е разницу между своим и  хозяйским  карманом,  и
отборнейшая городская шантрапа - вот завсегдатаи  любительского  театра.  Во
главе такого театра обычно  стоит  какой-нибудь  бывший  художник-декоратор,
содержатель дешевой кофейни,  восьмиразрядный  актер-неудачник,  ушедший  на
покой контрабандист или, наконец, несостоятельный должник. Самый театр может
ютиться где угодно - и на Кэтрин-стрит, и на  Стрэнде,  и  совсем  близко  к
Сити, или  по  соседству  с  Грейс-Инн-лейн,  или  где-нибудь  под  боком  у
Сэдлерс-Уэллс, а то прилепится возле моста Ватерлоо, на южном берегу  Темзы,
в каком-нибудь жалком переулочке, навек лишив его обитателей покоя.
     Женские роли раздаются бесплатно,  а  исполнительницы  их,  само  собой
разумеется, почти все принадлежат к  известному  сословию;  зрители,  как  и
следует ожидать, мало  чем  отличаются  от  исполнителей,  которым  дирекция
выдает то или иное количество билетов на спектакль в зависимости  от  суммы,
внесенной ими за роль.
     В Лондоне вокруг каждого второразрядного театра, особенно вокруг  самых
дешевых из них, образуется небольшая кучка ревностных театралов  из  местных
жителей. Каждый  такой  театрик  имеет  свою  постоянную  публику;  юнцы,  в
возрасте от пятнадцати лет до двадцати одного года, купив билет за  полцены,
протискиваются в задние ряды партера или, если цены снижены, гордо  шествуют
в ложу; там они восседают, небрежно распахнув пальто и отогнув обшлага -  ни
дать ни взять граф д'Орсэй* с картинки! - и пока  занавес  опущен,  напевают
или насвистывают какую-нибудь песенку, чтобы сосед не вообразил, будто они с
нетерпением  ожидают  поднятия  занавеса;  или  ведут  беседу  об   актерах,
исполняющих второстепенные роли, фамильярно называя их "Билл  такой-то"  или
"Нэд имярек"; выкладывают все театральные новости, волнующие нашу столицу: в
таком-то театре приступили к репетициям новой пьесы "Таинственный Бандит  из
Невидимой Пещеры",  причем  роль  таинственного  бандита  досталась  мистеру
Палмеру, в то время как Чарли Скартон  будет  играть  английского  моряка  и
сразится на палашах один против шестерых таинственных бандитов (театральному
моряку положено одолевать в одиночку по крайней мере полдюжины  врагов);  во
втором действии мистер Палмер и Чарли Скартон исполнят  матросский  танец  в
кандалах; внутренность невидимой пещеры займет всю сцену... и  все  в  таком
роде. Эти-то джентльмены и составляют армию Ричардов, Шейлоков, Беверлеев  и
Отелло, Юных Дорнтонов, Роуверов, капитанов Абсолютов и  Чарльзов  Серфасов,
выступающую на подмостках любительских театров.
     Но нужно их  видеть,  когда  они  восседают  где-нибудь  неподалеку,  в
портерной либо в артистической кофейне! Вот где они царствуют безраздельно -
в том случае, конечно, если там не окажется какого-нибудь настоящего актера.
Походка вразвалку, шляпа набекрень, руки в боки, -  можно  и  в  самом  деле
подумать, что человек получил ангажемент: восемнадцать  шиллингов  в  неделю
плюс доля в общем сборе! Тот же, кто знаком хотя бы со  статистом  из  цирка
Астли, почитается счастливейшим из смертных.  Достаточно  взглянуть  на  его
товарищей в то время, как он развязно беседует с каким-нибудь  заплесневелым
субъектом в пестром шейном платке, со следами  жженой  пробки  на  бровях  и
остатками  румян  на  лице,  указывающими  на  недавнее  пребывание  его  на
подмостках  театра  или  на  арене  цирка,  -  зависть  и  восторг,  которые
одновременно выражают  их  физиономии,  лучше  всяких  слов  говорят  о  том
благоговении, какое питает общество к сим избранникам судьбы!
     Конспирации ради - дабы не привлекать к своей особе внимания родных или
хозяев, - а также и для того, чтобы с помощью благозвучной  фамилии  придать
еще большую прелесть своему выступлению в чужом обличье, наши таланты обычно
фигурируют под  вымышленными  фамилиями,  что  в  свою  очередь  значительно
оживляет афишки, выпускаемые любительскими театрами.  Бельвилли,  Мельвилли,
Тревилли, Беркли, Рандольфы, Байроны, Сен-Клеры и так далее  -  мы  приводим
наиболее скромные из них - пестреют на этих афишах, в то время как не  столь
импозантные фамилии, такие, как Дженкинс, Уокер, Томпсон, Баркер,  Соломоне,
начисто отсутствуют. Все это, конечно, действует самым впечатляющим  образом
и вдобавок как нельзя лучше объясняет несколько потрепанный облик  носителей
этих звучных фамилий. В самом деле, может быть кургузое выцветшее  пальтецо,
ветхая шляпа, заплатанные, в пятнах, панталоны  и  даже  грязная  сорочка  -
весьма распространенные атрибуты актерской братии, - как знать,  может  быть
это всего-навсего маскировка, предпринятая в целях  строжайшей  конспирации?
Вымышленные фамилии хороши еще и тем, что избавляют от докучных расспросов и
необходимости давать объяснения относительно места работы  и  рода  занятий;
тут, на время, каждый сам по себе, и  нет  этой  унизительной  и  неизбежной
иерархии, которую повсеместно вынуждены  соблюдать  все,  даже  гении.  Зато
женщины (милые женщины!) те, само собой разумеется, выше всех  этих  нелепых
условностей: раз вы попали за кулисы - значит  вы  можете  быть  допущены  в
дамское общество, ибо известно ведь, что только в высшей степени  порядочным
людям дозволили бы вступить  с  дамами  в  те  короткие  отношения,  которые
неизбежны при совместной игре на сцене. Дамы, конечно,  безоговорочно  верят
антрепренеру, антрепренер же - сама любезность  для  тех,  с  кем  он  успел
познакомиться покороче, или, вернее говоря, -  с  кого  он  уж  раз  получил
деньги и надеется получить еще.
     Без четверти восемь. Надо ждать аншлага - вот уже шесть лож  занято;  в
партере, за креслами - четверо мальчишек и одна женщина; в оркестре - флейта
и две скрипки; они уже почти час как играют (начало спектакля было назначено
на семь часов), и за  это  время  успели  пять  раз  проиграть  увертюру,  и
собираются исполнить ее в шестой. Лиха беда начало; впрочем, судя по  афише,
дел тут хватит часов на шесть по крайней мере.
     Позади левой ложи, выходящей на просцениум, сидит какой-то джентльмен в
белом цилиндре, клетчатой рубашке и коричневом сюртуке с медными пуговицами.
Это - мистер Горацио Сент-Джулиен, он  же  Джем  Ларкинс:  его  призвание  -
великосветская комедия; удел его отца - возить уголь и картофель в тачке. Он
играет Альфреда Хайфлайра в заключительной пьесе, и -  по  таким  деньгам  -
играет недурно. Джентльмены в ложе напротив, которым он  только  что  кивнул
головой, - друзья и поклонники мистера Беверлея (иначе говоря,  Логгинса)  -
сегодняшнего Макбета. Вы только поглядите, как они все стремятся  изобразить
светскую непринужденность - вон дайте ноги  на  барьер  задрали!  Здесь  это
дозволяется по тому же гуманнейшему принципу,  по  которому  детям  бедняков
разрешают стучаться в дверь пустого дома,  то  есть  просто-напросто  затем,
что. нигде в другом  месте  это  им  не  дозволено.  Двое  тучных  мужчин  в
центральной ложе, на  барьере  которой  торжественно  красуется  бинокль,  -
личные друзья антрепренера, и - как он успевает шепнуть всем и каждому  сами
они  также  являются   антрепренерами,   да,   да,   весьма   состоятельными
антрепренерами, набирающими, труппу для провинции! Очутившийся тут  как  тут
костюмер мистер Натан, чьи  интересы  отнюдь  не  расходятся  с  хозяйскими,
всячески поддерживает эту  версию  и  даже  готов  присягнуть,  если  нужно;
впрочем, никаких доказательств и не требуется, -  простаки  и  так  поверили
сразу.
     Вот вошли в залу и сели рядышком полная  еврейка  и  тщедушная  бледная
девочка с голубыми стеклянными бусами - это мать и дочь; девочку готовят для
сцены. В качестве ее будущего поприща  избрана  пантомима,  и  вот  сегодня,
после трагедии, ей предстоит выступать в матросском танце. Рядом с  мистером
Сент-Джулиеном - коротенький щупленький человечек  с  белым  лицом,  изрытым
оспой; его грязная манишка вышита гладью  и  усеяна  коралловыми  запонками,
похожими на божьи коровки.  Это  -  буффон  и  куплетист  театра.  Остальная
публика - к этому времени ее уже набралось порядочно - состоит из дураков  и
жуликов, вперемежку.
     Зажигаются огни рампы; в шести керосиновых  фонарях,  крепленных  вдоль
единственного  яруса  лож,  выворачиваются  фитили,  и   с   помощью   этого
дополнительного освещения легко убедиться в присутствии грязи  и  отсутствии
краски на стенах, что составляет отличительную черту театральной  залы.  Все
эти приготовления, впрочем, говорят о том, что спектакль  вот-вот  начнется,
поэтому давайте, не теряя времени, заглянем за кулисы.
     Нельзя  сказать,  чтобы  узенькие  коридорчики  под   сценой   блистали
особенной чистотой или были залиты ярким светом. К тому  же  голый  каменный
пол в сочетании с промозглым запахом плесени ни в какой мере не способствуют
уюту. Осторожно! Не споткнитесь о корзинку для столового серебра - это  ведь
реквизит и служит котлом в пещере у ведьм. А те три  не  слишком  грациозные
фигуры, что держат в руке по сломанной рогатке, какими подпирают веревку для
белья, и пьют джин с водой из большого кувшина, и есть вещие сестры.  Жалкая
комната,  озаряемая  свечами  в  подсвечниках,  расположенных   с   большими
промежутками друг от друга вдоль стен, служит уборной для  актеров  мужского
пола, а квадратная дыра в потолке и есть люк,  в  который  проваливаются  со
сцены. Обратите также внимание и на то, что потолок здесь  украшен  балками,
которые поддерживают настил самой сцены, и что он в свою очередь богато и со
вкусом задрапирован паутиной.
     Персонажи трагедии все уже одеты, причем собственные свои платья они  в
спешке побросали, как  попало,  на  низкую  полку,  которая  тянется  кругом
комнаты вдоль ее стен.  Личность,  стоящая  перед  зеркалом  и  напоминающая
деревянные фигуры, что ставят у входа в табачную лавку,  олицетворяет  собой
Банко, а молодая особа,  так  щедро  выставившая  свои  ноги  для  всеобщего
обозрения и любезно гримирующая его с помощью заячьей лапки, одета Флеансом.
Дородная женщина, штудирующая ремарки в  камберлендовском  издании  Макбета,
играет леди Макбет в сегодняшнем спектакле. Ей всегда перепадает  эта  роль,
по причине полноты и роста, а также оттого, что она чуть-чуть  смахивает  на
миссис Сиддонс* - издали. Вон тот глуповатый юнец, белобрысый и кривоногий -
несомненио городской цветок! - совсем  еще  свеженькая  жертва;  сегодня  он
играет Малькольма - для начала,  чтобы  немного  привыкнуть  к  публике.  Со
временем дела его наладятся, через месяц-другой он уже будет играть  Отелло,
а через  три,  надо  полагать,  его  арестуют  за  присвоение  чужих  денег.
Черноглазая особа, с которой он так увлеченно  беседует,  одета  "придворной
дамой", - для нее это тоже первое публичное выступление - в  подобной  роли.
Четырнадцатилетний мальчик, которому сейчас  мажут  брови  мылом  пополам  с
белилами, - Дункан,  король  шотландский;  а  две  замызганные  личности,  с
обильными следами жженой пробки на лице, одетые в сильно подержанные зеленые
мундиры и обутые в грязные суконные сапоги, олицетворяют собой "войско".
     - Эй вы,  там,  господа,  пошевеливайтесь!  -  кричит  Е  открытый  люк
костюмер, рыжеволосый и рыжебородый еврей. - Сейчас дадим  звонок,  слышите?
Флейта вон говорит, что лопнет, а больше играть не станет,  да  и  в  первых
рядах начинают шуметь.
     Тут актеры бросаются к крутой лесенке, ведущей на сцену,  и  весь  этот
разношерстный народ сбивается  в  беспорядочную  и  взволнованную  кучку  за
боковыми кулисами.
     -  Ну-ка,  -  кричит  режиссер,  поглядывая  на  список,  приколотый  с
внутренней стороны первой кулисы. -  Явление  первое,  открытое  поле,  огни
притушить, гром и молния... У вас там все готово,  Уайт?  (Вопрос  адресован
одному из двух лиц, составляющих "войско".)
     - Все.
     - Хорошо. Явление второе, комната в замке... Спустили комнату в замке?
     - Да.
     - Хорошо. Джонс! (Это к той части "войска", что на колосниках.)
     - Здесь!
     - Когда дадим звонок, подтяните там открытое поле.
     - Ладно.
     - Явление третье, задник с пейзажем, справа  мост.  Уайт,  мост  готов?
Козлы на месте?
     - На месте.
     - Хорошо. Освободите сцену! - кричит  режиссер,  поспешно  загоняя  всю
труппу в крохотное пространство между кулисами и стеной.  -  По  местам,  по
местам! Ну-ка, ведьмы, Дункан, Малькольм, истекающий  кровью  офицер...  Где
истекающий кровью офицер?
     -  Здесь!  -  отзывается  офицер,  который  только  что  загримировался
соответственно своей роли.
     - Приготовьтесь. Уайт, дайте второй звонок для оркестра.
     Актеры, которых публике надлежит увидеть на  сцене,  поспешно  занимают
места, а те,  кого  публике  видеть  вовсе  не  надлежит,  становятся  -  от
неудержимого желания взглянуть на публику - на самом виду. Раздается звонок,
в оркестре звучат три раздельных аккорда. Звонок возвещает  начало  трагедии
(!) - и конец нашего очерка.

        ГЛАВА XIV  
                       Воксхолл при дневном освещении

                           перевод Т.Литвиновой

     В былые времена того, кто вздумал бы  полюбопытствовать,  как  выглядит
Воксхолл днем, встретили бы громким взрывом смеха - так нелепа показалась бы
эта мысль. Воксхолл при дневном освещении! Пивная кружка  без  пива,  палата
общин без спикера, газовый рожок без газа -  и  придет  же  в  голову  такая
чепуха! В те же, стародавние времена поговаривали еще, будто  днем  Воксхолл
становится ареной многочисленных и таинственных опытов; так, повара, по этим
слухам, упражняются в искусстве нарезать среднего размера  окорок  на  такие
тонкие ломтики, что ими можно было бы вымостить весь парк; под сенью высоких
деревьев прилежные  естествоиспытатели  будто  постоянно  заняты  прикладной
химией, стремясь установить предельное количество воды, какое может вместить
в себя стакан пунша, а в укромных закоулках парка, располагающих к  занятиям
орнитологией, мудрецы и ученые по этой  части  неустанно  изучают  им  одним
известные процессы, с помощью  которых  удается  свести  дичь  к  простейшей
комбинации из костей и кожи.
     Все эти неопределенные слухи - а их было великое множество -  придавали
Воксхоллу ореол таинственности. Таинственное всегда  привлекательно,  и  нет
сомнения, что именно в силу этого обстоятельства радости, которые посетители
находили в парке, приобретали -  для  многих  из  них  во  всяком  случае  -
особенную остроту.
     Признаться, мы сами некогда принадлежали к этому  разряду  посетителей.
Мы  любили  бродить  в  освещенных  рощах  парка,  размышляя   об   упорной,
кропотливой исследовательской работе,  которая  тут  производилась  днем,  и
пожинать плоды этой работы за ужином, который нам подавали при свете фонарей
и под звуки музыки, уже поздним  вечером.  Павильоны,  пагоды,  косморамы  и
фонтаны сверкали и били  в  глаза;  красота  певиц,  изящная  осанка  певцов
пленяли сердце; море огней ошеломляло рассудок;  бокал-другой  пунша  кружил
голову. Мы были счастливы.
     Но вот владельцам Воксхолла пришла в голову злополучная мысль - открыть
парк днем. Нам было жаль пелены таинственности, столько лет окутывавшей  это
заведение, сквозь которую до сих пор проникало  лишь  полуденное  солнце  да
покойный мистер Симпсон* и которую ныне так внезапно  и  грубо  сорвали.  Мы
никак не могли отважиться пойти туда днем  -  сейчас  было  бы  трудно  даже
объяснить  причину  такой  робости.  Был   ли   то   ипохондрический   страх
разочарования, или какое-нибудь  там  роковое  предчувствие,  или,  наконец,
просто погода, но только выбрались мы туда не прежде,  чем  владельцы  парка
уже во второй, а то и в третий даже раз объявили об имеющем быть  состязании
двух воздушных шаров. Тут уж мы не выдержали и пошли.
     Заплатив, как всегда, шиллинг у входа, мы впервые увидели,  что  ворота
парка  ровно  ничего  волшебного  в  себе  не  таят   и   что   перед   нами
просто-напросто грубо раскрашенные доски  и  деревянный  настил,  посыпанный
опилками. Проходя мимо оркестра и павильончика, где мы так часто ужинали, мы
окинули их беглым взглядом. Мы их  узнали  -  и  только!  Мы  направились  к
площадке, с которой по вечерам запускают фейерверк, - уж там-то, думали  мы,
нас не постигнет разочарование. Но дойдя  до  площадки,  мы  остолбенели  от
изумления и досады. Это - мавританская башня? Этот деревянный сарай с дверью
посредине, размалеванный со всех сторон желтой и красной краской  и  похожий
на гигантский футляр от карманных часов?..  Неужели  сюда  мы  приходили  по
вечерам  любоваться  неустрашимым  мистером  Блекмором*,  совершавшим   свое
головокружительное   восхождение   посреди   багровых   языков   пламени   и
артиллерийских залпов? Неужели здесь развевались  белые  одежды  посвятившей
свою жизнь благородному делу пиротехники мадам...  вот  ведь,  и  имя-то  ее
позабыли! - когда она взывала к голубому, красному и разноцветному  пламени,
приказывая ему осветить ее храм? Неужели?.. Но тут раздался звонок,  и  все,
давя и толкая друг друга, ринулись туда, откуда он донесся. Мы  же,  в  силу
стародавней привычки, бежали в первых рядах, да еще так стремительно,  точно
дело шло о спасении жизни.
     Звонок  возвещал  о  начале  концерта.  Какие-то  унылые   личности   в
треуголках - их было совсем немного терзали увертюру  к  "Танкреду"*.  Леди,
джентльмены и их отпрыски, в довольно большом количестве,  примчались  сюда,
бросив свои  лишь  наполовину  осушенные  кружки  пива.  Восторженный  ропот
пробежал по толпе, когда до чрезвычайности  коротенький  господин  во  фраке
подвел к рампе до чрезвычайности высокого роста даму в голубой  мантилье  из
легкой флорентийской тафты и в такой же шляпке,  украшенной  пышными  белыми
перьями, и с места в карьер принялся распевать с ней  весьма  чувствительный
дуэт.
     Внешность  коротенького  господина  была  хорошо  знакома  нам  по  его
многочисленным литографированным портретам  на  обложках  нот.  Там  он  был
изображен поющим, с раскрытым ртом и бокалом  в  руке,  а  на  заднем  плане
виднелся стол с двумя графинами и четырьмя ананасами. Да и на  высокую  даму
мы не раз взирали с восторгом и восхищением. Однако как  меняются  люди  при
дневном свете, да еще без пунша! Дуэт был великолепен: началось с того,  что
коротенький господин задал какой-то вопрос высокой даме, а та на этот вопрос
ответила; затем коротенький господин и высокая дама пели  вместе,  и  весьма
при том музыкально; затем коротенький господин на что-то гневался  соло,  от
избытка чувств впав в совершеннейший уже тенор, а высокая дама отвечала  тем
же; потом коротенький господин, а за ним и высокая  дама  пустили  несколько
трелей; наконец, они оба неприметно возвратились к первоначальной мелодии, а
оркестр взял заключительные аккорды уже в полном неистовстве, и  коротенький
господин увел высокую даму с эстрады под гром рукоплесканий.
     Особенным, впрочем, расположением публики пользовался куплетист,  и  мы
самым серьезным образом опасались, как бы стоявшему подле нас джентльмену  с
обедом, завернутым в носовой  платок,  не  сделалось  дурно  от  чрезмерного
восторга. Удивительно остроумный человек,  этот  куплетист!  Его  приметы  -
парик цвета близкого к соломенному, немолодое  лицо,  а  фамилия  как  будто
совпадает с названием одного из графств Великобритании. Он спел превосходную
песенку о семи возрастах человека, первая половина которой доставила публике
неизъяснимое наслаждение; относительно второй мы не можем ничего сказать  по
той причине, что ушли, не дослушав ее до конца.
     Мы бродили по парку и на каждом шагу натыкались на новое разочарование.
Косморамы, некогда восхищавшие нас, оказались самой грубой  мазней;  фонтан,
столь эффектно сверкавший при свете фонарей, теперь больше  всего  напоминал
водопроводную трубу, давшую течь; украшения оказались жалкими  до  последней
степени,  аллеи  скучны  и  унылы.  На  сцен