П. ВЯЗНИКОВ
Рассказы

ЭМИГРАНТ
СОН




                                П. ВЯЗНИКОВ

                                 ЭМИГРАНТ


     Не так уж плохо быть эмигрантом - если, конечно, приживешься.  Да,  у
меня нет теперь титула и поместья, но  я  живу  хорошо  и  вполне  доволен
жизнью. Соседи меня уважают, власти не трогают... что еще можно  пожелать?
А какие урожаи я собираю на своем огороде! Яблоки - такие оторвали бы  Еву
от запретного плода - румяные, сладкие, ветки гнутся от их тяжести;  вишня
краснее крови и сладка, как мед; морковь, выдернутая из грядки и  обтертая
от земли, будто светится изнутри; лук - сочный, лиловый, ешь без  хлеба  и
соли; а какой шпинат! Капуста! Томаты...
     Есть у меня и корова; она дает густое  душистое  молоко,  каждый  год
приносит теленка. Осенью я сам забиваю его и продаю  -  только  Гендлерам,
что живут у Трех Буков. Я делаю кошерную говядину.
     Вначале меня считали за чудака и  чужака.  Но  когда  узнали,  что  я
никогда не заглядываю  к  мяснику,  а  телят  продаю,  доктор  Фишер  стал
расхваливать мой образ жизни. Он уважает вегетарианцев и сам мечтает вести
здоровый образ жизни - но, увы, мягкое кресло и румяные  бифштексы  держат
его слишком крепко. После мы с доктором сошлись еще ближе  а  я  стал  его
постоянным пациентом: у меня  в  крови  повышенное  содержание  железа,  и
доктор дает мне какую-то микстуру. Но я не люблю сидеть у Фишеров, слишком
уж смущают меня его  краснощекие,  пышнотелые  жена  и  дочь.  Предпочитаю
видеть доктора у себя.
     Захаживает ко мне и викарий Браун, преподобный отец любит  поболтать,
с удовольствием угощается моими яблоками,  а  в  каждую  третью  проповедь
вставляет намек на меня - вот-де человек,  потом  своим  добывающий  плоды
земные (они же дары божьи). Впрочем, я не хожу в  церковь,  и  преподобный
Браун мне прощает это. По воскресеньям мы собираемся у меня -  я,  доктор,
викарий и лесник Стивенс, - и играем пульку-другую. За картами и вишневкою
время проходит незаметно, и когда стрелки часов  подходят  к  одиннадцати,
даже не хочется расходится.
     Но я провожаю их, убираю со стола и жду, когда пробьет полночь.
     Потому что в полночь я выхожу из дома и бегу, бегу через лес и луг  -
спугиваю птицу, уворачиваюсь от колючих рук елей, проскальзываю подлеском,
бегу по песку, не оставляя следов, и перебегаю черно-серебристую  реку  по
лунной дорожке, бегу, и Луна, единственная свидетельница  этого  чудесного
полета светит мне, а я, благодарный,  не  затеняю  ее  лучи.  Этот  бег  -
счастье, и днем, когда я выгляжу  на  сорок  пять  (сорок  пять!  Подумать
только, давно ли, казалось бы, мне и впрямь _б_ы_л_о_ сорок пять, кажется,
в 1647-м, тогда еще сожгли дядю Френца...), днем, я не могу позволить себе
двигаться быстрее, чем пристало престарелому фермеру. Но ночью!
     Но бег - не все, для чего я  выхожу  в  полночь  из  дома.  Иногда  я
охочусь, ловлю неуклюжих кроликов, или лесных свиней, или  осторожных,  но
таких медлительных в сравнении со мной оленей - догоняю, хватаю,  припадаю
к шее, глотаю неповторимую  солено-сладкую  жидкость,  темно-красную,  как
наливка из моих вишен - пью, захлебываясь и наслаждаясь, пью, отводя душу,
пью, исполняя самое заветное, самое дивное...
     А иногда я  добегаю  до  города,  и  там,  неслышный  и  легкий,  как
нетопырь, забираюсь в дома, в больницы,  в  морг;  пластаясь  со  стенами,
сливаясь с деревьями, догоняю запоздалых прохожих; краду младенцев из  под
носа нянек... Завтра газеты сообщат о  странном  исчезновении,  о  чьей-то
тяжкой болезни или внезапной смерти. Правды  никто  не  знает.  И  тут  не
наткнешься на жгучую серебряную пулю или обжигающую струю святой воды, тут
в меня не верят. Не то, что на родине, в Трансильвании.
     Но в четыре часа, и не позже, я отправляюсь домой, иначе не успеть до
третьих петухов. И бегу, мчусь, не чувствуя  усталости,  по  росистой  уже
траве, по шелковистому песку и по лунной дорожке на реке.
     Дом ждет меня - такой родной и уютный - на  его  пороге  я  старею  и
молодею сразу - ко мне возвращается  сорок  пять  лет;  и  я  пью  ледяную
родниковую воду, успокаиваю возбужденное тело, и  сажусь  к  столу,  и  ем
овощи, и глотаю докторову микстуру - кровь восхитительна, но в  ней  почти
нет витаминов и слишком мало железа.
     И забываюсь коротким сном, что  бы  через  час  уже  выйти  из  дому,
потянуться, радуясь новому дню, и идти  в  огород.  Я  люблю  работать  на
земле. Это не маска - не только маска... Солнце вовсю греет спину, руки  и
поясница приятно гудят, и прохожий  кивнет  через  забор  -  здравствуйте,
мистер Алукард! - словом, я живу хорошо.
     А какие яблоки уродились в этом году!




                                П. ВЯЗНИКОВ

                                    СОН

     ...Как будто еду в метро,  только  ветка  мне  совершенно  незнакома.
Старый,  с  круглыми  плафонами  и   мягкими   выпуклыми   (впрочем,   уже
продавленными) сидениями погромыхивает на  стыках,  время  от  времени  за
окном проносятся  фонари.  Едем  долго,  наконец  поезд  замедляет  ход  и
останавливается у платформы - серый  бетон,  пилоны...  Голос  в  динамике
объявляет: "ТЕБЕ СХОДИТЬ!" Пассажиры смотрят на меня и отворачиваются. Что
это, мне? "Тебе, тебе", - толкает меня к выходу какой-то тип в  костюме  и
шляпе. "ВЫХОДИ", - подтверждает динамик.
     Выхожу. Тут же, как-то  поспешно  даже,  закрываются  двери  и  поезд
трогается. Исчезает в  туннеле,  на  стене  видна  стрелка,  какой  обычно
обозначают схему движения по веке. Только нет названия станций. Равно, как
нет и названия этой станции.
     Сама станция - пилонная, причем, оказывается, стоит пройти туда,  где
у всех станций середина, и оказываешься в гигантском  зале  со  множеством
толстенных колонн-пилонов. Поворачиваю назад,  но  пути  уже  нет,  нет  и
платформы: тут тоже  кажущееся  бесконечным  пространство,  то  ли  зал  с
колонами, то ли множество пересекающихся сеткой широких коридоров. Кое-где
висят неоновые таблицы, но на них нет никаких  надписей  или  обозначений.
Так что приходится идти наугад.
     Довольно скоро я совершенно теряю направление движения и не  понимаю,
где нахожусь. А между прочим, бетон сменился этакой циклопической  кладкой
- огромные блоки без раствора, - а неоновые таблицы и скрытые за карнизами
лампы уступили  место  коптящим,  но  довольно  ярким  факелам  в  кованых
кулаках, торчащих из стены. Причем, факелы  эти  расположены  все  реже  и
наконец приходится от факела к факелу бежать в  темноте,  ориентируясь  на
далекий свет.
     Очередной отсвет, не красноватый, а голубоватый  -  приводит  меня  к
выходу из этого лабиринта (хотя планировка сооружения, по  всей  видимости
проста   как   апельсин:   сетка   из   пересекающихся   параллельных    и
перпендикулярных коридоров)...
     Выход вызывает в памяти слово "кромлех". Стоячие глыбы, дикий камень,
сверху перекрытые третьей глыбой, вернее, плитой. Но снаружи дела  обстоят
немним лучше. Кольцо стоячих мегалитических камней, этакий  Стоунхендж,  в
центре - на постаменте -  грубоватый,  но  сразу  видно,  страшно  древний
сфинкс.  Бычья(но  вместе  с  тем  и  немножко  человеческая)  голова,   с
рубиновыми глазами и массивным кольцом  в  носу,  львиное  тело  и  мощные
крылья. Левая передняя лапа прижимает свиток, а правая повернута... эээ...
ладонью вверх и поддерживает чашу,  в  которой  горит  огонь.  На  широком
бычьем лбу - диадема с буквой "А" в середине,  и  я  откуда-то  знаю,  что
читается  эта  буква  так:  "Аз   Алеф-Альфа".   Непонятно,   но   звучно.
Оглянувшись, вижу черный провал входа в  лабиринт  между  двух  мегалитов,
хотя никакого здания не наблюдается. А выйдя из кольца камней,  оказываюсь
в пустыне и поднимаюсь на бархан, загребая песок.
     И сразу вижу город. Город, похоже, тоже старинный, с  невысокими,  но
очень толстыми стенами, за которыми  видны  какие-то  пирамиды  и  купала,
башни и зиккураты. Стены города  срисованы  с  учебника  истории  древнего
мира, вернее, с вавилонских стен - лазурная керамика, шествующие  одно  за
другим фантастические животные, вьющиеся лозы. В воротах  и  на  улицах  -
никого, и я беспрепятственно прохожу, хотя откуда-то слышен гул  толпы.  А
вообще-то обычный город, такой южный, чистый, хотя улица присыпана  густой
белой пылью. Дома из ракушечника, дощатые двери выкрашены голубой  краской
и обведены по косяку краской черной; из-за дувалов свешиваются разлапистые
ветви каких-то деревьев. Заглянув за одну из дверей  вижу  пустой  двор  с
маленьким бассейном, деревянным навесом над террасой, брошенной в углу  на
настиле грудой подушек и одеял. Валяется какой-то  огромный  кувшин,  и  у
стены совершенно неуместно  поставлен  тяжелый  облупившийся  велосипед...
Откуда-то - неприятное чувство,  что  за  мной  наблюдают.  Оглядываюсь  -
никого нет. И снова иду по улице. Вдруг меня тянут за рукав.  Оборачиваюсь
и вижу девочку лет, наверное,  десяти,  в  длинном  платье.  Она  испугано
говорит: "Вы тоже опоздали? Бежим скорее переулком, а  то...".  Следую  за
ней, мы бежим узким переулком заросшим лопухами, несколько раз сворачиваем
и вдруг совершенно  неожиданно  оказываемся  на  площади,  сплошь  забитой
народом. Площадь огромна. Вдали возвышается  чудовищных  размеров  дворец,
такой же массивный, как и все  здесь,  но  украшенный  какими-то  золотыми
завитушками  по  карнизам.  Гул  становится   громче,   хотя   по-прежнему
непонятно: голос что-то говорит, все смолкают, через некоторое время  шум,
ропот, вскрики, и снова голос. Голос такой... командный... или нет...  ну,
голос для того,  кто  распоряжается  на  площади.  Лица,  спины  -  все  у
окружающих напряжено. Все чего-то ждут.  Я  проталкиваюсь  вперед  и  меня
неожиданно легко пропускают. И очень скоро я оказываюсь перед  помостом...
вернее, перед эшафотом. Потому что на нем стоят виденные в  разных  книгах
орудия казни, и на  них  лежат,  висят,  болтаются  люди.  Колья,  колеса,
глаголи, какие-то рамы и столбы... И среди всего  этого  ходит  человек  в
черном, в поверх балахона с капюшоном у него наброшена сеть через плечо, в
руках - фонарь  со  свечой  и  жезл.  И  неторопливо  закручивают  гарроту
молодчики в черном же, но не в балахонах, а в рубашках  и  штанах.  Кто  в
гарроте... не видно. Видны только ноги. Остальное заслонили черные.
     Вот тип в балахоне поднял руку, и площадь смолкла.
     - Смотрите! - говорит Черный. - Вот что  ждет  избранных  мной!  -  и
широким  жестом  указывает  на  казненных  (а  их  много  очень.   И   тут
представлены, наверное, все виды казней, про которые я слыхал).
     - Смотрите и ужасайтесь! Все они  умирают  невинно  и  без  суда!  Я,
только я решаю их судьбу! Я и рок! Вашу судьбу! Сейчас  еще  один  из  вас
придет сюда! И помните, что ни один из вас не избежит  казни,  сейчас  или
позже! Ни один! Так пусть придет ко мне тот, на кого я укажу!
     И плавным величественным жестом показывает на огромный барабан, вроде
лотерейного, то есть он и есть лотерейный. И вынимает из  барабана  шарик,
поднимает его и кричит:
     - 228! Пусть все поднимут свои таблицы  и  пусть  каждый  смотрит  на
число у своих соседей! 228! 228!
     Движение в толпе,  недалеко  от  меня  возникает  возня  и  из  толпы
выталкивают подростка в  светлой  рубашке.  Парнишка  испуган  и  пытается
скрыться в толпе, но его  не  пускают,  выталкивают,  подгоняют  к  самому
эшафоту, и черные молодцы подхватывают его и подводят к  главному,  крепко
держа мальчика за руки.
     - Ну что ж, вот и  еще  один,  -  удовлетворенно  говорит  Черный  и,
приподняв подростку подбородок, смотрит ему в лицо. - Дети - это хорошо...
Дети беззащитны и бесправны. Захотел - погубил, не так,  так  иначе.  И...
ладно. Готовьте его.
     Мальчика  тащат  в  сторону,  сноровисто  раздевают  и  ставят  около
положенного верхним концом на какую-то приступочку  распятия.  Черный,  не
глядя, поднимает жезл и произносит:
     - Ну, снова спрашиваю: есть среди вас охотники выйти сюда добровольно
и заменить этого? (небрежный жест  через  плечо),  -  Все  равно  все  там
будете, не раньше, так позже. Итак? Я считаю  до  десяти!  Раз!  Никто  не
пожалеет беднягу? Два! Смотрите! Три!..
     А мальчик... смотрит прямо на меня... В упор. _Т_а_к_ смотрит... А  в
самом деле, если все равно, так...
     А Черный тоже смотрит. И ухмыляется, потому что видит,  что  я  очень
боюсь. Очень.
     А мальчик опускает глаза.
     А Черный пожимает плечами и усмехается, потом  ставит  свой  дурацкий
фонарь и говорит:
     - Ну так как? Четыре! Пять! Шесть!
     А мальчик уже ни на кого не смотрит. Смотрит себе под ноги.
     А Черный расхаживает взад-вред и всякий раз, разворачиваясь,  бросает
взгляд... на меня. И считает.
     - Семь! Восемь!
     А эти... уже уложили парня навзничь.
     - Девять!
     А я уже рядом. Только по-моему, я там  оказался  каким-то  непонятным
образом, не шел, а так. Может, сам Черный это и устроил.
     Мальчика отпустили и  он,  дрожа,  одевается.  А  Черный,  ухмыляясь,
смотрит на меня.
     -  Что  же,  прошу.  Добровольцам  почет.  Ну,  вы  видели?   Нашелся
доброволец! Сам вызвался и правильно! Все равно все тут будете!
     И издевательски:
     - Ну-с, прошу... доброволец!  Твое-то  число  -  человеческое?..  Ну,
ладно.


     Короче, очень скоро я смотрю  на  него  сверху  вниз,  хотя,  как  не
странно, боли не испытываю. Вернее, есть какое-то представление о  боли...
впрочем, это трудно объяснить.
     А он вдруг смеется:
     - Нет, вы посмотрите на него! Герой!
     Черный поднимает фонарь и с  ним  подходит  вплотную,  рассматривает,
паясничает.
     - Во, видали! Нашел-таки человека, каков? Все смотрите!  Бла-ародный!
До-обрый! Чувствительный такой! Герой! А?!
     Оглядывается, широко поводит фонарем:
     - Все видят? Сегодня удачный день!  Есть  доброволец!  Есть  идиот  с
чувствительной - но очень глупой! - натурой! Есть некто, кто пришел, ни  в
чем не успел разобраться и полез на рожон! Смотрите!
     Снова ставит фонарь, спускает с плеча сетку и зачем-то трясет  передо
мной, а потом тыкает меня жезлом.
     - Ну ты... Ты что же, вообразил себя спасителем? Или,  чего  доброго,
Спасителем с большой буквы?  Книжек  начитался  или  сам  по  себе  дурак?
Комплексы, глупости вроде того, что дети -  чистые  души  и  цветы  жизни?
Комплекс жертвы? Мазохизм? Тебе бы к психиатру или психоаналитику, а ты  -
сюда? Гер-рой... Претерпеть за ближнего? А ты его знаешь, этого  ближнего?
А может, ему поделом? Ты думаешь, сюда хоть один напрасно попал? Ты видел,
как они его вытолкнули? И еще рады были, потому что, во-первых, не на  них
выпало, а во-вторых, интересно! А про него ты что знаешь? Может,  он  тебя
бы сам с радостью того?.. Слушай, а может у тебя и правда заскок  на  идее
искупительной жертвы? Тогда должен тебя разочаровать - ты никого не  спас!
Никого! Тут все обречены - не раньше, так позже! И себя погубил!  Ты  хоть
понимаешь, что навесил на  себя  с  полдюжины  смертных  грехов?  Гордыня!
Самоубийство! Богохульство! Да-да, и  богохульство  тоже;  думаешь,  я  не
понимаю, что распятие для тебя - не просто казнь? Да вы,  добровольцы  все
думаете о сходстве с этим самым... не так, что-ли? Ты думаешь, случайно  я
эту штуку приберегаю под конец? Девять из десяти добровольцев  жмутся  при
виде всего прочего, на кол, колесо, крюк не идут ведь! А те, кто идут  все
равно подспудно ассоциируют себя с... с тем же, с кем и ты!  А  мальчишку,
мальчишку-то я, думаешь, случайно выбирал?  Тут  дело  верное  -  женщины,
дети,  да  еще  в  сочетании  со  столбом  в  виде  буквы  "Т"  -  наживка
пренадежная! Не так? Тогда, чего ж ты не вылез  раньше?  Вон  какой  выбор
был! Думаешь, всем этим не страшно было? Не  больно?  Или  ты  сострадаешь
только  выборочно?  Тогда  это  хуже  равнодушия!  Тогда  ты  вылез   ради
самолюбования! Они-то тебя не волнуют! Не так? Так что - никому  от  твоей
глупости лучше не стало, а сам!.. Вот, если бы ты  подождал  еще  немного,
узнал бы, что т ы как раз мог убираться отсюда! Ты думаешь, тебя  запомнят
хотя бы? Будут вспоминать: "Ах, это тот, что  спас  мальчика,  пожертвовав
собой!"? Что ты попадешь в анналы,  на  твоем  примере  будут  воспитывать
подрастающее поколение? Дудки! Скажут только:  "Дурак,  сам  напросился!",
как говорится, "скажут - гикнулся Брезенчук, а больше ничего  не  скажут".
Ну что?
     Черный внимательно смотрит и скалится, а я чувствую, как боль растет.
     - Понял теперь? - спрашивает Черный почти с сочувствием. - А  хочешь,
сниму? Право слово, сниму! Вон, на  Филиппинах,  фанатики  висят,  ничего,
живы-здоровы, еще и на другой год напрашиваются. Гордые такие...  Ты  тоже
гордый, да? Не надо. Снимем, все заживет - мигом, опомнится не успеешь.  И
отпущу, правда. Катись на все четыре... то есть, откуда пришел. Снять?
     Подходить совсем близко, говорит доверительно:
     - Ты учти, сейчас-то еще не так больно. Будет  хуже.  А  вместо  тебя
возьмем другого. Обещаю, что не женщину, не ребенка... а когда дело дойдет
до того парня, он умрет легко и быстро. Обещаю. Ну что, снять?
     Смотрит, ждет, щерит зубы - и отпрыгивает.
     - А! Я говорил - это гордыня! Ведь мог  и  сам  уцелеть  и  мальчишке
помочь, а теперь, когда ему выпадет... Знаешь, что с  ним  будет?  Он  еще
пожалеет, что сегодня вывернулся! Спа-аситель!..
     Вдруг начинает хохотать, тычет жезлом:
     - Ты на что надеешься? Может, на собственное изображение повсеместно?
Да видел бы ты себя! Думаешь, ты  выглядишь  сейчас  трагически?  Думаешь,
похож на великомученика или на - Самого? Фиг! Смех разбирает, помнишь, как
над тобой смеялись, когда  ты  пытался  на  турнике  что-то  сделать?  Так
разреши заверить, сейчас ты ничуть не эстетичнее и не  возвышеннее!  Висит
груша -  нельзя  скушать!  Представляешь  Дездемону,  придушенную  тортом?
Джульетту, Джульетту - видел, как ее играет толстая старуха? Она падает  -
перекатывается на спине,  как  мяч,  такая  толстая,  приподнимается  -  и
начинает колыхаться, лежит - ну  просто  гора  посреди  сцены!  Смешно,  и
несколько не  трагично!  Зрители  фыркают,  осветители  хмыкают,  режиссер
волосья рвет! Ты представь _с_е_б_я_ в скульптурном изображении. Хорош? Да
ты радоваться, болван, должен, что тебя не запомнят!
     Сдвигает брови, оглядывается:
     - Или, может быть, ты думаешь, что мальчик тебя не забудет?  Ну-ну...
- отбрасывает капюшон и вдруг... становится точной копией мальчика.
     - Дурак ты, дядя... - говорит он ломающимся голосом. - Мне из-за тебя
знаешь, что будет? А ты - барышня кисейная.  Пожалел,  да?  У,  м-морда...
Дурак, тьфу!
     Снова надвигает капюшон.
     - В последний раз предлагаю - снять тебя?  В  последний  раз,  дурак!
Сниму, поотлежишься недельку во  дворце,  потом,  если  хочешь,  отдохнешь
всласть! У меня все есть для отдыха! Пожрать вкусно любишь? Выпить любишь?
Девочек любишь? Все будет!
     И шепотом:
     - А захочешь - дам тебе тут покомандовать. Все  в  твоей  власти.  Ты
знаешь, как это приятно - мучаешь кого-нибудь, а он  и не  сопротивляется,
страдалец! Вот  где  настоящее-то  наслаждение...  Такие  есть  штуки,  не
поверишь! Ну?
     Внезапно он снова меняется. Над его  головой  горит  нимб-аура,  жезл
сияет, лицо...
     -  Проклят  будешь!  За  гордыню!  Искус  не  выдержал,  занесся!  Но
захочешь, так будешь помилован! Кивни - сойдешь, отбросишь все это, а там,
кто знает... Даю слово, _т_о_г_д_а_ все возможно! Ты думаешь -  я  дьявол?
НИчего  подобного!  Бред  больного  сознания,   плюс   вековые   наложения
христианской мифологии. Я не дьявол, я не ангел,  я  просто  -  Хозяин!  А
знаешь, что я когда-то пришел сюда так же, как и ты? (у него прежний вид).
И ты будешь как я! Миловать и казнить, все  что  хочешь!  Захочешь  -  так
сделаешь для этих - широкий жест вокруг