Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
укрывавшие
своими ветвями крышу сарайчика, так как становилось жарко. Когда я снова
сошла вниз, я увидела, что оба мальчика, лежа на надувных матрасах, которые
они оттащили в тень под навес, о чем-то болтают. При моем появлении оба
замолчали.
- Я вам помешала?
- Мы о математике говорили.
- Значит, тогда действительно помешала.
И я повернула назад.
- Да нет же, нет, побудь с нами.
Я присела на лежак. Снова наступило молчание. Мальчики смотрели на
меня.
- Скажем ей, Жюстен, или нет?
- Как хочешь.
- Тогда скажи ты.
- Лучше ты скажи. Ведь это тебя касается.
- Ладно, скажу.
Рено заговорил не сразу, как будто, уже открыв рот, вдруг осознал всю
важность того, что ему предстояло мне сообщить.
- Ну... ты все равно не поверишь.
- О чем в конце концов идет речь? Не томи.
- Ладно. У нас была контрольная по математике. Угадай, какое я занял
место.
- Откуда же я знаю? Очевидно, предпоследнее вместо последнего, если ты
так сияешь.
- Слышишь, слышишь, Жюстен? Вот уж не угадала. Двадцать третье, мама,
а всего сорок.
- Да не может быть! Это же успех! Ты здорово взлетел!
- Я же тебе говорю. Учитель даже не поверил.
- И все благодаря вам, Пейроль.
- Главное, благодаря ему самому, - ответил Пейроль. - Вы же знаете,
стоит только по-настоящему взяться...
- Но это целое событие! Я очень, очень рада! Если, Рено, ты и впредь
пойдешь такими темпами, можно будет рассчитывать на удовлетворительную
отметку?
- На экзаменах? - спросил Пейроль. - Не исключено.
- А сколько осталось до экзаменов?
- Шесть или семь недель, - ответил Рено. - Еще точно не установлено.
- Еще целых семь недель! А как, по-твоему, ты не выдохнешься ?
- Послушай, что я тебе скажу, - проговорил Рено, стараясь быть
объективным. - Видишь ли, это началось вдруг. Не очень давно, с неделю
назад. Он мне объяснял. А я понял. Знаешь, Жюстен у нас по математике
молоток.
- А я ведь вовсе не первый в классе, - сказал Пейроль. - Вовсе не
первый. И мне тоже осталось шесть недель.
- Ну разве можно сравнивать. У вас такая программища! По-моему, вы уже
всю высшую математику превзошли! Не беспокойся за него, мама, он сверх
головы готов. А это не так-то просто. Потому что в интернате
сосредоточиться трудно. Ты бы посмотрела, как у них в дортуарах, в классных
комнатах.
- Верно, - подтвердил Пейроль. - В интернате никогда не бываешь один,
а по-настоящему всегда одинок.
Сообщил ли Рено мне все эти сведения с целью сделать в моих глазах
Пейроля ещё симпатичнее? Я как-то никогда не задумывалась о жизни Пейроля в
интернате. Для меня он был Пейролем вне стен лицея, Пейролем в Фон-Верте, в
сарайчике или - в минуту прощания - на маленькой площади их поселка; кроме
этой площади, я там ничего и не видела. И вдруг разом разодралась завеса, и
я увидела Пейроля - пленника в четырех стенах лицея, одинокого мечтателя за
пюпитром в классной комнате, набитой учениками, или ночью вслушивающегося у
открытого окна в спящий город. Эта картина сделала для меня образ Пейроля
более рельефным, осязаемым, а его слова об одиночестве среди людей,
казалось, на миг подняли из глубин его существа того Пейроля, каким был он
на деле и какого я не знала. Господи, до чего же бедное у меня порой
воображение!
Опершись на локоть, он задумчиво молчал, а я глядела на него.
Казалось, он, позируя художнику, нарочно застыл в позе озабоченного юноши,
и забота эта, напряжение мысли, расслабляла мускулы тела. Несмотря на
возраст, сложение уже мужское, но в нем все-таки чувствуется ещё обаяние
подростка, я ощутила это особенно сильно сейчас, видя его полуобнаженным.
Невольно приписывая ему собственные мысли, я твердила себе, что он измеряет
в уме своем тот путь, который ему ещё осталось пройти, чтобы получить
диплом, такой далекий от исходной точки, а его происхождение... мысль
вполне буржуазная, более естественная для меня, чем для него. И та, другая
дистанция, социальная, отделявшая его от Рено, делала его мне ещё более
близким. Я была счастлива, что я попалась ему на пути, мечтала, чтобы
представился случай, когда я смогу оказать ему серьезную поддержку. Но тут
Жюстен вышел из своей задумчивости, поднял глаза на друга, и я проследила
его взгляд. Рено, тоже думавший о чем-то своем, все с той же радостной
улыбкой на губах играл в камешки. До сих пор у него сохранилась детская
привычка выуживать из песка для своей коллекции маленькие разноцветные
камешки, которые он называл солеными конфетками.
- Ох, мальчики, - сказала я. - Как жаль, что нам придется расставаться
в воскресенье вечером ещё до ужина! А то бы мы непременно спрыснули такое
событие.
- Но, мама, тебя же здесь не было, значит, в свой поселок он попасть
не мог и предупредил домашних, чтобы его не ждали.
- В таком случае ура! Останемся здесь и выедем завтра на заре, вас это
устраивает? Ирма, Ирма, иди сюда. Рено стал хорошо учиться. Отыщи-ка нам
бутылочку шампанского к ужину, пошарь по окрестностям. Только, смотри,
марочное, а не какое-нибудь пойло. Я бы сама съездила, но тогда я не успею
с ними искупаться, а купаться мне хочется. А ну, пошли в воду!
На следующий день, вечером, сидя наедине с Рено, я подала ему новую
мысль: до экзаменов пригласить Пейроля жить у нас. В смысле работы это
будет выгодно обоим (меня и мою диковатость мы, конечно, в расчет не
брали), и, раз уж взята первая математическая твердыня, успех следует
закрепить. Рено слушал, что-то соображая про себя, что-то мямлил, пока я не
сказала ему: "Если ты согласен, то сам его пригласишь, предложение, в
сущности, исходит от тебя. Знаешь, эта мысль пришла мне в голову вчера
вечером у моря, когда ты оставил его ночевать". Роль гостеприимного
хозяина, видимо, польстила Рено, но важно другое - я заметила между ними
все признаки зарождающейся дружбы, без чего совместное проживание под одной
крышей вряд ли было бы особенно приятным.
На переговоры с лицеем и поселком ушла неделя; я взяла напрокат второй
мопед сроком на два месяца, и юный лигуриец с картонным чемоданчиком
обосновался у нас в Фон-Верте в нижнем этаже, в так называемой комнате для
гостей. Находилась она прямо под моим кабинетом, попадали в неё из залы, а
примыкала к ней одна из наших четырехугольных башенок, переоборудованная
под душевую. Впрочем, в смысле гигиенических навыков Пейроль был
безупречен, что я сумела заметить в первый же день и вывела отсюда
заключение, что в наши дни неравенство бытовых условий стирается благодаря
занятиям спортом и связанными с ним водными процедурами; и таким образом
люди, живущие в деревнях, догнали в смысле гигиены горожан. Во всяком
случае, молодежь.
Не сразу мы нашли свой "модус вивенди" или, скорее, как выражался
склонный к школьному педантизму Рено, "модус лаборанди". Поначалу Рено
разрывался между залой, где его репетировал Пейроль, и моим кабинетом на
втором этаже, где мы обычно работали вдвоем. Но выяснилось, что это
неудобно. И не слишком вежливо в отношении нашего гостя.
- Давайте-ка устраивайтесь оба внизу. Зала - самая прохладная комната
во всем доме, недаром же там сводчатый потолок. А мне, хочешь не хочешь,
придется остаться на втором: тут все мои дела, бумаги, чертежная доска. А
работать там втроем невозможно, слишком тесно.
Я, конечно, не добавила, что присутствие Пейроля будет мешать мне
работать.
- Сколько я причинил вам беспокойства, - сокрушался Пейроль.
- Даже думать так не смейте! Я счастлива, что вы поселились у нас.
Спросите-ка у Рено, в моем ли это стиле - приглашать к себе на жительство
людей, с которыми мне скучно...
- Верно, Жюстен, можешь ей поверить. Когда она хочет, чтобы кто-нибудь
смотался поскорее, она, конечно, в глаза не скажет, потому что она у нас
вежливая, но по её лицу сразу чувствуется. Притворяться не умеет. Ни с кем
она так не обращается, как с тобой.
Еще одна перемена: с переездом Пейроля в Фон-Верт настала эпоха
серьезных бесед. К этому я готова не была. В течение многих лет наши
разговоры с Рено шли, как то обычно бывает, довольно бестолково, касались в
основном злобы дня, да и сама я остерегалась говорить с ним поучительным
тоном. Надо полагать, эти примитивные беседы уже не устраивали Рено, и он
ждал партнера более искушенного, чем я, дабы поднять их уровень. И теперь
между двумя приятелями в моем присутствии разгорались настоящие споры. Уже
давно ушли в прошлое те немые и достаточно тяжелые сцены, которые
разыгрывались в дни наших первых встреч. За столом или после ужина,
наконец, в минуты передышки между нашими трудами я не без опаски
прислушивалась к этим чисто лицейским спорам, повторявшим вперемешку
высказывания учителей и идеи плохо усвоенных книг, прислушивалась к этому
краснобайству, когда два школьника, почуяв первый зуд мысли, поддразнивают
друг друга и утверждают себя как два молодых оленя, оттачивающие в стычках
рога. И в такие минуты именно я чувствовала себя непрошеной гостьей, да ещё
некомпетентной, что было бы полбеды, веди они спор о своих школьных
занятиях, но они затрагивали любые вопросы, в том числе вопросы о
профессиональной деформации своих учителей, о том, суррогат ли джазовая
музыка или нет, о близости к природе, проповедуемой Руссо, и просто о
близости к природе, о нашествии варваров и о нашествии кибернетики. А я,
начисто лишенная способности мыслить отвлеченно, только наблюдала со
стороны за двумя спорщиками, и, когда я пыталась перевести Рено, склонного
к безапелляционным высказываниям, на более земные рельсы, мои слова явно
его разочаровывали.
- Ты вообще-то не умеешь спорить! - говорил он мне с гримаской
превосходства, видимо отказываясь от дальнейших разговоров со мной.
Спорить! Вот он, идеал! Ключевое слово, которое в устах этого ещё не
достигшего шестнадцати лет юнца звучало торжественно, будто под сводами
Эколь Нормаль. Одним словом, Рено взрослел, умнел.
Однако все это в ущерб занятиям не шло. И мне не было нужды
справляться о его успехах в той области науки, которая, несмотря на все,
оставалась до сих пор его слабым местом. Он сам об этом заявлял. Как-то
вечером, за ужином, в присутствии Пейроля, когда Рено в болтовне старался
разрядить напряжение школьного дня и заодно освободиться от наваждения,
каким стало для него ожидание приближавшихся экзаменов, я, не удержавшись,
заметила, что все пройдет хорошо, раз он полюбил науку, и зря не
удержалась, так как мои слова разбудили в сыне и дух противоречия, и
роковую склонность к "дискуссиям".
- Ничего я не полюбил! Я о науках мнения не меняю. Когда я ничего в
них не понимал, они внушали мне ужас, и что же, оказалось, мой инстинкт
меня не обманул. А теперь, когда я кое-как в них разобрался, я по-прежнему
ими не увлекаюсь.
- Ого-го! А чем же ты тогда увлекаешься? Может, сообщишь нам?
- Всем прочим - литературой, искусством, чувствами, творческим
воображением.
- Что же, по-твоему, в математике отсутствует элемент воображения? -
воскликнул Пейроль.
- Какое же это воображение, это абстракция.
- Не играй словами, просто ты не любишь математику. И заметь, это твое
право.
- Извини, я просто рассуждаю. Когда я чего-нибудь не люблю, я всегда
могу объяснить, почему не люблю: науки - это нечто бесплодное, это сизифов
труд. Они лишь раздвигают границы познания, все время раздвигают, громоздят
один закон на другой и не способны найти первопричину. Тогда скажи,
пожалуйста, на что же они нужны?
- Вот, например, мне, - кротко начал Пейроль, и в его глазах,
обращенных ко мне, блеснула лукавая искорка. - Вот мне они послужат для
того, чтобы не быть простым деревенским каменщиком, как мой отец и брат. Я
буду изучать архитектуру и, возможно, когда-нибудь стану архитектором.
Рено согласился, что в практическом плане это, конечно, так. Но тут же
добавил, что поиски Грааля сильнее воздействовали на чувства человека, чем
теория относительности, и что он лично больше хотел бы быть Рембо, чем Анри
Пуанкаре. Я выслушала его слова без особого удовольствия. В парадоксах
Рено, в его зажигательных речах, увлекавших только его самого, я без труда
распознавала некоторую примитивность его, да отчасти и моего ума, но
присутствие Пейроля меняло все, присутствие того самого Пейро-ля, который
терпеливо, день за днем восполнял пробелы знаний нашего общественного
обвинителя. Актерское самодовольство моего сына начинало меня раздражать,
равно как и его презрение к мнениям противника. Но Пейроль с улыбкой
пропускал слова Рено мимо ушей.
- Единственное, что, по моему мнению, ещё может представлять интерес в
развитии науки, так это новые мифы, - продолжал оратор, вышедший из моего
чрева. - Я имею в виду современные научные мифы. Да и то корабль аргонавтов
мне дороже всех искусственных спутников...
Это уж было чересчур.
- Хватит, мальчики, вы меня совсем загоняли. Вы весь день работали, я
весь день работала, и к тому же сейчас безумно жарко. Чего вам ещё нужно:
сидим под сенью дерев, на столе великолепное заливное мясо, так давайте же
наслаждаться жизнью.
- Но, мама, мы спорим! Видишь, видишь, Жюстен, она не умеет спорить.
- Согласна, не умею. Поэтому сжальтесь над несчастной непросвещенной
рабыней.
Пейроль расхохотался. Я удивленно взглянула на него: ничего смешного я
вроде не сказала. Неужели и он тоже выступит против меня? Сидит себе,
хохочет, блестя зубами и глазами.
- Простите мой идиотский смех, - наконец проговорил он, и его
провансальский акцент показался мне каким-то особенно певучим. - Рабыня?
Хороша несчастная рабыня, стоит только посмотреть на вас, - вся золотая, в
легком платьице, да ещё держит на зубцах вилки корнишон...
И в самом деле я так и сидела с корнишоном, подцепленным на вилку.
- Ого, - сказал Рено. - Ну, если ты ещё за ней ухаживать начнешь!..
И он жестом застолбил те рубежи, за которые не полагалось выходить их
здоровым спорам.
И вот наступил тот день, который я называла, да ещё и сейчас называю,
вспоминая о нем, днем морских ежей.
Настоящая наша жизнь все-таки начиналась только в прибрежном
сарайчике. Целую неделю я была занята выше головы, мои мальчики тоже,
готовясь каждый к своим экзаменам, и я не принимала никакого участия в их
работах, равно как и они в моих. Зато на берегу моря для нас троих
наступала передышка, и там мы были постоянно вместе; на тридцать шесть
часов время как бы останавливалось, и мы забывали обо всем, что не было
солнцем, морем, спортом, нами, вернее, нашими загорелыми телами.
Я считала делом чести приноравливаться к мальчикам, принимать на
равных участие в их играх. В этом помощницей мне стала вода. Я и сейчас ещё
недурно плавала, и хотя уступала в скорости сыну, зато побивала Пейроля.
Стараясь не отстать от их спортивных соревнований, которые они изобретали
сами, я чуточку форсировала свои силы, зато с наслаждением забывала свой
возраст и свой пол. В воде мы играли в чехарду, под водой боролись. Пейроль
восхищался моим дыханием, и действительно, я не утратила с молодости
привычки правильно дышать в воде.
Рено решил проверить, сможет ли он и теперь, как в детстве, взобраться
мне на плечи - я должна была стоять по шею в воде - и нырнуть словно с
помоста. Он меня подначивал, я его подначивала, и в результате я с честью
выдержала испытание и даже, хотя толчок был довольно сильный, устояла на
ногах. Пейроль смотрел на меня с улыбкой, мне было приятно его удивить. Ко
мне постепенно возвращалась любовь к диким играм, где присутствует дух
соревнования, эксгибиционизм, хотя кончаются они обычно болью в пояснице.
Особенно когда в мальчишеских забавах принимает участие женщина.
- Вот видишь, Рено, я ещё не гожусь в пенсионерки.
- По-моему, ты просто потрясная! - крикнул он, хотя я была совсем
рядом, потому что пловцы обычно не говорят, а кричат.
Но тут меня словно черт за язык дернул, и я добавила:
- Уверена, что я и Жюстена на плечах удержу.
Тут наши взгляды - мои и Жюстена - встретились, и я услышала его
благоразумный ответ, что он предпочел бы забраться на плечи Рено. И он
вскарабкался ему на плечи. После чего мы все трое, кто кролем, кто брассом,
поплыли в открытое море.
- Посмотри, видно ли дно? - крикнул мой сын, обогнавший нас, и я не
поняла, к кому из нас двоих он обращается.
Лучи, преломленные массой воды, нелепо искажали линии наших тел, а
сама вода под нами была бутылочного цвета, не синяя, не зеленая, и даже
яркий полуденный свет, казалось, добираясь до самого дна, не высветлял
ее... По прямой от нас линии на глубине двух, а может быть, и пяти метров -
определить я не сумела - лежала прогалина светлого песка среди мшистого
хаоса водорослей, и она манила к себе, прельщала взоры, до того казалась
она гладкой. Рено подпрыгнул и нырнул, как дельфин.
- Мирово! - крикнул он, вынырнув на поверхность свечечкой. -
Достигаешь дна, там поворачиваешься вверх головой, сильно отталкиваешься
пятками от песка и выныриваешь совсем прямо, только нужно вытянуть обе руки
по швам. Смотри, я снова нырну.
И нырнул. Опустив в воду лица и приставив ладони к глазам, мы следили,
как он опускается, словно лот, весь в жемчужной кольчуге пузырьков,
тянущихся вверх; прошла секунда, другая, и он вынырнул на поверхность,
словно его выбросило из воды. Он отдышался немножко на солнышке и лег
неподвижно на спину.
- Это надо уметь, предупреждаю. Сделай глубокий вдох перед спуском. А
когда будешь выныривать, главное, старайся посильнее оттолкнуться от дна.
Жюстен, попробуй.
Жюстен попробовал, но попытка его не сразу увенчалась успехом, когда
наконец он появился на поверхности, он восторженно крикнул:
- Никогда бы не поверил, что это так здорово!
Рискнуть или нет? А рискнуть ужасно хотелось.
- Мама, не решаешься? Хочешь, я нырну с тобой? Начинаем.
- Не стоит!
Я сделала глубокий вдох, но с первой попытки тоже не достигла дна. И
всплыла наверх, помогая себе ногами. Очевидно, было много глубже, чем мне
сначала показалось. При второй попытке я коснулась руками дна, сделала
кульбит, дважды с силой ударила ногами о песок, и вдруг произошло что-то
ужасное - сумасшедшая, острая боль. Я инстинктивно вскрикнула и наглоталась
воды.
- Я наступила на морского ежа!
Я вынырнула, я задыхалась и, чтобы прийти в себя, легла на спину.
Оба мальчика шумно подплыли ко мне, подымая фонтаны брызг, меня
относило в сторону. Они осмотрели мои ступни, и глаза их стали огромными.
- У тебя их тысячи! И на обеих ногах!
- Ой-ой, словно подушечка для иголок. Видно, там была целая колония
ежей!
- Меня как током ударило.
- Плыви к берегу...
- Ладно...
Я поплыла между ними. Боль не унималась, ноги сводила судорога.
- Но как же я выйду из воды?.. Ведь я не могу наступить на ногу...
колючки совсем вопьются... тогда их не вытащить...
- Молчи, а то задохнешься...