ноги  скользят по припорошенной  мучной  пылью  стене.  Но  я  кое-как
забираюсь.  Мельничиха  стряхивает   с  меня  пыль  с  несколько  назойливой
заботливостью  и широко  улыбается, показывая  два больших клыка, торчащих в
глубине  ее беззубого рта. Мельник нем,  как могила. И вот мы идем  смотреть
мельницу. Жернова приходят в движение. Вращаются они с этаким  приглушенным,
сытым урчанием, не производя никакого шума и  грома, хотя такие  огромные  и
тяжелые. Они  вращаются  с флегматичной  медлительностью, которая  действует
умиротворяюще.  Чувствуется,  что  зерна  там  в  достатке, и  это  приятное
чувство.  Мука  толстым  слоем  покрывает весь  пол, ноги  оставляют  на нем
глубокие следы.  Мельник стоит  и  глазеет. Вид  у него,  по-моему, довольно
дурацкий. Зато мельничиха,  добрая душа, - сама  улыбчивость. Она  с  важным
видом  демонстрирует мне  свое хозяйство,  говорит не закрывая рта и кажется
сейчас еще толще. Я обращаю внимание на  углубление, разделяющее  посередине
ее обширный зад, похоже, что под юбкой у нее больше ничего нет. Но я не вижу
в этом ничего смешного,  мне делается даже противно. Вместе с  тем я не могу
не  думать  об этом.  Я не  отрываясь  гляжу на этот  ее  подрагивающий зад,
удивляясь, как же это ей не стыдно.
     Но  вот  мельник открывает маленькую дверцу в глубине этого  сумрачного
помещения - грохот  водопада врывается  к нам, а  сильный  сквозняк подымает
вокруг нас с мельничихой  целые  тучи  мучной  пыли. Мне  не  терпится пойти
посмотреть, как огромные массы воды вращают мельничное колесо. Но мельничиха
недовольна,  она сердито кричит мужу, мол, куда это его понесло. Он, однако,
в этом  вое  и грохоте ее не слышит; я поворачиваюсь  к  ней спиной и выхожу
вслед  за  мельником  в маленькую дверцу. Ступаю  на  узкие мостки, мокрые и
скользкие, с  трудом удерживаю  равновесие  и делаю еще несколько осторожных
шагов.
     Пораженный,  я глубоко  перевожу  дух.  Здесь  и  вправду  есть на  что
посмотреть. Мельничное колесо с его старыми, осклизлыми лопастями производит
поистине  дьявольскую музыку, извлекая ее из темной массы низвергающейся под
ним  воды.  Грохот и  вой  оглушают меня, и я невольно вцепляюсь в  какую-то
торчащую тут  балку, мокрую  и холодную. Жутковато  стоять вот  так  вот над
мрачным потоком, грозно ревущим  у тебя под ногами, но вместе с  тем это так
грандиозно и  необыкновенно  -  просто дух  захватывает.  Я  счастлив и дышу
глубоко-глубоко, впивая речную свежесть и  прохладу,  и гляжу вниз, на реку,
буряящую  в узкой теснине меж крутых берегов. Теперь я вспоминаю, что, когда
ехал  через лес, я слышал  вдалеке шум  плотины,  и я  еще  тогда удивлялся,
почему река нигде не попалась мне на глаза. И вот она наконец передо мной, я
вижу  ее во всем  ее величии:  она как сумасшедшая кидается на  берега,  она
бурлит и ревет, но не пенится, воды ее все время темны и мрачны.
     Наконец  я  оглядываюсь, ища глазами мельника. Он сидит на корточках  в
самом конце мостков  и смазывает  мельничное колесо.  Странная  картина. Эта
голова на напряженно вытянутой вперед шее, со свисаюищм на лоб клоком черных
волос,  с  отвислыми  усами  выглядит  ужасно смешно в  беспредельной  своей
серьезности. Этот здоровенный детина все время разговаривает сам  с собой, я
ничего не  слышу,  только вяжу, как  шевелятся  у него губы. На  фоне  всего
остального  он являет собой  довольно  комичное зрелище. Я  отворачиваюсь  и
снова гляжу вниз, на несущийся под ногами поток. Все больше смеркается. Вода
в конце концов становятся непроглядно черной.
     Наконец,  балансируя  на  скользких  мостках, я возвращаюсь обратно.  И
думаю: как-то там мельничиха? Так я и знал: она по-прежнему важно похаживает
вокруг своих жерновов,  все такая  же толстая и круглая. Завидев  меня,  она
приветливо улыбается. Но я вижу, что она недовольна. Она спрашивает, что это
мы там так долго делали. Я  отвечаю, что там такое великолепие,  что  просто
невозможно заставить  себя уйти, и спрашиваю, а почему она не захотела пойти
с нами. Она говорит, что  доски такие скользкие,  а кроме того, ей просто не
протиснуться через эту  узкую дверцу.  И  тут, взглянув  на нее,  я  начинаю
хохотать,  ничего не  могу с тобой поделать. Но она и не думает конфузиться.
Она медленно  поглаживает себя по жирным ляжкам  и  бросает на меня какой-то
такой  взгляд, что я теряюсь,  не  понимая  толком,  что бы он мог означать.
Потом  она  спрашивает,  а  почему муж не  идет,  чем он там  занимается. Он
смазывает колесо, отвечаю я непринужденно, будто это самая естественная вещь
на  свете. Тогда, нетерпеливо  мотнув  головой,  она  идет к  двери. Высунув
голову  в  темноту,  она окликает  его. Но он, видно, не  слышит. Она  снова
окликает, он не появляется. Тогда я иду ей на помощь. Я заглядываю поверх ее
головы  и вижу, что мельник сидит как сидел,  смазывая колесо. Вид у него  в
этой позе на корточках такой дурацкий; что я не могy удержаться от смеха. Мы
кричим  уже  наперебой. Но  он будто  оглох  и  ослеп. Мельничное колесо так
грохочет во  тьме, что делается как-то  даже не по себе. А  он  все сидит  и
смазывает колесо. Мы  снова кричим, уже  в  два голоса.  Он не  двигается  с
места.  Тогда  она с такой силой захлопывает  дверь,  что  отдается по всему
дому,  и  запирает  ее  на  засов. Но вскоре  после  этого  она  снова  сама
любезность - будто ничего и не произошло. Да ведь между нами двумя и вправду
ничего такого не произошло. Она ведь  только  на  мужа сердита.  Мы начинаем
говорить с ней о том о сем, о том, какая прекрасная погода стоит,  в  общем;
обо всякой чепухе, о какой обычно говорят люди,  когда им не о чем говорить.
У нее, однако,  такой вид; будто разговор этот ей очень интересен. Наконец я
говорю, что нам пора прощаться, я  не могу больше  терять времени,  мне надо
ехать дальше. Она удивленно смотрит на  меня и спрашивает, как  это  я  себе
представляю, что значит ехать дальше? Ну, дальше,  говорю я, я хочу сказать,
что  до  темноты мне  предстоит еще проехать порядочный  путь. Путь? говорит
она.  Но  здесь ведь дорога кончается.  Как  так?! восклицаю  я,  совершенно
ошеломленный.  Дальше  дороги нет? Она утвердительно кивает. Она  складывает
руки  на  животе, и все лицо ее расплывается в добродушнейшей улыбке. Ну да,
дальше дороги нет, повторяет она, здесь конец дороги.
     Я неприятно поражен. А я-то думал, что еду правильно! Нет, нет, говорит
она и снова показывает в широчайшей улыбке два своих клыка. На самом-то деле
вам надо было свернуть у маленького перекрестка в лесу миль так за пятьдесят
отсюда, там вам надо  было свернуть  налево. А потом  повернуть  направо,  и
опять налево,  и опять направо, и  еще  раз  направо,  а потом налево.  Я не
выдерживаю: о Господи! Она добавляет: это и есть правильная дорога, да разве
ее отыщешь.
     Я, повторяю, неприятно  поражен.  Но она  меня дружески  утешает. Здесь
ведь  так  хорошо,  так что ничего страшного. Я,  мол,  могу  спокойно у них
переночевать,  а  завтра  с утра  пораньше вернуться и  попытаться  отыскать
дорогу. А они уж постараются, чтобы мне было хорошо и удобно, все тут к моим
услугам.  И у  них есть комнатка в мансарде, спится там замечательно,  можно
проспать хоть до полудня.
     Я  невольно  тронут  ее радушием, хотя  и  огорчен,  что теряю  столько
времени.  Поразмыслив,  я  говорю  спасибо  и  принимаю  ее  приглашение.  А
вообще-то даже интересно переночевать на такой вот старой мельнице в  лесной
глуши, где все так удивительно и необычно, - приятное маленькое приключение,
будет потом что вспомнить. И как  хорошо в самом деле чего-нибудь перекусить
да  и  завалиться  спать, растянувшись на удобной  постели. В  общем, все  к
лучшему.
     Она ведет  меня  темным переходом  в  жилую половину  дома и  открывает
дверь, за которой я вижу просторную, просто роскошную  комнату. Мы входим, и
она  зажигает свечи, толстые,  желтые  свечи, которые,  представляется  мне,
будут гореть  вечно:  при их  свете все  вокруг  становится  таким  теплым и
уютным.  Она  оставляет  меня  в  комнате одного,  говорит,  ей  надо  пойти
приготовить ужин. Чистые занавески на всех окнах, свежевымытый, отскобленный
до желтизны пол, ослепительной белизны скатерть на огромном столе. Все здесь
говорит  о  жизни   здоровой  и  добропорядочной.   Я  сажусь,  располагаюсь
поудобнее,  чтобы  насладиться  охватившим  меня довольством.  Мне здесь так
хорошо,  так  покойно.  К  тому  же, признаться,  я  здорово проголодался  и
предвкушаю, с каким аппетитом я сейчас поем.
     Она приносит  еду.  Сначала  появляется  горшок каши  и  бочонок  пива,
который  она  ногой  вкатывает в  дверь.  Это мучная каша,  густо посыпанная
сахаром  и  толченой  корицей и  с  солидным  куском  масла посередине,  уже
оплывшим  по  краям.  Мы  усаживаемся друг против  друга и едим  до  отвала,
запивая все время  пивом. Мы  съедаем весь горшок. Я тяжело отдуваюсь. Она с
довольным видом утирает рот.
     Затем  она  приносит  огромное  блюдо  с  жареным  угрем,  плавающим  в
собственном жиру.  Он до  того  жирный,  что дрожит  на  тарелке,  как желе,
ускользая  из-под  вилки,  поэтому  мы  едим прямо  руками.  Жир  стекает по
подбородку  за  воротник.  Очень вкусно! Она съедает  огромное количество. Я
тоже ем  много. Я  сам  удивляюсь, что  могу  столько  съесть.  Обычно  я ем
немного. А тут я словно впервые в жизни действительно ем, по-настоящему. Как
я ел прежде  -  это и едой-то нельзя  назвать. А пива я пью столько, что сам
удивляюсь,  как  не  лопну. Когда наконец от  угря ничего  не остается,  она
приносит следующее блюдо.  Телячье жаркое. Целая гора телятины,  за  которой
хозяйки и не видать, нет; я чувствую, что больше не  могу. Но телятина такая
аппетитная на вид, с такой поджаристой,  золотистой корочкой, что невозможно
не попробовать хотя бы кусочек. Она накладывает мне немыслимые  кусища. Себе
она берет в два раза больше. Мы едим.
     Мы  едим  молча.  Не  произносим  ни  слова.  Только  слышно,  как  она
пережевывает  куски своими двумя клыками.  И  я  вижу  ее круглые глаза  без
бровей, взгляд их ясен и бесхитростен, у меня  же,  наверное,  взгляд совсем
осовелый. Я чувствую,  как все больше  пьянею от еды и пива. Главным образом
от еды, которая таким тяжелым комом лежит у меня в желудке,  что я буквально
не  могу  пошевелиться. Я  уже  плохо соображаю.  В голове у  меня туман.  И
все-таки  я  накладываю  еще.  Глядя,  как она  ест,  я  почему-то  не  могу
удержаться. Я ем вяло, насильно проталкиваю в себя  жаркое, кусок за куском,
большие куски. Наконец телятина кончается. Она придвигает к себе остатки.
     Покончив  с телятиной, она  поднимается  и, улыбаясь улыбкой заботливой
матери семейства,  снова направляется  на кухню.  В животе у  меня свинцовая
тяжесть. Опершись ладонями о стол, я тупо гляжу вокруг. С  трудом поднявшись
из-за стола, я  выпускаю  скопившиеся во  мне  газы.  Я пьян. Но все в  мире
прекрасно. Я совершенно  счастлив. Все, оказывается, очень просто и понятно,
все совсем не так, как мне  представлялось раньше. Я сижу и думаю о  жизни и
понимаю многое, чего раньше никак не мог  понять. Все  у меня сходится.  Что
естественно, то и здорОво, и от этой простой истины становится  так хорошо и
покойно. Я ясно чувствую, что как оно есть, так и правильно. Я счастлив.
     Она  входит  с новым блюдом. Это свинина,  лоснящийся от  жира  вареный
окорок,  он еле умещается на подносе.  Я смотрю на  новое кушанье совершенно
спокойно. Не нахожу ничего странного  в том, что опять надо есть. Мне теперь
открылся смысл всего сущего.
     Мы садимся. Я ем  совсем не так, как прежде. Ем медленно, основательно.
Ем,  чтобы  насытиться.  Я  радуюсь  пище,  по-просту,  непосредственно.   Я
совершенно трезв.
     Мы не произносим ни слова. Я  нахожу, что у нее очень даже  симпатичная
внешность. Настоящая деревенская бабенка, такая, какой ей и положено быть. И
хорошая  хозяйка.  Мы едим. Когда  свинина  подходит к  концу, я,  пользуясь
случаем, забираю остатки себе, аппетит приходит во время еды. Жир на тарелке
я подбираю куском хлеба.
     На  десерт  она  приносит  миндальный торт, среднего,  на  мой  взгляд,
размера. Она  разрезает его на двадцать кусков. Мы накладываем каждый себе и
молча едим. Я думаю про всякое разное: торт, с этим своим сладким  миндалем,
очень, по-моему, вкусный. И сытный.
     Когда  с тортом покончено,  я встаю из-за стола, задвигаю на место стул
и,  отвесив легкий  поклон  хозяйке,  благодарю ее. Я благодарю  коротко, но
отменно  вежливо.  Было  очень вкусно,  говорю я.  И, прохаживаясь  неверной
походкой по  уютной комнате,  потирая, сытый и довольный, руки,  я добавляю:
неплохо  бы  сейчас соснуть. Еще  бы, быстро  подхватывает она.  Очень  даже
неплохо. И она одаривает меня этим своим заботливым материнским взглядом.
     И вот она берет  свечу и  говорит, чтобы  я шел за ней.  Она ведет меня
узким коридором  и  дальше наверх по  винтовой  лестнице.  Я все  время  иду
вплотную за ее спиной, в каком-нибудь шаге от нее. На лестнице  я вижу перед
собой  ее широкий зад  с  углублением  посередине. Просто смотрю и  все, без
всяких  задних  мыслей. Мы  поднимаемся  в  мою комнату. Это веселая, уютная
комната со  светлыми стенами  и  тремя большими окнами, они выходят на реку,
слышно,  как она  там шумит внизу.  У  стены стоит  поместительная кровать с
чистыми, только что  из-под утюга  простынями. Хозяйка ставит свечу на  стул
подле кровати, трепетные блики ложатся  на  пол. Мне так уютно, так хорошо в
этой комнатке. Уж здесь-то я  высплюсь всласть.  Хозяйка, заметившая, как  я
доволен и ублаготворен, снова расплывается в радушнейшей ухмылке, обнажающей
два  ее клыка, десны между ними совершенно голые, эти челюсти - точно капкан
для лисиц, в любую минуту готовые захлопнуться. Нет, она просто великолепна!
Она  оправляет  постель,  легонько приглаживает,  потом скрещивает руки  под
рудью, так что та выпирает, словно опара из корыта, и спрашивает, не надо ли
мне  еще  чего.  Нет,  спасибо, отвечаю я  несколько  растерянно. Тогда  она
поворачивается  и  идет  к  двери.  Обернувшись  на  пороге,  она  еще   раз
спрашивает, уже  более настойчиво,  действительно ли  мне ничего  больше  не
надо,  это  точно? Нет, нет, спасибо, повторяю я, несколько успокоенный. Она
желает мне доброй ночи и уходит.
     Когда она закрывает за собой дверь,  я начинаю не торопясь стаскивать с
себя одежду. Двигаться мне тяжеловато, я будто растолстел. Я не тороплюсь, с
удовольствием предвкушая, как я сейчас улягусь в постель и усну. На широких,
чисто вымытых половицах дрожат блики свечи. И вот я забираюсь под одеяло.
     Простыни такие теплые  и  приятные. И  все вокруг согревает и нежит.  Я
вытягиваю  ноги и коленями  ощушаю  легкую,  в  меру,  грубоватость полотна.
Чудесное ощущение. Я складываю руки на животе и  смотрю в потолок. Все здесь
свежевыбелено и красиво. И  стены, и потолок. Свеча  освещает комнату теплым
своим светом. Чистые белые занавески  на окнах. А внизу под  окнами бурлит и
шумит река, до чего же здесь хорошо и уютно.
     Я лежу и думаю о  жизни, о том;  какая это все же  приятная штука.  Все
глубже  погружаюсь  я в дремоту,  и  все  мне  ясно  и  понятно. Я  думаю  о
мельничихе.  Она  стоит  у меня  перед  глазами,  такая  вся  полнокровная и
здоровая, простая и безыскусная - воплощение телесного  изобилия и здоровья,
простоты и прямодушия. Будь все люди такими, их вполне можно было бы любить.
Еда  приятной  тяжестью лежит в  желудке, мне  лень  пошевелиться. Тело  мое
блаженствует.  Время исчезает,  и нет ничему ни начала, ни конца. В голове у
меня что-то  переворачивается.  Я чувствую, что  как-то обалдеваю  от  всего
этого  блаженства,  чудесное  ощущение.  Потихоньку я  погружаюсь в  сон.  Я
засыпаю. Сплю.
     Много времени  спустя, - проходит, мне кажется,  не один год, - у  меня
возникает  такое  чувство,  будто   кто-то  вошел  в  комнату.  Я,   щурясь,
приоткрываю  глаза, это,  конечно, она, мельничиха. На  ней уже ничего  нет.
Когда она идет  к постели,  жирные ляжки трутся друг  о друга. Но  она очень
серьезна,  какая-то  уже   не  такая.   Нужно  погасить  свет,  говорит  она
решительно; и она садится на свечу, свеча шипит. Да, конечно, говорю я, само
собой. Потом она забирается в кровать.
     По мне как оно есть, так и правильно. Я счастлив.
     Я обнимаю ее за шею. Она сразу вся обмякает. Мы говорим о жизни. Мы обо
всем  думаем  одинаково. Она  много говорит о еде, я тоже.  Я  говорю, что с
первого взгляда был очарован ее пышным бюстом. Она выкладывает мне оба своих
пышных каравая. После этого проходит много лет.
     Меня  все  время клонит в  сон, и я вполне счастлив. Как-то я вспоминаю
про лошадь: что с нею сталось? Она съела сама себя, отвечает мельничиха, уже
давно. А, говорю я, вон оно что. Я много думаю о жизни. Думаю о том, как она
щедра и  прекрасна.  Свою  мельничиху  я очень люблю, и время  для  меня  не
существует, и нет ничему ни начала, ни конца.  А мельник?  интересуюсь я. Он
смазывает колесо, говорит она. Ну-ну, говорю я. И проходит еще много лет.
     Я  наконец просыпаюсь. Что-то глухо гремит вдалеке.  Я сажусь в темноте
на постели, протираю  глаза.  Я  ничего не  вижу, но  слышу,  как что-то там
грохочет  и  грохочет, тяжко и однообразно.  Это река. Я снова  ложусь.  Это
река. Мельничиха храпит.  Я  различаю  все  звуки.  Голова  у  меня ясная  и
трезвая. Она  лежит, прижимаясь ко мне спиной, от этого тепло. А  под окнами
все грохочет  и  грохочет, все сильнее, все  неистовее. От дикого грохота  у
меня темнеет в глазах, нет, это невыносимо, я больше не выдержу.
     Я  вскакиваю. Я кидаюсь  к окну. Распахиваю его. Грохот яростно, бешено
обрушивается на меня, мне нечем дышать, я бросаюсь вниз.
     Вода подхватывает  меня, она холодная  как лед. Бурный  поток  увлекает
меня за собой. И грохочет, грохочет.  Меня тащит к мельничному колесу, к его
огромным, обитым железом  лопастям. Меня раздирает на куски, хлещет, пенится
кровь. А в темноте, в  свете звезд я вижу мельника, размахивающего в воздухе
руками, рот его  широко  разинут в диком вопле ликования. Это грандиозно,  в
экстазе я испускаю дух. И превращаюсь в ничто.
     Теперь, когда  я мертв,  я ничего больше не знаю. Я  не знаю, в чем был
смысл моей жизни, в чем он вообще  заключается. Я просто рассказываю все как
оно было, как я помню.
     Он умолк.
     Те, кто его  слушал, нашли, что история эта и впрямь довольно странная.
Они посудили, порядили так и эдак. Потом и они замолчали, уйдя снова в себя.
А далеко от них ото всех, совсем в иных  краях, сидел недвижно  и  задумчиво
юноша, умерший уже давным-давно. Лицо его  было нежно и весь облик  юн, хотя
уже  стерт  и невыразителен. Каждый вечер разговаривал  он  сам  с собою,  и
говорил он так:
     Она бродит  там  внизу среди цветов.  Она бродит  в лесу  под  большими
деревьями и думает обо мне. Она сидит у порога дома своего отца и вспоминает
меня.
     Сейчас  вечер, и  она убегает  и крадется  по бесшумной  тропе в глухом
лесу,  и спускаются сумерки.  Она  садится у реки, на  отлогом  берегу,  где
пахнет  цветами лотоса. Там она ждет меня в наступающих сумерках.  Она  ждет
мою светлую лодку, вкруг которой тихонько журчит и поет вода: она ждет тихой
песни  маленьких  волн, и губы  ее улыбаются  в сумерках. Она  знает,  что я
приду, и пахнет цветами лотоса у  ее ног. Она знает, что я приду, и руки  ее
становятся горячими от быстрых толчков ее сердца. Вот сейчас, в сумерках.
     Любимая, сегодня вечером  я  не приду  к  тебе.  Этим вечером я не моту
прийти.  Но  завтра  я  буду с  тобой. Завтра,  когда  стемнеет,  лодка  моя
заскользит вверх по реке под тихое журчанье воды. Завтра я буду с тобой.
     Он умолк. Тоскливым взором глядел он куда-то во тьму.
     Ему ответил, как отвечал всякий раз, всякий вечер, сидевший с ним рядом
старый человек с длинными белоснежными волосами