я  рубанул  его мечом,  и он  вылетел  из
седла. Лежа на земле, уже умирая,  как я, он повернул голову и поглядел  мне
вслед долгим, странным взглядом. Нет, не ненависть  была в этом  взгляде,  а
зависть, зависть к тому, кто  скакал  навстречу  чудесной жизни, меж тем как
ему суждено было оставить все это и умереть. Я  обнажил грудь и  показал ему
свою огромную открытую рану. И он понял меня и умер с улыбкой на устах.
     Но когда  я почувствовал, что смерть моя близка, я  ускакал подальше от
поля боя. Обливаясь  кровью, скакал  я по  чудесной  земле.  Я видел цветы и
деревья,  я  видел горы, и дороги, и все  эти  светлые,  солнечные селения в
долинах, и птиц, что кружили над  ними. Все было так близко мне, все было со
мной.  И тогда  я понял, что жизнь  - это все,  что  кроме нее ничего нет. Я
умер, выпрямившись в седле, гладя на все вокруг.
     Он замолчал. Потом сказал:
     Но оказалось,  это еще не все. И радость жизни не похожа на ту радость,
какой жил я. Радость  жизни загадочна и непостижима, не то  что моя.  Я  был
человеком, как все, и ничего больше.
     После этого его заявления послышался юный мелодичный голос, застенчивый
и несмелый, как голос ребенка:
     Я был спасителем людей.
     Я был рожден, чтобы  сказать им все,  чтобы открыть им подлинный  смысл
всего сущего.
     Тайна жизни была всегда  со мной, как с другими их вера  или  безверие.
Когда я задумывался о  том,  что было вокруг меня, я постигал  не только то,
что я видел, но и все мне  невидимое, я входил  в открытое пространство, где
было собрано  все видимое и невидимое и  где  всегда было светло и  тихо.  Я
оставался  там  какое-то  время, но не потому,  что  хотел  что-то понять, а
просто потому, что там было светло, я ведь был еще ребенком.
     Я не задумывался над тем, чем я владел, это просто было всегда со мной.
Но  я  чувствовал,  как  тайна  моя  все растет  там  внутри,  каждое  утро,
просыпаясь,  я  чувствовал, что она здесь, со мной, и солнце сияло, когда  я
выходил гулять, и трава под деревьями сверкала от росы. И я чувствовал,  как
все ждет меня, как все живое ждет меня, все, что счастливо и  что обделено -
все ждет, что однажды я выскажу то, чем  я так беззаботно владею. А я входил
в еще более светлое пространство, где было собрано все  видимое и невидимое,
оставался там все дольше и дольше,  я ведь был еще ребенком,  и там, внутри,
был мой настоящий дом.
     Мне исполнилось только  четырнадцать лет, когда мне пришлось умереть. Я
нес в себе тайну жизни, поэтому я должен был умереть.
     Все,  подавленные, слушали  этот детский  голос. Молчание безнадежности
воцарилось во тьме.
     Но тут кто-то из них заявил:
     А вот я был  метрдотелем  в  одном из  самых  больших ресторанов, очень
известном и  посещаемом. Это  трудная и  очень важная  профессия. Надо уметь
угадывать желания  самых  разных  людей и  уметь  сделать так, чтобы им было
хорошо.
     Надо  понимать, чего  люди желают,  и  каждому  уметь  угодить.  Я знал
обращение, и все считали, что я очень подхожу для этой должности.
     Уж я-то знал, как устроить все так, чтобы клиент остался доволен. Тут и
требуется-то  самая малость.  Главное -  изобретательность. Букетик цветов в
вазе,  немного  вкуса -  порой это  решает  все.  И  сервировка  чтобы  была
безукоризненная - это, быть  может, самое важное. Нет, все это совсем не так
просто,  как кажется.  Это  целая  наука - видеть людей насквозь и уметь  им
угодить. Я это умел,  уж на меня-то можно было положиться. Уходя, они всегда
уверяли, что очень довольны.
     Я был просто незаменим. Но пришлось и мне распроститься со своим делом,
все  мы  смертны.  И  они,  конечно же,  были вынуждены  найти  себе  нового
метрдотеля,  потому  что  без  метрдотадя  не  обойтись. Надеюсь,  он  знает
обращение и клиенты по-прежнему довольны.
     Выслушав его,  они пришли в полную растерянность. Они просто  не  знали
уже, что и думать, в головах у них был полный сумбур.
     И тогда из тьмы поднялся некто.
     Здесь, во  тьме  вечности,  никогда  прежде не  случалось, чтобы кто-то
вставал, чтобы кто-то изменил положение или вообще что-то изменилось. Все  с
изумлением смотрели  на него.  Лицо его было словно опалено страстью,  глаза
его  горели  во  тьме. И  говорил он не  как другие,  речь его была горяча и
зажигательна. Он так говорил:
     Что есть истина? Скажите нам:  что  есть истина? Та  жизнь,  которой мы
живем на земле, - сплошная путаница, многообразие  без границ! Слишком много
всего? Слишком много -  нам просто не разобраться. Нам дано видеть лишь свое
собственное,  но это так  ничтожно. А вся  остальная большая жизнь - она так
огромна! Мы боремся каждый в одиночку, вечно чего-то ищем, но каждый находит
лишь самого себя. Мы одиноки в  беспредельном пространстве, наше одиночество
вопиет  во тьме.  Нам  нет спасения, слишком уж нас много и  слишком мы  все
разные. Нам не найти общего пути.
     Так, может, жизнь - это всегда только  я сам, или ты, или он? И никогда
-  мы все вместе? Никогда - что-то достаточно простое и надежное, к  чему мы
все могли бы приклонить наши головы и быть счастливы? Приклонить головы, как
к старой  матери,  которая  изо  дня в день говорит своим детям одни и те же
слова, чувствуя лишь, как крепнет с каждым разом связующая их любовь. И быть
счастливыми, как  счастлива  бывает семья, собравшаяся  под  крышей  родного
дома.  Может, она,  жизнь,  столь  огромна, что нам никогда  ее  не постичь?
Никогда - во веки веков! И  нам остается  лишь бесконечно мусолить одно и то
же,  каждому  свое,  видя,  как  все  другое  поглощается   тьмой,  для  нас
непроницаемой.
     Мне невыносимо,  что жизнь столь огромна! Мне  невыносимо,  что она  не
имеет границ!  Мне невыносимо мое одиночество в пространстве, у которого нет
конца!
     Я  хочу  отыскать  бога!  Нам  просто  необходимо отыскать бога,  чтобы
привлечь его к ответу за жизнь, которая сбивает нас с толку.
     Всем  нам надо собраться  вместе, всем-всем, собраться и отправиться на
поиски бога, чтобы обрести наконец ясность.
     Его  слушали с  напряженным  вниманием. Все были  захвачены его  речью.
Что-то он затронул в них, что-то скрытое в глубине, какое-то больное  место,
которое  давало  о себе  знать, стоило его  разбередить.  Никогда прежде  не
чувствовали они с такой  остротой  горечь жизни, некоторые и  вообще  ничего
такого  прежде не  чувствовали. Теперь, наконец, они всерьез  осознали  свое
положение.  Все  теперь  осознали,  какую  страшную  путаницу  являет  собой
человеческая жизнь, она  столь неохватна и сложна, что не  может быть  в ней
человеку покоя и нет в ней для человека никаких  твердых основ,  нет твердой
почвы, на которую  можно было бы ступить, нет  истины. Теперь они  осознали,
сколь  унизительно  было для них  жить  так, как они жили, ничего  толком не
зная, не  имея настоящей  веры.  Теперь  они осознали,  к какому  страшному,
безысходному   одиночеству   был   приговорен  каждый   из  них,  окруженный
непроницаемой тьмой. И они  поняли, что этому должен быть положен конец, что
они должны отыскать  что-то другое, что одинаково подошло бы всем им, прийти
к ясности и знанию, к истине.
     Но некоторые подумали: а есть ли вообще бог? Один из них сказал: а есть
ли вообще бог? Для меня лично бога вроде  бы как  и нет. Еще один  сказал: и
для  меня  бога  вроде бы как и  нет.  Но тот, исполненный страсти, ответил:
один, отдельно взятый человек  может и не  испытывать потребности в боге; но
для  нас, для  миллионов, бог  необходим. И они ему поверили  и поднялись со
своих  мест,  чтобы  последовать  за ним и  привлечь  бога  к ответу  за эту
непостижимую жизнь.
     Подняться с места им было  нелегко.  Поднимались  они с  трудом. Каждый
когда-то уселся так, как  ему было  всего удобнее,  на веки вечные, у них  и
мысли не  было, что придется когда-нибудь поменять положение. И  поднимались
они  теперь с великим трудом, и  первые их шаги во тьме были неустойчивы, их
шатало из стороны в сторону. Но когда они собрались наконец вокруг того, кто
должен был повести их вперед,  они уже твердо  стояли на  ногах, являя собой
плотно спаянную массу, сообщество людей, объятых священным огнем общей идеи.
Они  ощутили,  что  нашлось  наконец-то  нечто  во   всей  этой  путанице  и
неразберихе, что объединило их, - их общая беда, их безмерное отчаяние.  Они
ощутили  всю глубину своего отчаяния, объединившего их, и они упивались  им.
Они ошущали  его  как  могучую  силу  человека, вырвавшуюся  из  глубин  его
мятежного духа, они упивались им.  Счастливые не могли уже понять, как могли
они быть счастливы. Несчастные сожалели, что не были еще несчастнее.
     Под  водительством того,  исполненного  страсти, двинулись  они в путь,
чтобы призвать бога к ответу.
     Вначале их было не  так уж и много, если мерить мерками вечности. Но по
пути  они подбирали все новых и  новых,  всех тех  бесчисленных,  что сидели
вокруг во тьме. Они натыкались  на группки, где шли  бесконечные споры все о
том же, о страхе, о жизни, натыкались они и на такие, где царило молчание, и
заметить  их  можно  было  только  столкнувшись  вплотную. Натыкались  и  на
одиночек, сидевших в стороне от  всех. Их они  тоже подбирали.  Они собирали
вместе   счастливых   и   несчастных,  богатых   и   бедняков,   верующих  и
разочарованных, сильных  и  слабых, сдавшихся и борющихся, всех, что некогда
жили на земле. Все они присоединялись к шествию.  Когда им становилось ясно,
что великий этот поход задуман во имя избавления от страшной путаницы жизни,
во имя спасения человека от окружающего его беспросветного одиночества,  они
молча  поднимались  и  присоединялись к процессии. Глаза многих,  выражавшие
жгучую  муку,   горели  от  возбуждения,  они  в  экстазе  присоединялись  к
остальным. Были и  такие, кто поднимался медленно и  как  бы нехотя,  на  их
лицах еще лежал  отблеск  затаенного счастья, они  присоединились к шествию,
задумчиво гладя куда-то вдаль.  Но все без исключения вставали со своих мест
и шли за процессией.
     Во главе шел  исполненный страсти, он ничего  уже больше не говорил, он
был  теперь  лишь одним из них, только что шел впереди  них.  Во  голову  он
держал высоко и казался выше всех; черты его  одушевлены были горевшим в нем
огнем. В жизни он был сапожником и тихо сидел в своем углу; теперь он собрал
всех, когда-то живших на земле,  чтобы повести их к богу. При жизни он сидел
в своей маленькой мастерской, в  спертом воздухе,  пропахшем дегтем и кожей,
там он с терпением переносил собственную свою жизнь, теперь  он взялся нести
ответственность  за  всех.  Все  следовали  за  ним,  ибо  он  был  для  них
воплощением   их  вековечного  страдания.  Они  видели  в  нем  себя,   свою
измученную,  запертую  в  клетке  душу,  которая,  оказавшись  на   свободе,
испугалась  было этого незнакомого,  такого пустынного  и  холодного мира  и
запросилась обратно домой, только вот дома у нее, выпущенной из  заключения,
больше не было, она была теперь окончательно и бесповоротно бездомна.  И чем
дольше длилось бесконечное странствие, к которому присоединялись из тьмы все
новые  толпы, тем  чаще задумывались они над тем,  как ужасна жизнь, как она
ужасающе огромна, еще  отромнее, чем  можно себе вообразить. И  они думали о
боге, о том, кто  возложил на них это неслыханное бремя и  кто теперь должен
был спасти их, дав им ясное знание и покой; и  они думали о могуществе этого
вседержителя,  в  вечно алчущей душе которого  должен ведь все  же теплиться
огонек,  что  согревает  его  в  его   безрадостном,   при  всем  богатстве,
существовании   -   так    трепещущие   язычки   пламени   согревают    руки
путешественника, окончившего свои дальние странствия  в  пустыне, где больше
уже нет никаких дорог. Это тепло он должен был дать им.
     А народ все прибывал и прибывал. Сошлись немыслимые толпы.  Воображение
уже отказывалось  их вмещать. Они колыхались  подобно безбрежному океану.  В
конце концов он как будто замер  в своем движении, этот волнующийся  людской
океан, лишь  ощущая, как вливаются в  него все новые потоки, как стекается к
нему  все -  все  одинокое  и борющееся, вое  растерявшееся и покинутое, все
ищущее, все сущее.  И они радовались тому, что все  они  собираются вместе и
что люди будут еще подходить и подходить, пока не  соберутся все до единого.
Это длилось столетия,  это длилось тысячелетия, если мерить мерками  земного
времени, так все это было грандиозно.
     И  гудом  тудел теперь людской океан,  вобравший в себя все потоки  - и
ходили людские волны, ворочались тяжко и мощно,  и сталкивались друг сдутом;
вздымались, переливались  одна  в другую,  сглаживались, вздымались в других
местах и  вновь опадали; потом все стало успокаиваться, внешние  границы как
бы сжались,  затвердели, больше уже  не менялись, замкнули, подобно железной
отраде, все в себе и уже не  пропускали ничего извне, да я пропускать больше
было нечего, извне была пустота.
     И  вот теперь, когда все были наконец-то в  сборе и перемешались друг с
другом, подобно тому как перемешиваются волны в  штормящем  море, после чего
море успокаивается,  произошло нечто совершенно  поразительное -  ни  о  чем
подобном они  и  помыслить не могли.  Когда,  значит,  все  окончательно уже
успокоилось, в  них  зашевелилось странное чувство,  будто  они - это что-то
одно, не множество, а что-то одно,