бы раз за свое
царствование попробовать захватить магический источник. Но мудрый Король
Далекого Королевства издавна дружил с могущественным Волшебником, который, хотя
и учился мастерству в неведомых заморских академиях, но, до этого, родился и до
десяти лет рос в городке совсем рядом с Королевским Дворцом, и, став
прославленным магом, вернулся на родину и стал ее надежным защитником. Все атаки
соседей магическим образом оказывались неудачными, и чаще всего царствование
неудавшихся интервентов на этом и заканчивалось.

Слухи о Далеком Королевстве, о великолепном Королевском Дворце, о магическом
источнике и Реке шли по всей земле, как идут круги от брошенного в воду яблока.
И наконец, они дошли до Крайних Пределов, где жил тогда страшный и жадный
Колдун. Он, как и Волшебник, учился мастерству в академиях, но, по слухам, был
изгнан за крайнюю жадность, и за то, что постоянно воровал сладости из тумбочек
соседей по комнате. После изгнания Колдун плюнул на порог магической школы и
поклялся отомстить, хотя никто так и не понял, почему он обиделся на такое,
достаточно мягкое, решение школьного совета. Он уехал в Крайние Пределы, и там,
в полуразвалившемся замке посреди выжженной солнцем пустыни, продолжал изучать
магию сам. Путешественники, вернувшиеся из Пределов, сообщали о таинственно
появлявшихся и пропадавших безлюдных городах, о бьющих в небо фонтанах черного
песка, но никто - до срока - не догадывался, что то было дело рук Колдуна.

И конечно же, известия о Далеком Королевстве не могли не заронить зерна зависти
в душу Колдуна, если у него вообще была душа. И он решил завладеть магическим
источником. Как на грех, именно в это время Волшебнику прислал письмо его старый
Учитель, письмо, в котором просил срочно приехать в связи со многими неотложными
делами. На самом деле это письмо послал Колдун, причем по крайней скупости не
наклеил марки, и доставку пришлось оплатить Волшебнику. Но замысел Колдуна
удался, и Волшебник, быстро собрав саквояж с магическими принадлежностями, отбыл
к учителю.

Притворившись грозовым облаком, Колдун незамедлительно отправился в Далекое
Королевство, и там опустился на землю, встав перед воротами Королевского Дворца.
Он злобно ухмыльнулся, и, едва коснувшись створок ворот, которые сразу испуганно
распахнулись перед ним, пошел вперед, прямо в тронный зал, по дороге превращая
всех встретившихся ему в болотных тварей.

Волшебник же почувствовал что-то неладное, и с полдороги решил все же вернуться
домой. Еще издали он увидел, как почернели и стаяли снежно-белые стены
Королевского Дворца, как сгнили на глазах розы и яблони Королевского Сада, и из
расселины, зазмеившейся через него, загноилась мутная болотная жижа - вода Реки,
оскверненной прикосновением Колдуна.

Волшебник собрал всю свою мощь и ударил прямо туда, где стоял Колдун: огненная
птица сорвалась с его посоха, и устремилась к Королевскому Трону. Но огромные
раздувшиеся жабы и жирные водяные змеи, в которых превратились придворные,
своими телами закрыли Колдуна, послушные его воле, и, хотя и сгорели многие
заживо, но защитили его от огня. И Колдун засмеялся. И нанес ответный удар.

Удар его был страшен. Волшебник упал на колени, и, схватившись за посох,
взмолился отцу богов Одвину, прося спасти его, чтобы мог он, вернувшись,
отомстить Колдуну, очистить источник, и вернуть к жизни Далекое Королевство. Он
молил о спасении, ибо не чаял уже, что выйдет из этой схватки живым.

И отец богов услышал. И случилось чудо. В небе появилась стая лебедей -
священных птиц Одвина, и Волшебник, вдруг обращенный в одного из них, взмыл в
воздух, широко взмахивая крыльями. Но Колдун завизжал, и швырнул ему вслед свой
колдовской посох. А посох, словно ответив Колдуну, сам злобно взвизгнул и словно
вытянулся, став вдвое длиннее, и коснулся самого длинного пера на крыле нового
лебедя. И сработало страшное колдовское заклятье. Волшебник забыл, что он на
самом деле могущественнейший из магов. Более того, черная сила заклятья была
такова, что он из величественной птицы стал беспомощным птенцом и пал на землю
посреди птичьего двора какого-то крестьянина.

Все, что случилось дальше, описал Ганс Христиан Андерсен. Но прекрасный лебедь
так и не вспомнил, что был когда-то Волшебником, и по сей день так и плавает со
своей стаей по мутной глади болота над погрузившимся в трясину Королевским
Дворцом, где только лебеди своей бессловесной красой и возносят хвалу отцу богов
Одвину.


М О Р А Л Ь

Вот ведь как бывает на свете, господа хорошие...



ЛЕСНАЯ СКАЗКА

	Озаренный лучами Полярной звезды
	Крот
	Вечерами сидит у печальной воды
	Врет
	Его слушает вечер, поющий кроту
	В тон
	И уносит рассказ навсегда в темноту
	Крон

	Все как будто бы в чьей-то забытой мечте
	Сне
	Покачается вечер на новом листе
	Дне
	Крот расскажет, как он до Америки ход
	Рыл
	И в Америке в общем совсем без забот
	Жил

	Тихо-тихо качнется под ветром воды
	Тень
	И рассыпет за месяцем звезды-следы
	День
	Крот вздохнет, замолчит, и поднимет глаза
	Ввысь
	И еще раз вздохнет, и полезет назад
	Вниз



ЛЕКЦИЯ

В красном уголке студенческого общежития Калдыбасьев читал лекцию о любви. Он
был большим специалистом по любви: он занимался ей долгие годы, и даже защитил
диссертацию. Как обычно и бывает, при всем том Калдыбасьев до сих пор оставался
теоретиком, но теории знал о любви все. Он проштудировал все толстые научные,
околонаучные, и ненаучные книги и с негодованием отмел последние.

Общежитие было преимущественно женским, и приглашение прочитать лекцию о своем
предмете Калдыбасьев воспринял не без некоторого болезненного интереса. Он
встречался со студентками на своих лекциях в институте, где преподавал
общественные дисциплины, на семинарах, где нещадно гонял их по трудам классиков,
и решил, что невредно будет встретиться с юношеством на его территории.
Студентки, которых загнало на его лекцию понимание того, что на следующий день
они встретятся с ним на очередном семинаре, не восприняли это мероприятие как
серьезное, и явились в домашней униформе, некоторые даже в бигудях. Это не
смутило закаленного лектора, и он, крепко вцепившись в борта обшарпанной
кафедры, смело пустился в плавание по неоднократно хоженому маршруту.

Одевался Калдыбасьев в синий пиджак, похожий на замызганную школьную форму, и
сильно потертый на локтях. Все три пуговицы пиджака были всегда наглухо
застегнуты, и от них, на чуть выдающемся брюшке, расходились диагональные
морщины, вверх и вниз от каждой. Под горло, также наглухо, застегивалась
канареечно-желтая рубашка с некогда модными, но уже изрядно, почти добела,
потершимися длинными крылышками воротника, между которыми виднелись крупные
горохи темно-зеленого галстука, такого же цветом, как и мешковатые брюки, не
видные, впрочем, из-за кафедры.

Кроме своих, прямо скажем, неординарных цветовых решений, Калдыбасьев был
известен также и тем, что лекции свои всегда начинал одинаково: поднявшись на
кафедру, как на мостик, он долго неодобрительно смотрел на шумящее перед ним, а
потом, всем своим видом показывая, что готов, словно Ксеркс, приказать высечь
его, громко произносил: "Давайте встанем, так сказать!". Шумящее нехотя с
грохотом поднималось, а потом также нехотя, и также с грохотом, опускалось
обратно. Прочитав лекцию до половины, Калдыбасьев гордо удалялся,
воспользовавшись принятым в институте пятиминутным перерывом, возвращался минут
через пятнадцать, блестя глазками и шмыгая носом, и продолжал бодро и со вкусом.

И в этот раз он собирался начать лекцию, как обычно. Но не получилось: аудитория
сначала никак не собиралась, осело в зальчике две-три отличницы. Комендантша,
ругаясь про себя и вслух, пошла по комнатам, едва не за волосы вытаскивая
нежелающих любви обитателей. Потом недовольные собравшиеся еще долго
рассаживались, шумели, и Калдыбасьев понял, что призыв встать, так сказать, не
возымеет того действия, которое он мог оказывать в институте. Поэтому он,
откашлявшись, заговорил.

Голос его был глух и невыразителен. Он, казалось, не выходил изо рта, а едва
сочился, недоуменно зависал в воздухе в полуметре перед кафедрой, обмякал, и
болтался тяжелой завесью, на которую тут же наслаивались новые складки.
Аудитория реагировала соответственно. Наиболее отличницы изображали активную
заинтересованность, менее активно заботящиеся об исходе сессии обсуждали личную
жизнь, или пытались заснуть.

Калдыбасьев начал издалека. Неторопливо обрисовав любовь в первобытные времена и
заклеймив матриархат и полигамию, он перешел к картинам любви в
рабовладельческом обществе. Бегло упомянув Елену и Клеопатру, и только для
справки назвав имена Париса и Цезаря, он долго говорил об институте брака в
Афинах и Спарте. Перейдя к рассказу о феодальных временах, он счел упоминания
достойными Петрарку и Лауру, но говорил коротко и неодобрительно, потому что
где-то слышал, что Лауре было всего девять лет. Гораздо пространнее он говорил о
Данте с Беатриче, особый упор делая на бестелесный характер их отношений. С
некоторым подъемом рассказывал он далее про феодальные законы, жестоко
преследовавшие изменивших жен. При перечислении мер, применявшихся за
прелюбодеяние, голос его становился ярче, редкие брови вползали на низкий лоб, и
он переступал с ноги на ногу.

По ходу лекции постепенно становилось ясно, что единственная форма любви,
имевшая право на существование вообще - это любовь в браке, законная,
сдержанная, пристойная, со взаимным уважением и по расписанию; предпочтительно,
не снимая черных сатиновых трусов до колен и обоюдно выполняя процессы уборочно-
стирочного характера. В первом приближении такая любовь была описана Николаем
Васильевичем в "Помещиках". Калдыбасьев говорил о такой любви с некоторым даже
чувством.

Калдыбасьев перешел к современному этапу. Никто уже почти не слушал его, и он
чувствовал это, но, поджав живот и расправив плечи, не обращая внимания на шум и
не повышая голоса, размеренно клеймил современную распущенную молодежь,
зачитывая отрывки из прозы и поэзии советского периода. В качестве иллюстрации
он привлек и В.В. Маяковского: "любовь это с простынь бессонницей рваных
срываться ревнуя к копернику его а не мужа марьи ивановны считая своим
соперником"; читал блекло, по бумажке, делая паузы и ударения как раз там, где
не надо.

Кульминацией лекции всегда становилось замечательно чеканное определение, к
которому ровно подводило все сказанное до него. Калдыбасьев приподнялся на
носки, замолчал, качнулся, склонился, помолчав, чуть вперед, чтобы привлечь
внимание, и выложил выстраданное ночами ученых трудов, вдавливая конец каждого
слова: "Любовь есть духовно-нравственное и психо-физическое единение двух
индивидуумов противоположного пола." Он прикрыл глаза, и углы губ его потянулись
горизонтально к ушам, изображая улыбку.

После этой фразы время зависало, не слышалось и не могло слышаться ни звука.
Калдыбасьев молчал и заканчивал лекцию. Он сложил бумаги и книги в затертую
папку на железной молнии, застегнул ее с трудом, и полез в тяжелое прямое
стоячее пальто. В нем и в шляпе он напоминал большую двухкиловую гирю. На улице
было темно и шел снег с дождем. Калдыбасьев постоял на высоком крыльце под
козырьком над дверьми. Мимо пробежали две студентки под зонтиком, увидев его,
прыснули в кулак, и скрылись за углом. Калдыбасьев зажал папку под мышкой, и, не
сгибаясь, шагнул в темноту.



ДОМАШНИЕ ЛЮБИМЦЫ

Собаки

Отвратительные, дурно пахнущие, цокающие когтями твари. Когда приходишь домой,
огромная туша с раззявленной пастью бросается на тебя, удобно пристраивает лапы
у тебя на груди, и пытается обслюнявить тебя розово шершавым языком. Чужие
собаки громко лают под окнами, своя норовит им ответить - именно в те часы,
когда твой предутренний сон наиболее сладок и крепок. Маленькие шавки особенно
пакостны - лай у них визгливый, с подвывами и срывом в вой; если большие гавкают
степенно, с раздражающим достоинством, то карлики, мелко семеня тоненькими
ножонками, обегают тебя по кругу, норовят цапнуть за каблук - выше просто не
могут достать - и больше похожи на крыс, что само по себе противно.

Кошки

Лицемерные, желтоглазые, похотливые, душу готовые продать за кусок колбасы
подлизы. Вечно путаются под ногами, особенно когда ты, встав затемно, рассылая
проклятия мироустройству, в котором тебе приходится ходить на работу,
пробираешься на кухню, не включая света, чтобы не разбудить семейство. Надсадно
орут под окнами весной, как, впрочем, и в любое другое время года. Настолько
ловки и гибки, что становится стыдно за свою неуклюжесть. Лезут шерстью всегда,
преимущественно на новые брюки. Обожают играть забытыми на полу погремушками с
двух до трех часов ночи. Едят, опять-таки, по ночам, со стола на кухне, если
что-то найдут. Если не найдут, все равно гуляют по столу.

Канарейки

Летучая мелочь, норовящая при малейшей возможности вылететь из клетки.
Жизнерадостное щебетание в сочетании с болезненной расцветкой особенно
отвратительно с утра в будни, в  праздники же - постоянно. Голосистые трели с
успехом имитируют паразитные шумы в водопроводе. Очень любят болеть и сидят,
нахохлившись. При полном незнании канаречьей медицины появляется желание
придушить, чтоб не мучились. Тупо кокетливы, что при полном отсутствии мозгов
могло бы быть привлекательным, если бы не выражение "Но зато какой голос!", не
пропадающее с того, что у канарейки можно назвать лицом.

Черепахи

Тупые, медленные, тугодумные гады с выражением вселенской мудрости на
морщинистых мордах. При одном взгляде на их отягощенное передвижение становится
тошно, и появляется сомнение, стоит ли так торопиться жить и спешить
чувствовать. При этом самодовольство этих медуз в скорлупе таково, что они
умудряются смотреть свысока даже при своем росте. Понять раз и навсегда, что
черепахе ничего не будет, если случайно на нее наступить, невозможно. Не
наступить на это тоже невозможно, поскольку они имеют дурную привычку выползать
на середину комнаты. Другая дурная привычка - заползать под диван и оставаться
жить там. Через несколько дней исчезновения любимца в доме прочно воцаряется
истерическая атмосфера, в которой каждый уверен в том, что любимое блюдо всей
семьи, кроме него самого - черепаховый суп.

Грызуны

Хомяки, крысы, мыши, морские свинки. Грызут все, что можно и нельзя. Имеют глаза
алкоголиков - пустые и незамысловатые, мутно поблескивающие. Жизнедеятельность
характеризуется громким хрупом, непристойностью оголенных хвостов, если таковые
имеются, истерическим мельтешением лапок, издевательски напоминающих руки
человека, судорожными подергиваниями носа и выражением полного идиотизма на
снарядообразных мордах. Как и черепахи, имеют дурную привычку теряться в самый
неподходящий момент и в самых неподходящих местах. Гадят, где ни попадя.

Обезьяны

Наихудшие из всех домашних животных. Чем ближе к оригиналу, тем отвратительнее
копия. До ужаса похожи на людей, при этом вонючи и любвеобильны, как собаки,
унижающе ловки, как кошки, свободолюбивы и при освобождении раздражающе веселы,
как канарейки, исчезающе неуловимы, как черепахи, истерически быстры, как мыши.
В общем, их не зря ненавидели инквизиторы и привечали ведьмы. Мерзкие создания.



... господи, какой же я злой!...



* * *

	Я шел домой из магазина
	Когда из голубых небес
	Неторопливо и картинно
	Мне в душу чей-то взгляд полез

	Я был застегнут и причесан
	Побрит почищен и умыт
	Не лезьте в душу мне без спроса!
	Не нарушайте внешний вид!

	Я погрозил наверх и даже
	Нахмурил гладкий лоб слегка
	И ощутил на шляпе тяжесть
	Небес высокого плевка...



НОЧЬ

Художник Кубик заканчивал заказной портрет. Стоя в холодном огромном зале один -
заказчик уже ушел - он наклонился к самому полотну, едва не коснувшись его
носом, потом сильно отклонился назад, и тут в ноздри его ударил чужой и
отдаленно знакомый запах, вдруг перекрывший запахи красок. Он обернулся неловко,
едва не зацепившись ногой за мольберт, и увидел, что прямо за ним, на низком
подоконнике уже совсем черного ночного окна лежит неизвестно откуда взявшийся
каравай. Небольшой каравай только что испеченного ржаного хлеба едва ли не зримо
испускал потоки теплого, чуть влажного, сыто пахнущего воздуха. Кубик оглянулся
через плечо воровато. Дом молчал, только где-то в дальних комнатах неясно
слышались звуки чужой жизни, скрытой за тяжелыми портьерами с золочеными
шнурами.

Кубик был сыт, да и в общем жил совсем неплохо, но вдруг, непонятно для самого
себя, вдруг протянул руку, схватил теплый каравай и сунул его именно за пазуху,
по какой-то природной, искони взявшейся уверенности, что хлеб надо прятать
именно за пазухой, не в кармане и не в перемазанной красками тряпичной сумке,
которую давно следовало бы выбросить, но Кубик почему-то верил, что она ему
приносит счастье, а именно за пазухой, под курткой, где он плотно прилег к
груди, грея ее через тонкую рубашку.

Кубик на цыпочках подошел к двери в комнаты, прислушался, не идет ли кто, потом,
так же на цыпочках, пересек большой зал, подошел к другой двери, тихонечко
приоткрыл ее, прошмыгнул в слабо освещенную прихожую, сдернул с вешалки свое
тяжелое зимнее пальто, приглушенно покряхтывая и не попадая в рукава, влез в
него, и выскочил на пустынную ночную улицу.

На улице не было ни души, и Кубик облегченно вздохнул. Медленно он двинулся
вперед, осторожно ощупывая хлеб за пазухой, и думая, что же теперь делать
дальше. Возвращаться было стыдно, но возвращаться все равно пришлось бы - хотя
бы за сумкой и за деньгами, которые Кубик еще не получил. Он понимал, что сейчас
его все равно никто не спохватится - заказчик привык к некоторым его
странностям, когда, к примеру, он в середине сеанса бросал кисть, и заявлял, что
пойдет пройдется - поэтому он и не ждал, что сейчас отворится темное окно, и
кто-нибудь из домочадцев пронзительно завопит "Держи вора!". Да и странно было
бы, если бы кто-то сразу заметил пропажу хлеба. К тому же Кубик не был до конца
уверен, что этот каравай, уютно устроившийся у него на груди, не был, так
сказать, неким знаком уважения - мало ли... С другой стороны, не странно ли, что
он, достаточно известный и уважаемый художник, яко тать в нощи пробирается - тут
Кубик невольно усмехнулся: уж очень не подходило это слово к его размеренной,
неторопливой походке - ночной улицей, с караваем, только что похищенным, или
даже, точнее говоря, стащенным - невольно! - из чужого дома?

С каждым шагом Кубик шел все медленнее и медленнее, уже начиная горько сожалеть
о содеянном, и начиная желать вернуться к почти законченной работе, и уже почти
родным казался ему тот пустой холодный зал, откуда он столь поспешно и позорно
скрылся. И с каждым шагом все яснее становилось ему, что он не вернется, и даже
если и решит взять за портрет деньги, то наутро позвонит заказчику и попросит
передать ему деньги и сумку с кем-нибудь, но ни за что не войдет снова в тот
дом.

Он свернул в переулок, ведущий к его дому, пожал плечами, вытащил правую руку,
которой все еще касался неровной хлебной корки, из-за пазухи, сунул руки в
карманы, и зашагал живее, придя, наконец, к определенному решению, каким бы оно
ни было.

По сторонам он не смотрел, и поэтому, когда вдруг увидел внизу в шаге от своих
ботинок чужие, едва успел остановиться, чтобы не влететь с размаху в маленького
человечка, торопившегося ему навстречу.

- Здравствуйте, уважаемый! - радостно засуетился человечек, и прикоснулся черной
перчаткой к плечу Кубика. Кубик уставился на человечка недоуменно, и вдруг
вспомнил, что не далее как вчера они встречались на каком-то невнятном вечере,
долго, горячась, спорили за рюмкой о современном искусстве, и расходясь по
домам, уже чуть не за полночь и сильно навеселе, уговорились о встрече. Как ни
силился, Кубик не мог вспомнить ни имени, ни самого лица: на вечере было модно
полутемно, и представился человечек неразборчиво, поэтому за