на и
собственным болезненным трансом при виде низких облаков и мелкого дождя.
     Словом, это была мрачная погода даже для весны. Меня не покидало
ощущение, что тучи собираются над нами не только на небе, и традиционная
майская гроза, возможно, полыхнет молниями в самых человеческих душах. Я
смотрел, как мокнет за окном наш плот. Это еще сильнее обострило ощущение
абсурдности происходящего. В наушниках крутились вагнеровские валькирии на,
несущиеся сквозь аэр на крыльях оркестра чешской филармонии.
     Меня охватило злое вдохновение, и я сел за бумагу. Я обещал закончить
рассказ к выходным, и, в общем, неплохо потрудился за эту ночь. о в сюжете
что-то было не так. Охваченный холодным презрением, я швырнул из открытого
окна в кусты недопитую бутылку коньяка и начал перекраивать весь текст с
начала, вычеркивая усталый ночной либерализм. Мне хотелось попрать ногами
все те похолодевшие трупы, в которые успели превратиться герои. Я не
испытывал сомнений; те, что владели мною в течение ночи, исчезли без следа.
Мне казалось, будто я прозреваю сейчас, в одном неизъяснимом миге, всю
наполненность бытия. Музыка Вагнера вполне захватила меня, мне казалось,
что это не он, а я иду под проливным дождем в мае 1872 года по дороге
Байрейт. Если этой ночью я был доктором Франкенштейном, то теперь меня
тошнило от вида всех этих полумертвых зомби. Словом, я отпустил всех на
волю и позволил жить так, как они хотят. Я дал им свободу, болезненно
ощущая, что сам, напротив, все более превращаюсь в актера, который играет
бессмысленную роль. Вместе с тем я был уверен, что за пеленой абсурда есть
какой-то скрытый, высший смысл, еще не ведомый мне, и что смысл этот
раскрывается ни в чем ином, как в долге, который я добровольно возложил на
собственные плечи.
     Через два часа Марина принесла чай. Я не слышал, как она вошла, и
только когда она поставила поднос передо мной на стол, я оторвался от листа
и посмотрел на нее своими красными глазами.
     - Я все думаю о том сне.
     -  Ты мне так его и не рассказал. Расскажешь?
     - Да. - Мне вдруг стало холодно. - Давай затопим печку?
     - Зачем? У нас же есть обогреватель.
     - Наверное, он не работает. - Я бросил взгляд на запотевшее окно. - е
в этом дело. Ты не понимаешь. Это не тот холод, о котором ты думаешь, даже
не озноб.
     - Да?
     - Да. Это другой холод, совсем другой.
     - Холод - он один и тот же.
     - еправда.
     - Я тебя не понимаю. - Она подошла к окну и прислонилась лбом к
стеклу.
     - Я хотел сказать - это внутренний холод.
     - Тогда печка тебе уже не поможет. Тогда ты - труп. - Я ждал, но
зыбкое ее отражение в стекле так и не улыбнулось.
     - у, может быть, но все же я так не думаю.
     - Ты опять писал всю ночь?
     Я не ответил.
     - Ты расскажешь свой сон?
     - Расскажу.
     И я рассказал ей свой сон про человека, который жил в комнате с
зеркальным окном. Это было не совсем окно. а самом деле это было большое
зеркало, вставленное в оконную раму. Изображение в этом зеркале было
какимто размытым, так что у смотрящего всегда могли возникнуть сомнения,
действительно ли он видит самого себя или это фантом, нарисованный его
воображением. Зато в нем можно было увидеть нечто такое, что невозможно
увидеть в обычных домашних зеркалах. Тому, кто смотрел в него, оно
показывало, переставая быть плоским и обретая объем, его самого, но как бы
во временной проекции. Пока на поверхности болталась смутная тень
настоящего, в глубине разворачивались, повинуясь желанию смотрящего,
объемные, живые портреты его прошлого и будущего. Еще одна особенность
зеркала заключалась в том, что образы в нем тоже могли видеть. Старик или
ребенок, смотрящие изнутри, могли видеть отражение смотрящего - ту самую
расплывчатую тень на поверхности стекла. А поскольку тень соединяла их
взгляды: подобно вершине треугольника, то они вполне могли видеть и друг
друга - до тех пор, пока тот, кто смотрит, оставался перед зеркалом.
Другими словами, - посетила меня мысль, - человек каким-то образом свободен
от времени. Пока он стоит, неподвижно глядя в зеркало, он способен видеть
свое настоящее как часть многогранника. Вершина, с которой он смотрит,
постоянно движется, тем самым в обычном состоянии мы не способны воспринять
всей фигуры, но стоит нам замереть, как она предстает в своей
завершенности. Мы каждый миг творим свое будущее и свое прошлое, и осознать
это - значит на миг провалиться в зазор между причиной и следствием. В
противном случае мы просто толкаем свою жизнь в гору, как Сизиф - свой
камень, а ведь чтобы это делать, нужно забыть обо всем и придать этому
занятию смысл. В своем сне я все время думал о том, как соединить вершины
многоугольника нашего бытия. Я чувствовал, что если это удастся, то я смогу
заглянуть в глаза истине. ужно было остановить движение и собрать все
воедино. У К„рая есть хокку:

                 Пахарь мотыгою бьет...
                 А кажется, он неподвижен
                 В дымке весенних полей.

     Мне показалось, что японский поэт уловил ту самую неподвижность, в
которой раскрывается наше бытие. о это - искусство. А в жизни...
     - Разве в жизни это невозможно? - Кажется, ее тронул мой странный сон.
     - Возможно, но для этого нужно что-то иное, чем жизнь. Например,
смерть. - Сказав это, я почувствовал, что нашел ответ на загадку, которую
загадал мне во сне человек из комнаты с зеркальным окном. Ответом была
смерть, ибо она похожа на пучок прутьев, слитых и связанных веревкой.
     Я улыбнулся, но сейчас же спрятал свою улыбку, ощутив внезапную
тяжесть, сдавившую мой мозг. Отхлебнув из чашки, я заметил, что чай уже
почти остыл.
     Неожиданно я пожалел, что выкинул коньяк. "Может, спуститься?
Подобрать, пока не поздно?". В некоторые моменты жизни становится так
тоскливо, особенно без коньяка, что невольно начинаешь думать о вечном:
     - Когда мы поедем?
     Это вопрос напрашивался и я ждал его. Мне не хотелось отвечать.
Напротив. Мне хотелось сидеть в этом кресле, мечтая о недопитой бутылке
коньяка. Я посмотрел на Марину. Она сковывала меня, пытаясь захлопнуть в
одном и том же сне, том самом сне, в который она превратила собственную
жизнь. Она пробуждала во мне желание быть хорошим, киской, пупсиком. Это
было очень удобно, хотя и означало - потерять свободу, за которую я так
упорно боролся всю мою жизнь. Стать шестеренкой и войти в зацепление с
внутренним механизмом того мира, который она построила для меня. о абсурд,
который начался вместе с наводнением, а может быть, еще раньше, уже задавал
свою непредсказуемую логику развертывания событий. Эта логика заставила
меня сколотить плот; внезапно я понял, что должен дойти до конца, где меня
будет ждать тот самый пирог с неожиданной начинкой, о которой мы все так
мечтаем в детстве перед накануне наших дней рождения, и которая на поверку
всегда оказывается капустой, картошкой или, в лучшем случае, курагой или
вишней. Поэтому я ответил:
     - Сегодня.
     Она молчала, сосредоточено размешивая ложечкой сахар. Я тоже молчал.
     - Мне нездоровится.
     - ?
     - С утра болит голова.
     - Выпей... аспирину.
     - Уже выпила.
     - И как, помогло?
     Это был бессмысленный разговор между делом. Из-за туч выглянуло робкое
солнце, и мне очень хотелось толковать это как знак. Я встал, надел сапоги
и пошел на улицу, крепить к плоту палатку.


                           3.


     Направлением нашего движения был запад. Чтобы не сбиться с пути, я
останавливался и сверялся по компасу, а затем снова впрягался и тащил за
собой плот, проверяя дорогу шестом. До прихода усталости я любовался
природой, необычным затопленным ландшафтом с торчащими прямо из воды
деревьями и отражением чистого неба с белыми дракончиками облаков. Во всем
этом было что-то неземное; я впал в оцепенение, сковавшее мое сознание.
Иллюзия путешествия по какой-то иной реальности была полной; я ощутил
эйфорию и огромный творческий подъем. Слова складывались в строки, строки -
в текст, который тут же исчезал под наплывом других слов (я так и не смог
ничего запомнить, кроме осознания власти над словом).
     Однако к вечеру на меня навалилась усталость. Эйфория и чувство
неземного пропали. В сумерках пейзаж стал унылым до боли в зубах. Я стал
все чаще смотреть на компас. У меня пропала уверенность в правильности
направления; со временем это переросло в сомнения куда больше. Мне стало
вдруг казаться, что на самом деле я никуда не иду, а просто двигаюсь по
кругу, центр которого лежит за пределами этой реальности. Таким образом,
продолжая двигаться, я вращаюсь по окружности воронки невидимого
водоворота, постепенно приближаясь к его середине, являющей собою пустоту.
Каждый раз, когда шест проваливался в какую-нибудь яму, я вздрагивал и
бледнел. Иногда мне приходилось останавливаться и стоять, чтобы унять дрожь
в коленях. Кроме того, с наступлением темноты, я чувствовал, что вода
вокруг моих сапог делается холоднее и как бы плотнее, наподобие масла.
Иногда же, напротив, ощущение сопротивления пропадало, и мне начинало
казаться, что я двигаюсь сквозь холодный и невещественный поток бытия.
     Все это было неопровержимыми признаками надвигающейся депрессии.
Ситуация тем более усугублялось, что Марина действительно оказалась
серьезно больна. Весь первый день она жаловалась на сильную головную боль и
почти не могла есть, ссылаясь на тошноту. К вечеру, ближе к ночи, когда я,
привязав плот к дереву. Залез на него поесть и обсушиться, у нее поднялась
высокая температура. Она лежала в палатке, не в силах пошевелиться. Я, в
свою очередь, прикладывал ей на лоб холодные компрессы. Ударная доза
аспирина, которую я заставил ее принять, немного сбила температуру, и
кризис, казалось, начал постепенно проходить. Однако к утру все повторилось
снова. С первыми лучами солнца Марина впала в бред. Я был слишком усталым и
разбитым бессонной ночью, чтобы прислушиваться, но, мне кажется, у нее
начались галлюцинации. Она говорила с разными людьми, одни из которых были
далеко от сюда, а другие - мертвы. Когда, несколько часов спустя, я
забрался на плот, чтобы поесть, то с ужасом осознал, что мертвецов среди ее
невидимых собеседников стало гораздо больше. Они теснили живых,
приспосабливая под себя и самое реальность. Из ее отрывочных слов я понял,
что она воспринимает все окружающее как бесконечную жаркую пустыню, в
которой никогда не заходит солнце, а дюны ползают подобно океанским волнам.
     Я разрывался между двумя огнями, каждый из которых был костром долга.
Первый был долгом перед теми, кто звал меня в Москву и чье письмо принес
почтальон перед самым наводнением. Второй был мои долгом перед Мариной,
положение которой ухудшалось ежечасно. И если первый заставлял меня тянуть
вперед мой плот, шагая сквозь холодный весенний паводок, то второй,
напротив, призывал прекратить движение и посвятить себя уходу за больной
девушкой, которую я - теперь это казалось таким далеким - когда-то думал,
что люблю.
     Движимый скорее интуицией, а не твердым знанием, я решил ее осмотреть.
Ужас вошел в мои глаза и остался в их глубине. Ее язык заметно потемнел и
распух - казалось, еще немного, и она задохнется, не сумев вдохнуть. Под
мышками и в паховой области появились вздутия, похожие на пузырьки воздуха,
окруженные концентрическими кругами. Я смотрел на них и уповал только на
то, чтобы ей до самой смерти было позволено оставаться в пустыне ее
галлюцинаций и беседовать там с мертвыми и теми немногими из живых, тени
которых осмелились последовать за ней.
     Мое сознание, напротив, было ясным. Лишь на сомом его горизонте
возникла черная точка, стремительно приближающаяся к тому месту, с которого
я смотрел на нее свои внутренним взором. Вскоре я понял, что это - слово, и
когда оно наконец возникло передо мной я увидел, что это - слово "ЧУМА".
Кажется, в это мгновение внутренние оковы здравого смысла на миг распались,
и я захохотал, не умея сдержать собственного смеха, который рвался из моего
горла. о ужас, осевший в моих глазах, был слишком силен, и потому он сумел
перебороть этот страшный смех. Я поспешно покинул плот, оставив Марину в
палатке наедине с ее видениями. Оказавшись в воде, я достал из кармана
компас, карту и сверил направление. Затем я снова впрягся и пошел вперед, а
плот, как и раньше, плыл вслед за мной. Внутри меня воцарилось молчание.
     Я стоял в самом центре водоворота. Те два огня, которые поочередно
жгли мою душу, исчезли. Долг перед обществом и долг перед женщиной растаяли
в смертоносном дыхании болезни. Растеряно оглядевшись, я увидел, что
деревья, торчащие из воды, движутся мне навстречу неровной, спотыкающейся
походкой, и понял, что мои ноги продолжают идти, в то время как сам я давно
уже стою на месте как пахарь из хокку К„рая. И пока мои ноги шли вперед, я
думал об охотнике и добыче.
     Охотник и добыча переплетены в необычном танце. В этом танце они
меняются местами. Сущность этой перемены, больше похожей на игру,
заключается в том, что добыча ускользает от охотника в тот самый момент,
когда он торжествует свою победу. Смерть - это нора, в которую не полезет
ни одна собака. Когда добыча скрывается таким образом, она больше не
принадлежит охотнику. Она не принадлежит никому. Ее укрытие, ее маленькая
смерть немедленно делается частью великой Смерти, которая родилась во
времена Адама и с тех пор росла, поглощая все те бесчисленные смерти, в
которых скрываются жизни. И вот охотник остается наедине со смертью точно
также, как это только что было с его добычей, которую он держит за уши или
снимает с крючка. Человек обычно не этого. Он думает о другом. о это знание
доступно кошкам. Посмотрите, как играет с мышью кот. Мы думаем, он
изображает охоту, но это не так. Кот, подцепляющий на коготь мертвую мышь,
не играет; он говорит со смертью. Таков способ котов. Они всю жизнь говорят
со смертью, и она открывает им час их собственной гибели, чтобы они успели
приготовиться. В Древнем Египте кошки считались священными. Во дворце
фараона их было столько, что когда в кто-то приближался к чертогам
вечности, то Смерть, у которой в Египте была черная голова собаки с острыми
торчащими ушами, порой не могла войти и взять назначенное ей, пока он сам
не приказывал слугам, чтобы те вынесли его ложе из дворца, ибо кошки чуют
смерть. И если они вызывают ее на беседу, она не может отказать. Человек же
не говорит со смертью. Он всю жизнь избегает ее, поэтому она и приходит к
нему как тать в ночи и берет свое, а он лишь смотрит и молчит. Мы не готовы
к тому, чтобы встретить смерть лицом к лицу.
     Вот так я думал. Мои ноги продолжали идти, хотя в том больше не было
необходимости. Я все тащил плот, а глубоко подо мной мой двойник из
прошлого толкал вверх по склону огромный камень. Осознание нашего соседства
привело за собой понимание объединяющего нас долга. Это был совершенно
особый вид долга - долг перед вечностью, который со стороны кажется
совершенно бессмысленным, потому что это - единственный вид долга, который
мы принимаем на себя добровольно. В его бессмысленности раскрывается высший
смысл, также как в дисциплине раскрывается высшая свобода.
     Образы детства вновь овладели мной. Я впал в отрешенность, и тогда,
среди наступившего молчания я услышал слова. Кто-то говорил со мной, и я
отвечал ему шагами усталых ног, болью в суставах и стертыми до крови
мозолями. Я продолжал идти и знал, что пока я буду способен двигаться, я
буду говорить.


                                        Москва, 1997



Ilia Dikov                          2:5020/677.66   12 May 97  01:37:00

Апокалипсис    для избранных

  С позволения читающей публики я начну публиковать куски из своего нового
на сей раз более или менее крупного произаического произведения -
панорамных зарисовок Москвы 90-х на фоне сюжета в духе Маркеса - прич„м,
самое смешное, взятого из реальной жизни.

Эпиграф:
"Вы научитесь... управлять своими сновидениями, ... день за дн„м...
превращая ваши сны в дневную реальность."
                                        Патрисия Гарфилд, "Сновидения"

Вступление

  Двадцатый век, привыкший ко всему и вся, а под старость так и вовсе
утративший способность удивляться всяческим катастрофам и потрясениям, тихо
догнивал под московскими заборами, изможд„нным бомжом глядючи на сильных
мира сего, несомненно уже беременных, судя хоть по тем же животам, веком
двадцать первым. Москва менялась как могла, пытаясь даже делать
дорогостоящую операцию по перетяжке морщин и всяческому омолаживанию.
Вообще что-то менялось-таки, _снова_ менялось, вопреки пугливому бурчанию
сильных мира о том, что вс„ как было, так есть и будет, а животы у них
толстые просто от государственных забот, а вовсе не от близости нового
века.
  Только вечно двадцатилетние нытики-студенты, поч„тные тараканы московских
общежитий, были как бы вне этого. Отрешившись от всего мира, они с мрачным
упорством уделывали водку в своих конурках, пели песни середины отходящего
века про наркотики, любовь и гадкую советскую власть, зубрили к зач„там
тарабарскую уч„ность, а после оных радикальными средствами пытались
вышибить е„ из головы... Их было жальче всего - оторвышей, оскр„бышей и
обломышей былой жизни. По сравнению с ними даже эти перманентные московские
старушки, которые дн„м блокадно-стоически м„рзли около метро, толкая хлеб и
сигареты, вечером смотрели по ч„рно-белому "теливизиру" двести лохматую
серию мексиканского фильма про грудастых т„ть с большими заплаканными
глазами, а ночью в своих потухающе-чувственных снах видели возвращение
советов и собесов - так вот, даже они выглядели более современно, чем эти
архаичные вузовские очкарики.

...продолжение следует...


Аминь. Алексей Чадаев.