орон
стекались бодрые садоводы со своими коробами, и густой запах помидорной рассады
наполнял разреженную утреннюю атмосферу. Мекин тяжело вздохнул, поднял короб
повыше, и втиснулся в вагон.

Доехав до вокзала, он купил билет и пошел на платформу. Люди на платформе уже
стояли тесно, и обменивались настороженными взглядами, прикидывая, кто успеет
занять места пораньше, чтоб не ехать стоя, или даже в тамбуре. Электрички еще не
было, и Мекин пристроился к толпе, которая вдруг загустела к краю платформы,
раздались крики "Витя, Витя, да иди же сюда, что же ты там стоишь!", заплакали
дети, залаяли собаки, замяукали кошки, даже козлиное блеянье послышалось
сомнамбулически замедленному Мекину.

Ему удалось войти в вагон и даже без особых потерь пристроить сбоку короб с
помидорой, как называлось это растение в мекинском городе. Жена иногда, желая
подразнить Мекина, который был не по-русски разборчив в выборе слов, тоже
сбивалась на такое произношение. Таких шуток он не понимал, и очень сердился.
Ехать ему было примерно с час. К счастью, через полчаса, в большом садовом
массиве, становилось свободнее, и Мекин с самого начала стал озираться в поисках
возможной кандидатуры на освобождение места. Электричка тронулась, Мекин
обреченно вздохнул, переступил с ноги на ногу, достал из сумки книжку Кунца -
Кунца он любил, как он сам говорил, за полное непонимание настоящего ужаса - и
открыл ее на заложенной странице.

"Она была на грани истерики и ничего не могла поделать, только глухо всхлипывала
от страха и отчаяния. Краем глаза заметила, что комната ожила и задвигалась.
Стена за кроватью, мокрая и блестящая, набухла, вспучилась, будто мембрана,
словно на нее давила жуткая тяжесть. Она пульсировала, как огромный склизкий
орган в разрубленном брюхе доисторического ящера..."

Народ зашевелился, и двинулся к выходу. Мекину больно наступили на ногу, он
повернулся, и тяжело плюхнулся на сиденье. Оказывается, совсем рядом
освободилось место. Толстый дядька  с неизменным огромным коробом, над которым
колыхались развесистые узорчатые листья - фикусы он вез, что ли? - одарил его
недобрым взглядом, но ничего не сказал, а ринулся к выходу, как нападающий в
регби, обняв свою драгоценную коробку. Мекин воровато огляделся, притворился,
что не замечает стоявшей метрах в двух женщины, и снова открыл книгу.

"На Холли надвигалось гигантское черное насекомое или рептилия. Чудовище
тянулось к ее лицу склизкими щупальцами, сучило мохнатыми паучьими лапами,
извивалось, рывками протискивая в дверь длинное туловище, покрытое чешуйчатыми
кольцами. Оно разевало пасть, роняя черную пену, обнажая страшные клыки, желтые
и острые, как у гремучей змеи. Пустые стеклянные глаза обшарили комнату, и их
ледяной взгляд остановился на Холли. Тысячи кошмаров, спрессованные в один..."

... - высаживать. С этим нужно подождать. Сейчас земля еще холодная. Вот через
недельку...

Мекин ошалело поднял голову. Дед напротив, видимо, лишившись предыдущего
собеседника, тем не менее продолжал разговор, обращаясь прямо к Мекину. То, что
тот был погружен в чтение, нисколько его не останавливало.

- Так что, может, ты и зря везешь. Ты под картошку-то уже вскопал?

- Копал в прошлый раз. Щас копать нормально, уже не так мокро, и пыли еще нет. -
Мекин в ужасе услышал, что его голос произносит эти невообразимые слова, но
остановиться сразу не смог. В полном остолбенении он услышал, как они с дедом
обстоятельно обсудили, как нужно сажать картошку, на каком расстоянии, чего
сыпать и как...

Мекин отвернулся к окну и глухо замычал. Дед осекся. - Ты чего? - спросил он.
Мекин рванулся с места, отвернувшись, чтобы тот не увидел навернувшихся на глаза
слез, схватил проклятый короб и выбежал в тамбур. Там, слава Богу, никого не
было. Прыгающими пальцами Мекин достал пачку сигарет, почти намертво смятую при
посадке, вытащил сигарету. Спичка зажглась только с пятого раза. Мекин
прислонился лбом к холодному стеклу, затянулся, и снова глухо замычал.

Вдруг на глаза ему попалась бабочка, неведомо как и неведомо откуда залетевшая в
вагон. Бабочка была из тех, что дети называют "красивыми", с черными пятнами на
рыжих крыльях - в отличие от белых и скучных капустниц. Она билась о стекло,
пытаясь вылететь, и, естественно, никак не могла найти выход. Мекину, конечно,
тут же вспомнился школьный курс литературы. Несколько секунд он мрачно смотрел
на бабочку, а потом отвернулся.

- Подохнет, - угрюмо сказал он. - И пусть.



МЕКИН И СЕКТАНТЫ

К сектантам Мекина затащил однажды неожиданно встретившийся ему однокашник.
Расписывая самыми яркими красками духовную жизнь общины, он рассказал Мекину,
насколько лучше стал его до того бесцветное и бесцельное существование. "Это
нечто абсолютно новое," - говорил он, "ты такого и не слышал никогда раньше."
Мекин, с подозрением относившийся к любым нововведениям, и тут не смог скрыть
своего скептицизма. "Да ты же даже не знаешь, о чем говоришь!" - кричал
однокашник. "Ты приди и послушай, а то все вы вот так - не разобравшись, а
говорите!"

Мекин признал для себя, что доля правды в этом есть. С другой стороны,
подспудно, где то в глубине отмененной естествеными науками души он как-то
осознавал, что именно на такой крючок и ловят простачков вроде него, а с третьей
кто-то шептал ему, что именно такой аргумент и предъявляют прежде всего
противники всех новых духовных учений.

Вот такой, раздираемый душевными противоречиями, Мекин и согласился заглянуть на
одну из служб новой секты - сами себя, они, разумеется, сектой не называли, а
называли чем-то вроде "Движения нового пути", или каким-то таким же
бессмысленным наименованием. Я отговаривал его, когда он в очередной раз
заскочил ко мне на выходных, но Мекин, смущенно пожимая плечами, говорил, что
вроде как уже обещал, и что уже неудобно. Мы сошлись на том, что если я замечу,
что с Мекиным что-то неладно, я разверну антиугарную деятельность, для
подстраховки, Мекин внутренне успокоился, и пошел домой.

Служба начиналась рано утром, чтобы на нее могли попасть все желающие, даже те,
кто сразу после работы торопился домой производить, как выражался юрист,
читавший нам лекции по советскому праву, "процессы уборочно-стирочного
характера". Однокашник Мекина предупредил его, что приходить надо пораньше, ибо
ритуал посвящения начинается еще до проповеди, то есть до прихода проповедника.
Мекин еще вяло поинтересовался, не американцы ли снова наводят тень на
православную Русь, но однокашник даже возмутился, и заявил, что "Движение нового
пути" возникло, да и могло возникнуть, только на истинно русской почве. Мекину
при этом показалось, что тот выдает фразы целиком, в одно слово, как заученную
сызмальства скороговорку, или мантру - Мекин был немножко не чужд модному
увлечению, по касательной изучавшему восточную философию.

У дверей молитвенного дома уже собралась изрядная группа прихожан, ожидавших
прихода проповедника. Все молчали, втянув головы в плечи, и старались незаметно
друг для друга придвинуться поближе к дверям, отвернувшись от окружающих, и
смотря только под ноги, чтобы не вступить ненароком в огромную лужу как раз под
дверью. Мекин держался в середине, вперед не лез, но и себя отталкивать тоже с
достоинством не давал.

Наконец за мутнопрозрачными стеклами дверей замаячила фигура проповедника. Он
появился, потом снова исчез, снова появился, присел - Мекину показалось, что он
услышал тяжелое покряхтывание, повернул там что-то у порога, и снова исчез.

Наконец узкие двери открылись, и прихожане хлынули внутрь. Молитвенный дом
представлял из себя длинный зал с невысокими окнами. Узкий проход вел вперед, к
небольшому возвышению, а по бокам от прохода в два ряда стояли кресла, намертво
привинченные к полу. Мекина, внесло в проход, и вынесло чуть ли не к самой
"кафедре", как он, по привычке навешивать на все ярлыки, сразу обозвал имеющееся
возвышение, он почувствовал, как кто-то тянет его за рукав, и тяжело плюхнулся в
одно из кресел.

- Я же тебе занял, - сказал однокашник. - Я уж думал, тебе стоять придется.

- Слушай, - прошептал Мекин, - а почему двери такие узкие?

- А ты что, не понял? Чтобы напоминать, что для грешника стать праведником очень
даже трудно, а праведник даже и не вспомнит, что двери узкие. Я вот, - с
гордостью заметил однокашник, - спокойно прошел, даже и не заметил.

Мекин посмотрел на кафедру. Проповедник был уже там. Мекин ожидал, что он
встанет и обратится с речью к прихожанам, но тот, наоборот, уселся в кресло,
отгороженное от всего зала невысокой перегородкой, спиной к аудитории, и
возложил руки на странный круг с перекрестием внутри, очевидно, служивший
символом этого непонятного движения.

Мекин еще хотел спросить однокашника насчет странной конструкции двери, которую
он не успел изучить, проносясь внутрь, но в этот момент дверь со скрежетом
захлопнулась, проповедник открыл рот, и из динамиков прямо над головой Мекина
послышалась проповедь, страшно искаженная отвратительным микрофоном, и не менее
отвратительным усилителем.

Голос проповедника был уныл, как показалось Мекину, ожесточен, и постоянно
прерывался хрипом и какой-то развеселой мелодией, неведомо как, видимо наводкой,
попадавшей в провода.

- Жизнь, - вещал проповедник, - это только преддверие... хр-р-р... с ума, а я
говорю... и как любой дар... хр-р-р... требует возмещения ... разберусь без
вас... передать такое возмещение... хр-р-р... дело касается... следует... хр-р-
р... говорят, что... контроль... хр-р-р... проходите, готовьтесь... хр-р-р...
сошла с ума... хр-р-р... уступать место... хр-р-р

Мекин сначала пытался расслышать проповедника через этот кошмар, но быстро
убедился в безнадежности своих попыток, откинулся на спинку и огляделся. К его
удивлению, никто, казалось, проповедника не слушал. Однокашник рядом, закрыв
глаза, мелко покачивался на месте, и очевидным образом крепко спал. Напротив,
через проход, солидный мужик, не сняв кепки, с грохотом разворачивал листовую
газету. Позади Мекина болтали про зачет по истории языка две студентки, видимо,
инъязовки. Остальные или спали, или глядели в мутные окна, причем так
пристально, словно им показывали там очередную серию очередной мыльной оперы.

Вдруг - Мекин даже вздрогнул от неожиданности - распахнулись двери, и в проход
хлынул поток новых прихожан. Рядом с Мекиным случился затор, когда бабка с
тележкой зацепилась о дипломат, поставленный мужиком с газетой у ног, и бабка
заквохтала, причем в выражениях и громкости хорошо поставленного голоса не
стеснялась, что Мекина, в общем, удивило. Еще больше его удивило то, что все
сидящие не обратили на это ни малейшего внимания, более того, спящие сжали глаза
еще крепче, а мужик просто приподнял дипломат, просунул его дальше под ноги, и
как ни в чем не бывало продолжал читать свою газетищу.

Двери снова сомкнулись со скрежетом, Мекин втянул голову в плечи, а проповедник,
на минуту прервавший проповедь, возобновил свое бормотание. Прислушавшись, Мекин
понял, что тот просто начал с начала, и повторяет тот же однообразный текст, и
даже мелодия, постоянно вмешивавшаяся, кажется той же самой.

Мекин снова огляделся. Мест на всех уже не хватало, и люди стояли в проходе.
Лица стоявших были лишены той безмятежности и расслабленности, которые
рисовались на лицах сидевших, зато отличались деловитостью, крайней суровостью и
даже некоторой угрюмостью. Все, как один, смотрели прямо перед собой, плотно
сжав челюсти, и никто не замечал стоявшего рядом. Почти никто не разговаривал, а
если даже и пытался говорить, то приглушал голос до еле слышного шепота, так
чтобы никто вокруг его не услышал. Вошедшие сразу передавали проповеднику какие-
то деньги, и тот, не оборачиваясь, складывал их в коробочку, стоявшую рядом с
ним.

Снова открылись двери, и в зале стало еще теснее. Люди стояли уже вплотную друг
к другу, стало жарко и душно, окна запотели, и Мекину захотелось выйти. Ко всему
прочему, проповедник, видимо, дошел до кульминации своей проповеди, и принялся
что-то яростно выкрикивать. За хрюканьем и бульканьем Мекин не понял всего
смысла сказанного, но до него дошло, что проповедник попрекает прихожан
скупостью и жмотовством, и угрожает каким-то неясным наказанием. Как ему
показалось, никто особенно и не испугался, по крайней мере, выражение лиц не
изменилось, но двое или трое из вновь вошедших принялись судорожно шарить по
карманам.

Над Мекиным нависла тяжелая густо накрашенная дама в шубе и золоте. Даже в своем
люто диагональном положении она умудрялась сохранить на лице оттенок
презрительного превосходства. Весь вид ее говорил о том, что здесь она абсолютно
случайно, что жизнью всей ей предназначено быть совсем не здесь, и что никто не
сможет переломить ее ледяного спокойствия.

Мекину стало страшно. В зале повисла истерия, накрытая шапкой проповеднического
хрюканья и маломузыкального ритма. Впереди, у кафедры, уже давно ругались две
бабки, одной из которых другая порвала колготки своей тележкой. Присмотревшись,
Мекин узнал в порванной свою соседку, милейшую интеллигентную женщину, с которой
встречался во дворе, когда выбивал ковры, и неоднократно имел продолжительную
беседу о новостях культуры.

Мекин решил, что с него довольно, и ткнул локтем однокашника. Тот не проснулся.
Мекин ткнул сильнее. Однокашник радостно засопел, откинул голову и блаженно
закивал. Рассчитывать на него не приходилось.

Мекин встал и принялся пробираться к выходу. Сделать это оказалось гораздо
труднее, чем на это решиться, более того, почти невозможно. Толпа в проходе
свернулась и створожилась комками, и каждый из этих комков яростно сопротивлялся
мекинскому продвижению. Мекин сжал челюсти, придал лицу выражение крайней
суровости, и ринулся вперед. Под ноги попадались чьи-то конечности, слышался
хруст капусты и звон битого стекла, Мекин чувствовал себя пожилым "запорожцем",
вдруг попавшим в свеженькую импортную автомойку, ухватился за край полуоткрытой
двери, подтянулся, и выпал наружу. Двери за его спиной со скрежетом
захлопнулись.

Растерзанный, разорванный, взмокший напрочь Мекин огляделся. Он стоял на юру, у
столба с покореженной желтой табличкой, прямо посреди толпы, которая глядела
куда-то вдаль, за горизонт. Мекин понял, что не доехал до работы не то три, не
то четыре остановки, матюгнулся сквозь зубы про себя, и остервенело полез в
подошедший набухший автобус.



* * *

     Великое дело - контроль!
     Люблю я блаженство контроля!
     Я выбрал сладчайшую роль
     И имя ей будет - неволя.

     Так дайте мне лица владык
     И рук августейших мерцанье
     И тысячегорловый крик
     И хоругвей сонных лобзанье

     Я счастлив в едином строю
     Шагающих вверх неуклонно
     Едино и стройно пою
     Карабкаясь тернистым склоном

     Немыслима здесь болтовня
     Нужны здесь весомые речи
     Я вздыбил в себе муравья
     С восторгом касаясь предтечи



МЕКИН И БОГ

В тот вечер Мекин заявился ко мне без предупреждения и навеселе, что не совсем
обычно и предполагает некие экстраординарные обстоятельства. Обычно Мекин, если
собирается выпить, уговаривается об этом заранее, недели за две, предупреждает
жену, друзей, закупает выпивку и закуску, в общем, готовится основательно и
подробно. По крайней мере, мог бы позвонить и сказать, что явится через час-
чтобы я успел убрать грязные носки и навести в квартире хотя бы относительный
порядок. Но в тот вечер я просто, не задумываясь, открыл дверь на долгий
сумасшедший звонок и увидел Мекина: слегка покачиваясь, он уперся пальцем в
кнопку звонка и, видимо, не собирался отпускать ее, пока ему не откроют.
Коротко, рывком, кивнув, он сбросил ботинки и, как был, в куртке, потопал на
кухню. Мы с ним обыкновенно сидим на кухне: так удобнее, все под рукой, если, к
примеру, для разнообразия захочется чаю. Я несколько задержался в коридоре,
пристраивая мекинские ботинки в угол, чтобы потом не запнуться о них, и услышал,
как Мекин выругался, пытаясь обогнуть стол, и погружаясь в узкий проем между
столом и холодильником, где только и умещалась-то маленькая табуретка, и где,
полушутливо ссылаясь на свою мнимую агорафобию, любит сидеть Мекин, забившись к
самой стене и боком к столу.

Я тяжело вздохнул и пошел вслед за ним. Не то чтобы Мекин мне чем-то помешал или
испортил вечер: делать все равно было ровным счетом нечего. Просто я, человек по
натуре искренне стремящийся к педантизму, и, в отличие от многих наших
соотечественников, считающий его чертой безусловно положительной, недолюбливаю
подобные, случающиеся вдруг, появления знакомых. Тем более в подпитии, и уж тем
более, намеревающихся осесть именно у меня на кухне. Это, разумеется, если сам я
еще трезв. С другой стороны, Мекин был наименьшим злом из всех возможных. Наши с
ним беседы за стопочкой вдвоем доставляли искреннее удовольствие обоим, и
никогда не превращались в банальное "как здорово, что все мы здесь...". Это было
нам понятно самим, и без всяких явно изреченных утверждений.

Когда я появился в дверях кухни, Мекин уже сидел на своем обычном месте, и перед
ним стояла початая бутылка водка и две наших излюбленных стопочки, ловко
выуженных из шкафчика над столом-не вставая, только руку поднять. Стопочки уже
были полные: садись и пей.

- Вот, - сказал Мекин без предисловий, словно продолжая однажды начатый
разговор. - Садись. Поговорим.

- Проблемы? - осведомился я, гадая, что же такое срочное могло привести Мекина
ко мне в столь достаточно поздний час.

- Как сказать, - туманно ответил Мекин, взял из угла гитару, но после нескольких
аккордов, весьма неблагозвучных, плюнул и разочарованно повернулся ко мне.

- Сначала выпьем, - сказал он.

Я пожал плечами, но стопку поднял.

- За что пьем?

- Да ни за что, - вдруг заорал Мекин, наливаясь кровью-это тихий-то, спокойный,
всепрощенческий какой-то Мекин!

- Уж и выпить то просто нельзя ни за что!

И он опрокинул стопку в рот, зажмурился и резко выдохнул.

Я пододвинул к нему случившееся на столе блюдце с одиноким соленым огурчиком.
Мекин подозрительно покосился на него, но не взял, а уперся руками в колени и
уставился прямо перед собой.

- Слушай, - тихо сказал он. - Почему так: выхожу я утром из дома, а на крыльце
сидят трое алкашей и пьют? Я не про то, что пьют они - хрен с ними, а про то,
что смотрю я на них, и страх берет: это же не лица, это рожи, это ж морды такие,
что перекосит всего, а потом еще в автобус влезаешь, и там носом в затылок чей-
нибудь, мощный такой затылок, свинячий, и кругом глазами обведешь - а там...
один хуже другого, почему так, а?

Я ничего не ответил, но сразу налил еще. Мекин сгреб стопку, и снова проглотил
налитое, не закусывая.

- Куда делись нормальные люди? - возгласил он, шмыгнул носом, и добавил: - если
были?

- А я? - попробовал я возмутиться.

Мекин пристально посмотрел на меня. На его лице не отразилось ничего, и то слава
Богу. И вслух он тоже ничего не сказал. Просто продолжал, отвернувшись от меня и
уставясь в какую-то невидимую мне точку.

- Еду вчера в автобусе. Влез первым, чуть с ног не сбили, но сел. Сижу. Еду.
Смотрю, влезает старуха. Ну так, не то чтобы прямо старуха, но в другое время я
бы ей место уступил. А тут еду с работы, народу полно, над головой сумка как
дирижабли. Не встаю. Сижу. И в голову мне приходит такая мысль: была бы у меня
совесть, встал бы и уступил ей место. А раз не встаю, да еще и притворяюсь, что
сплю, значит, нет у меня совести. И тут же другое лезет: не было бы у меня
совести, я б и не думал, есть она у меня или нет. И не знал бы вообще, что такое
совесть.

- Ты об этом поговорить хотел? - спросил я, и полез в холодильник, потому что
огурец кончился, и надо было найти что-нибудь еще.

- Ну... об этом тоже. Ты лучше вот что скажи: ты в Бога веришь?

Вопрос застал меня врасплох. Я неопределенно хмыкнул.

- В какого?

- В любого! - зарычал Мекин. - Хоть в Посейдона!

- Нет, в Посейдона не верю, - твердо о