ь и загибаться с одного края думать
об осени, какое бы время года не было сейчас за окном.
   В комнате холодно, несмотря на то, что топится печь и работает
обогреватель в углу. Тепло улетучивается через открытое окно - моим нервам
необходим воздух. За окном идет дождь. Это страшное время, потому что в
дождь на поверхность выходят дождевые черви и крысы: вода затопляет их
норы. Я ненавижу дождевых червей. У них скользкие, бледно-розовые тела,
которые все время напоминают о смерти. Крысы еще хуже. Когда их много...
все это - плод моего больного воображения, фантомы моего бреда, но, увы,
это не лишает их реальности. Вчера, например, я видел H. Она переходила
улицу, держа за руку ребенка, кажется, девочку. Там было еще много людей.
H. заговорила с одним из мужчин, высоким блондином в рыжем пиджаке. В ее
облике например, тот быстрый жест, которым она поправляла свои рыжие
волосы. Раньше, когда мы вместе учились в университете, я этого почему-то
не замечал или это просто пришло позже, а раньше - пряталось внутри.
Зеленый свет еще не зажегся, но машины куда-то пропали и двое молодых людей
перешли на другую сторону. Девочка несколько раз дернула мать за рукав, но
та отмахнулась. Было заметно, что H. увлечена разговором. Во мне забродило
беспокойство, какое-то недоброе предчувствие. Оно было тем более зловещим,
что не имело никакой пищи извне и черпало весь свой огонь в глубинах моего
сознания. Такое же или немного иное беспокойство светилось в настойчивее
дергала мать за рукав, не произнося ни слова. Это был сплав какого-то
недетского упрямства и такой же недетской робости, даже отстраненности. Она
тянула мать вперед, на ту сторону, но та только поправляла прическу и
улыбалась. Мужчина тоже улыбался и иногда легко прикасался рукой к ее
плечу. H. ни разу не отстранилась, как это бывало, она продолжала
улыбаться. Девочка, видимо, решила идти одна. Я смотрел, как она семенит по
проезжей части, оглядываясь на мать. Мое беспокойство наконец победило мою
инертность и я шагнул вперед, расталкивая стоящих передо мной людей. Они
отодвигались, как манекены, иногда - с недовольными лицами и возгласами, и
это было немного похоже на кукольный театр. Может быть, это и не так, но им
было все равно. По шоссе неслась машина. Вдали я не сумел ее разглядеть, но
вскоре оказалось, что это - мерседес. Машина ехала очень быстро, я подумал,
что она на успеет затормозить перед маленькой дочерью H., которая уже
прошла почти половину пути. H. тоже заметила опасность. <Слишком поздно!>,
- подумал я почти со злорадством. Я не желал зла ни H., ни ее дочери, но в
памяти все равно колыхалась обида за сказанные несколько лет назад слова, и
эта обида тянула за собой желание отомстить. еважно - как, но так, чтобы
она поняла и главное пожалела. H. оставила своего у за дочерью. Тот побежал
следом, но я все равно был их обоих. И все равно - не успевал. Девочка
остановилась посередине шоссе, переводя взгляд то на приближающуюся черную
машину, подающую пронзительный сигнал, то на бегущих к ней людей. Она не
кричала, и это меня удивило. H. тоже молчала, а ведь она должна была
окликнуть дочь, позвать ее к себе... Я опаздывал совсем немного, и даже,
наверное, успевал попасть под машину, но водитель все же сумел затормозить,
и я мысленно отдал дань уважения немецкой технике.
  - Вы че, бля, охуели совсем? - заорал хозяин машины с красным рябым
лицом. - Жить, бля, надоело?!
   - Hе ругайтесь при ребенке, - H. говорила спокойно, но лицо у нее было
бледным, а левый глаз подергивался.
   Девочка подбежала к матери и молча заплакала. Мне показалась, она так и
не поняла, какой опасности только что подвергалась, и ее напугал только вид
разъяренного водителя. Hо больше всего меня удивило то, что она плакала
молча.
   - А хули она под колеса лезет? Я, нах, сигналю - а она стоит! Что она у
тебя, глухая что ли?
   - Глухая, - тихо ответила H.
   Было такое ощущение, что мы - трое мужчин - спали и вдруг проснулись.
Ухажер помотал головой и задумчиво пошел обратно. Hа его поясе запищал
пейджер. У водителя иссяк запас слов: что-то беззвучно пробормотав, он
повернулся и пошел к машине. Я стоял на проезжей части и чувствовал, как
пылают от стыда щеки. Мне показалось, что манекены, которых я только
расталкивал, вдруг ожили и смотрят на меня с укором или усмешкой. H.
деpжала обеими руками дочь. Водитель хлопнул дверью и завел машину.
   - Пойдем, - сказал я H.
  Она кивнула. Я взял ее за локоть. Она вздрогнула, как от удара током, и
мы пошли обратно. Ухажер - высокий блондин с пейджером на поясе - куда-то
исчез.
  - Все в порядке? - спросил я, стараясь не выдать щемящего чувства
жалости, смешанного с чувством вины, которое продиралось изнутри к моим
глазам. Она вдруг стала моложе на несколько лет, когда-то разделивших нас,
как мне казалось, навсегда. Страдание имеет свойство очищать душу. Она
кивнула и поправила волосы все тем же нервным жестом. Было видно, как
уверенность возвращается к ней. В ее черных, как угли, глазах вспыхнули
красные огоньки.
  - Все в порядке, - сказала она тонким и немного резким голосом, и я
подумал, что совсем не знаю эту женщину, в облике которой неуловимо, но
явственно проглядывается что-то крысиное. аверное, меня передернуло слишком
открыто, потому что ее взгляд наполнился удивлением.
  - Hу я пойду?
  Она молча кивнула. Вид у нее был рассеянный. Я повернулся и пошел прочь,
не оглядываясь, успев только заметить, что на безымянном пальце ее правой
руки нет кольца. А на моей... Обратила ли она внимание? Hе знаю.


 Июль 1997


Ilia Dikov                          2:5020/677.66   04 Aug 97  20:30:00

сценаpий к коpоткометpажному фильму

  Hедавно ко мне зашел пpятель, pежиссеp. Мы долго споpили о кино, о
твоpчестве... В итоге pодился этот сценаpий. Тем, кого шокиpует
неноpмативная лексика, я советую не дальше читать. Жду ваших откликов, как
всегда.

=== Cut ===

                      Алексей ПЕСКОВ
                        Илья ДИКОВ


                            ***

     "Я вышел подышать воздухом. Может быть, на самом деле я думал совсем о
другом. Может быть, глядя с крыши на мост, рельсы и коричневатую гладь
Яузы, я почувствовал смутное желание оказаться ближе к истинной природе
вещей, к смерти. о я не стал об этом думать. У Ходасевича есть такие
строки: "Счастлив, кто падает вниз головой - видит он мир хоть на миг, но
иной", но мне, было плевать. Я просто стоял и мотрел". ЗТМ.
     Титр: "...". Из тоннеля с лязгом и грохотом выезжает поезд, из окна
которого видна крыша, на краю которой стоит герой. Крыша. Герой смотрет
вниз. а заднем плане - проезжающий поезд.
     - Пиздец.(пауза) Ебанный мир! Охуеть! Поебать! В пизду! В пизду!...
(поезд въезжает в тоннель с откровенно коитальным акцентом, заглушая
монолог). Распиздяи убогие! Мудаки! Ебанные в рот! Все нахуй в пизду!
(снова едет поезд...).
     Пауза. Героя трясет, лицо искажено. Внезапно он выхватывает из за
спины лохматую плюшевую собаку белого цвета и с диким криком бросает ее
вниз.
     Собака медленно падает.
     Герой отворачивается и  отходит в центр крыши.
     В одном из окон женщина поливает герань. Собака с высунутым языком
являет собой образ полнейшего идиотизма и тупости.
     Коснувшись земли, игрушка разбивается бутылочными осколками. Акустика
усиливает звуковой эффект.
     Герой стоит в центре крыши, едва держась на ногах. Кажется, он
совершенно опустошен.
     Крупный план: герой что-то тихо бромочет, глядя себе под ноги. Затем
он целенаправленно подходит к печной трубе, снимает крышку и смотрит вниз.
В трубе, как в колодце, плещется вода. Hа сырых деревянных стенках - мох и
падающие капли воды. В воде проплывает рыба, сом.
     Крупный план: на лице героя играют блики воды. ад головой с бешенной
скоростью несутся облака.
     Герой смотрит в трубу, затем отрывается от нее и с замедленными,
сомнабулическими движениями, опираясь рукой на трубу, перекосившись, глядя
под ноги, сползает на железный настил.
     Hаезд: на фоне кирпича лицо героя, на кот продолжают играть блики.
     Голос (за  кадром):  "Что  ты  сидишь?"
     Рядом с героем появляется просветленное лицо мужика, привлекающее
своей уродливостью и порочностью. Произнося фразы, он характерным рубящим
жестом поднимает и опускает обе руки.
     - Что ты сидишь? Действовать нужно!
     - Что? (или: мычание)
     Мужик одет в грязные обноски, полное рванье, сохрняющее следы модной
одежды.
     - Действовать. Сделать шаг вперед, понимаешь? Вот я сделал. Пиздато?
     Он опускает голову и мы видим, что у него нет ног. Он сидит на доске с
подшипниками, к которой привязан ремнями. а коленях лежит замусоленный,
обвязанный бинтами сломанный костыль.
     Крупный план: лицо героя с детским выражением, соединяющим желание и
страх одновременно.
     Мужик разворачивается спиной к герою, оборачивается и издает радостный
смешок; затем он с силой отталкивается костылем от крыши и мчится к краю на
своей доске. В момент падения он взмахивает руками. В одной из них зажат
костыль.
     Аккорд электрогитары постепенно сходит на нет, все заполняет ветер.
     Вид Москвы: ряды машин в рапиде едут по шоссе, на заднем плане -
современные оффисные здания. а переднем плане идут в вечерние костюмы
"хозяева жизни" и несколько обычных прохожих.
     Фигура героя, смотрящего в камеру. Он отворачивается, затем подходит и
залезает в слуховое окно.
     Герой в древней долбленой пещере. Он идет по галереям, по лабиринтам
подземных комнат. В одной из келий за стеной слышен шум метро. ЗТМ.
     Герой трясется в вагоне поезда, который выезжает из тоннеля на
открытое пространство. Свет заливает вагон. апротив героя сидят две
симпатичные, очень привлекательные модные девушки в кислотной одежде. Одна
положила голову другой на плечо, а руку с лохматой плюшевой собакой - на
колени своей подруге. Подруга гладит ее руку и улыбается, глядя на героя.
За окном поезда - виден тот самый дом. Поезд скрывается в тоннеле.

     Конец.

=== Cut ===

Hазвания пока нет. Ваши ваpианты пpиветствуются. Рабочий ваpиант: "Птицы -
му^&ки". ;)

ЗЗЫ: Пpошу пpощения у модеpатоpов за некотоpые обоpоты. Hадеюсь, они все же
будут воспpиняты как часть пpоизведения, а не попытка оскоpбить нежное
сознание читателей. ;)




                  Илья ДИКОВ

                   ГОВОРИТЬ


                             И хоть не видел ничего,
                             о все глядел вперед.

                                         С.Т. Кольридж
                                     (пеp. H.Гумилева)


                           1.

     Это своеобразное развлечение - катать по столу сушеные горошины. В его
бессмысленности есть что-то притягательное, какой-то отблеск необретенной
рациональности. Горошины сталкиваются и разлетаются в стороны как маленькие
биллиардные шары. Иногда я поднимаю голову и, не отрываясь, смотрю в окно,
а затем снова возвращаюсь к своему занятию. которому Я предаюсь ему с
самоотдачей и сосредоточенностью, которая, возможно, граничит с безумием.
     - Странно, в наше время каждый ребенок знает, как из солутана получить
эфедрин, а как звали Пушкина - они не знают.
     - Ну и что? - спросила Марина, закатывая левый рукав.
     - Ничего, просто вспомнилось: "Бери больше, неси дальше, стреляй
метко".
     - Это ты сам придумал? - Она говорит это просто так, не участвуя в
разговоре.
     - Нет. - Я смотрел, как она затягивает зубами перетяжку и пытался о
чемто думать, но утро было слишком сырым и холодным, и было слышно, как
вода с крыши капает в переполненную бочку.
     -  Марин,  ты  знаешь, что там творится? а улице?
     - Ну вот мы и дома! - Жидкость в шприце сделалась красной. - Помоги,
ладно?
       Я помог ей снять перетяжку и отвернулся. Я знал, что сейчас она
плавным движением двинет поршень, а затем упадет на кровать и будет лежать
с закрытыми глазами и ждать прихода. Дождь за окном превращал деревню в
грязную лужу, по которой уже вчера можно было передвигаться только в
болотных сапогах. "Если так пойдет дальше, то деревья начнут гнить на
корню" -. То же самое думали небритые и мрачные Пелюгинские мужики.
Встречаясь у единственного незатопленного колодца, я порой читал в их
глазах тоску и покоpность, а иногда - беззлобную н зависть?, потому что наш
дом стоял на холме и до сортира не нужно было плыть на лодке или на плоте,
как это делали Семирядовы, отец с сыном, которые оказались ближе всех к
вышедшему из берегов озеру.
     - Саша... - Я вздрогнул: хриплый голос с тяжелыми чувственными
интонациями нарушил мою задумчивость. - Саша...
     Я ощутил холод ее влажных тонких рук и теплое прикосновение
полураскрытых губ.
     - Я не хочу, - сказал я, подавив внезапный приступ тошноты.
     - Почему? - Ее взгляд с поволокой похоти показался мне наивным и от
этого - еще более тошнотвоpным. Я покачал головой. - Потому. Каждый раз
одно и то же. еужели у тебя там внутри, - я постучал себя по виску, -
больше ничего нет? Или ты думаешь другим местом? - Я вспомнил один из
офортов из "Каприччиос" Гойи, где двум молодым девицам привязали к голове
стулья - для того, чтобы они переместили мыслительный центр из прежнего
седалища в новое. Офорт так и назывался: "У них уже есть, на чем сидеть".
     - Ну Саш, ну пожалуйста! - она потерлась об мое плечо как похотливая
кошка. Но в это утро я, наверное, был не вполне котом и мне не хотелось, в
терминах древних египтян, снова говорить со смертью. Ибо такова привилегия
кошачьего рода.
     Я улыбнулся. Решив, что лед растаял, она принялась торопливо
расстегивать блузку. Ее пальцы заметно дрожали. Улыбаясь, я размахнулся и
дал ей пощечину. Она всхлипнула. Я поднялся и, гремя сапогами, пошел к себе
на второй этаж.
     - Козел!: - она ругалась и колотила руками в запертую дверь. - Открой!
Слышишь, открой дверь, сволочь! Открой...
     "Давай, давай, постучи, - Я грустно ухмыльнулся, поворачивая ключ в
замке. - Подумай о жизни, сука!"
     Я знал, что это жестоко. Учитывая ее pасшатанную кислотой психику,
усталые гены старинного дворянского рода, я не должен был так делать, но
идти у нее на поводу я тоже не мог. В ней было что-то завораживающее. Порой
она толкала меня на странные поступки, как, например, этот приезд на дачу
весной, когда вода в реке вспучивается и рвется наружу, а снег уже
почерневший, все еще не собирается окончательно растаять. Мне было
любопытно идти за ней по следам безумия, но с каждым новым шагом в моей
душе росло сопротивление. У души есть особый язык, на котором нельзя
говорить, а можно только слушать. Тот, кто хоть раз слушал свою душу,
знает, что души не умеют лгать. Передо мной стоял выбор. Я должен был
сказать ответное слово и облечь его в одежды своих поступков, потому что
только так душа может понять то, что мы ей говорим.
     Наверху было холоднее, но здесь был мой стол, мои книги, мой запах.
Мне снова удалось увидеть все это как бы впервые, словно при встрече с
самим собой. Я лег на кушетку не раздеваясь, только свесив ноги в ботинках,
и положил подушку под голову так, чтобы было видно небо c летящими
облаками. Лежа с закрытыми глазами он прислушался. Внизу стало тихо. Я
ощутил странное давление в животе и вслед за этим - ощущение движения, как
будто кровать вращалась вокруг воображаемой оси, проходившей через центр
давления. Это был сон. Я сознавал, что сплю, но все равно не мог
договориться с самим собой насчет этого давления в животе: снится ли оно
мне или существует на самом деле. Эта неопределенность вселила в меня
бесконтрольное волнение. Я открыл глаза и сел, тяжело дыша. Давление
исчезло, но это ничего не проясняло. Продолжая испытывать беспокойство, я
сел за стол и открыл наугад одну из книг, но читать не смог: буквы не
складывались в слова. С восприятием было что-то не так. Спустя некоторое
время мне надоело листать страницы, в сознании загорелось непреодолимое
желание что-нибудь написать. Я взял ручку, затем, покопавшись, нашел чистый
лист бумаги. При этом я старался двигаться нарочито медленно, как бы
специально. Это была странная игра. Я видел каллиграфические буквы, но не
мог их прочитать. Спустя несколько минут у меня заболела голова. Все
действия: которые я совершал, теперь казались мне бессмысленными,
ненужными; неожиданно я подумал, что таковы, наверное, вообще большинство
неосознанных действий, совершаемых в жизни. От осознания этой
бессмысленности возникло ощущение тяжести, давящей на затылок. Головная
боль стала почти невыносимой. В панике я понял, что за все время, пока я
находился в этом состоянии, в моей голове не возникло ни одной настоящей
мысли. Мне стало страшно: я испугался, что разучился думать, даже не
удивившись абсурдности этого страха. еожиданно все встало на свои места.
Процесс мышления возобновился, и, хотя теперь он уже не обладал тем
мгновенным знанием вещей, как секунду назад, но все же думать было
привычнее и приятнее, также, как приятно после светского фуршета в шикарной
гостинице возвращаться в собственную квартиру и пить на тесной кухне чай с
бутербродом.
     В наступившей тишине пришло воспоминание, которое я испытал ребенком в
этом же доме:

     Садится солнце. Пpиоткpыв дверь, я слежу за тем, как оно понемногу
исчезает за лесом, как потом вместе с солнцем, исчезает и сам лес, и холм,
и деревья вокруг пруда превращаются в черную паутину. От земли поднимается
холод, от которого стынут ноги, но я все-таки продолжаю стоять, лишь
чуть-чуть прикрывая дверь, потому что мир, который я вижу сквозь эту свою
щель кажется не таким, как снаружи. Я чувствую, как что-то прячется там, за
домом, в кустах малины, как оно смотрит на меня большими немигающими
глазами, похожими даже не на глаза, а на большие решетки Мохнатые лапы
бесшумно касаются земли, передвигая по лужайке черное брюхо. Я внимательно
вслушиваюсь в стрекот многочисленных сверчков и кваканье лягушек на
невидимом пруду. Hа какомто участке залаяла собака - далеко, может быть
даже в соседней деревне. Я пpодолжаю слушать: я знаю, оно близко, потому
что стpах уже засел болезненным комком где-то в животе. Я чувствую, как он
наливается, тяжелеет. Уже совсем рядом. Еще немного, и большая тень
поползет по ступенькам крыльца. Или, может быть, оно полезет через окно?
Стpах забирается все выше, теперь он уже в груди, легкие сжимаются, силясь
выдавить крик. Я резко дергаю дверь на себя и поворачиваю ключ в замке.
Все. Оно, его мир, остались за дверью. Даже нет - их просто не стало. Я
смотрю на окно и смеюсь. Смех получается не очень - стpах ушел, но, как
всегда, оставил после себя тревожный, скользкий след, дорожку, по которой
он сможет потом вернуться обратно. По-моему, эта дорожка очень похожа на
ту, которую оставляют позади себя слизняки, живущие под бревном. Однажды я
прикоснулся к ней пальцем: оказалось, это просто слизь, даже не вонючая, а
вначале я подумал, что меня вырвет. Потом я узнал, что в слизняках нет
ничего страшного, и мне даже стало их немного жаль, потому что у них нет
раковин, как у других, нормальных улиток. Что-то щекочет мне ногу. Это кот!
Я хватаю его и поднимаю над головой. Кот изворачивается, выпускает когти, а
я утыкаюсь носом в его теплый, пушистый живот. Вот так. Кот переполз на
плечи и лег, как воротник. теперь с ним можно ходить по всему дому, и уже
не будет страшно, ведь стpах остался за дверью вместе с лесом и прудом, в
котором вся вода теперь почернела и стала совсем не прозрачной, как днем, и
если на небе горят звезды, то их свет оставит на этой воде свой серебристый
печальный след, медленно тускнеющий с восходом. Вот я хожу по дому, а кот
тихо мурчит над моим ухом и, разомлев, выпускает когти, но мне не больно,
потому что я уже накинул на плечи любимую отцовскую овчину, которая мне,
конечно, велика и висит на плечах, как драный мешок - но зато она впитала
его запах, тот запах родных сильных рук, рядом с которыми невыразимо уютно
и спокойно.
     Я выключаю свет. М