Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
ощение покорной, оплетающей любви, кроткое создание, которое
так беззаветно ему отдалось и которое, кроме любви, цветов и Деревьев, птиц,
музыки, неба и стремительных ручейков, ничего не требует от жизни; создание,
которое, подобно той богине, казалось, само удивляется тому, что живет. И
тут в нем вспыхнула искра понимания, поистине неожиданная для человека,
столь мало способного читать в чужих сердцах. Зачем эта женщина рождена на
свет, место ли ей в этом мире? Но вспышку проницательности тут же погасили
болезненно-мучительные мысли о его собственной судьбе, которые теперь ни на
час его не оставляли. Что бы там ни было, а с этими мучениями надо
покончить! Ну, а что же он теперь станет делать? Писать книги? Но какие
книги он может писать? Только такие, в которых выразятся его гражданские
чувства, его политическое и социальное кредо. Но ведь это все равно, что
остаться в парламенте! Он никогда не сможет слиться с беспечным племенем
служителей искусства - с этими изнеженными и неустойчивыми душами, не
признающими никаких преград, которым достаточно понимать, истолковывать и
творить. Представить себя среди них? Немыслимо! Пойти в адвокаты... Что ж,
допустим. Ну, а дальше? Стать судьей? С таким же успехом можно остаться в
парламенте! Начинать дипломатическую карьеру слишком поздно. Военную - тоже,
да и не влечет его воинская слава. Похоронить себя в деревне, как дядя
Деннис, и управлять одним из отцовских имений? Это ничуть не лучше смерти.
Посвятить себя бедным? Быть может, в этом его новое призвание? Но что он
станет делать среди бедняков? Устраивать их жизнь, когда он и свою-то не
сумел устроить? Или просто служить для них источником денег? Но ведь он
убежден, что благотворительность губит страну! Куда ни поверни, всюду
преграждает дорогу демон или ангел с обнаженным мечом. И тогда он подумал:
раз церковь и государство его отвергают, почему бы не вести себя в новой
роли - роли падшего ангела, - как подобает мужчине: стать Люцифером и
разрушать! И ему представилось, как он возвращается под эти своды, переходит
на другую сторону, присоединяется к революционерам, радикалам, вольнодумцам,
бичует свою теперешнюю партию, партию власти и порядка. Но он тут же понял
всю нелепость этой идеи и прямо посреди улицы громко расхохотался.
Клуб на улице Сент-Джеймс, членом которого состоял лорд Деннис, был
тихой заводью, до которой не докатывались волны моды. Милтоун нашел дядю в
библиотеке, он читал путевые записки Бартона и прихлебывал чай.
- Сюда никто не заходит, - сказал он, - так что, несмотря на эту
надпись на двери, мы можем поговорить. Пожалуйста, еще чаю, - обратился он к
лакею.
Нетерпеливо, но не без сострадания Милтоун смотрел, как изысканно
изящно каждое движение лорда Денниса - с трогательной стариковской
рачительностью он пытался всему, что делал, придать особое значение, хотя бы
в собственных глазах. Что бы ни сказал дядя, уже один его вид - самое
убедительное предостережение! Неужели стать всего лишь наблюдателем, как
этот старик, и смотреть, как жизнь проходит мимо, и допустить, чтобы твой
меч ржавел в ножнах! Надо было объяснить причину своего прихода, и все
существо Милтоуна возмущалось против этого, но он дал слово; и вот, черпая
силы в своем затаенном гневе, он начал:
- Я обещал матушке спросить вашего совета, дядя Деннис. Полагаю, вы
знаете о моей привязанности?
Лорд Деннис наклонил голову.
- Так вот, я связал свою жизнь с жизнью этой леди. Скандала не будет,
но я считаю своим долгом выйти из парламента и отказаться от всякой
общественной деятельности. Как по-вашему, прав я или нет?
Лорд Деннис долго молча смотрел на племянника. Его темные от загара
щеки чуть порозовели. Казалось, он мысленно перенесся в прошлое.
- Думаю, что не прав, - сказал он наконец.
- Могу я узнать, почему?
- Я не имею удовольствия знать эту леди, поэтому мне затруднительно
судить, но, сдается мне, твое решение несправедливо по отношению к ней.
- Не понимаю.
- Ты задал мне прямой вопрос и, очевидно, ждешь прямого ответа?
Милтоун кивнул.
- Тогда, дорогой мой, не пеняй, если мои слова не придутся тебе по
вкусу.
- Не буду.
- Хорошо. Ты говоришь, что хочешь отказаться от общественной
деятельности, чтобы тебя не мучили угрызения совести. Я не стал бы
возражать, если бы на этом все и кончилось.
Он умолк и добрую минуту молчал, видимо, подыскивая слова, чтобы
выразить какой-то сложный ход мысли.
- Но этим не кончится, Юстас. Общественный деятель в тебе перевешивает
другую сторону твоей натуры. Власть тебе нужнее любви. Твоя жертва убьет
твое чувство. То, что кажется тебе твоей утратой и болью, обернется в конце
концов утратой и болью для этой леди.
Милтоун улыбнулся.
- Ты со мной не согласен, - сухо, даже почти зло продолжал лорд Деннис,
- но я вижу, что подспудно эта перемена уже совершается. В тебе есть что-то
иезуитское, Юстас. Если ты чего-нибудь не хочешь видеть, ты я не взглянешь в
ту сторону.
- Значит, вы советуете мне пойти на компромисс?
- Напротив, я объясняю тебе, что компромиссом будет попытка сохранить и
чистую совесть и любовь. Ты погонишься за двумя зайцами.
- Вот это интересно.
- И не поймаешь ни одного, - резко докончил лорд Деннис.
Милтоун поднялся.
- Иными словами вы, как и все прочие, советуете мне покинуть женщину,
которая любит меня и которую я люблю. А ведь говорят, дядя, что вы сами...
Но лорд Деннис тоже встал, и ничто в нем сейчас не напоминало о
преклонных летах.
- Сейчас речь не обо мне, - оборвал он. - Я не советую тебе никого
покидать, ты меня не понял. Я тебе советую познать самого себя. И высказываю
свое мнение о тебе: природа создала тебя государственным деятелем, а не
любовником! В твоей душе что-то зачерствело, Юстас, а может быть, это
произошло со всем нашим сословием. Мы слишком долго соблюдали условности и
ритуалы. Мы разучились смотреть на мир глазами сердца.
- К несчастью, я не могу совершить низость, чтобы подтвердить вашу
теорию.
Лорд Деннис зашагал по комнате. Губы его были плотно сжаты.
- Человек, дающий советы, всегда кажется глупцом, - сказал он наконец.
- Однако ты меня не понял. Я не настолько бесцеремонен, чтобы пытаться
влезть к тебе в душу. Я просто сказал тебе, что, на мой взгляд, куда честнее
по отношению к самому себе и справедливее по отношению к этой леди вступить
в сделку с совестью и сохранить и любовь и общественную деятельность, нежели
притворяться, будто ты способен пожертвовать тем, что в тебе всего сильнее,
ради того, что в твоей натуре отнюдь не главное. Ты, верно, помнишь
изречение - кажется, Демокрита: нрав человека - его рок. Советую об этом не
забывать.
Долгую минуту Милтоун стоял молча, потом сказал:
- Простите, что обеспокоил вас, дядя Деннис. Я не умею сидеть меж двух
стульев. До свиданья!
Он круто повернулся и вышел.
ГЛАВА XXII
В холле кто-то поднялся с дивана и шагнул ему навстречу. Это был
Куртье.
- Наконец-то я вас поймал, - сказал он. - Давайте пообедаем вместе.
Завтра вечером я уезжаю из Англии, а мне надо с вами поговорить.
"Неужели знает?" - промелькнуло в голове Милтоуна. Но он все-таки
согласился, и они вместе вышли на улицу.
- Нелегко найти тихое местечко, - сказал Куртье, - но это, кажется,
подойдет.
То был ресторанчик при маленькой гостинице, славившийся своими
бифштексами, который посещали завсегдатаи скачек; сейчас он был почти пуст.
Они уселись друг против друга, и Милтоун подумал: "Конечно же, знает. Но
неужели надо вытерпеть еще один такой разговор?" И он чуть не с бешенством
ждал нападения.
- Итак, вы решили выйти из парламента? - сказал Куртье.
Несколько мгновений Милтоун молча мерил его взглядом.
- Какой звонарь раззвонил вам об этом? - спросил он наконец.
Но в лице Куртье было столько дружелюбия, что гнев его сразу остыл.
- Я, пожалуй, единственный ее друг, - серьезно продолжал Куртье, - и
это для меня последняя возможность... не говорю уже о моем, поверьте, самом
искреннем расположении к вам.
- Что ж, я слушаю, - пробормотал Милтоун.
- Простите за прямоту. Но вы когда-нибудь задумывались о том, каково
было ее положение до встречи с вами?
Кровь бросилась в лицо Милтоуну, но он только сжал кулаки так, что
ногти вонзились в ладони, и промолчал.
- Да, да, - сказал Куртье. - А меня бесит эта точка зрения... Вы и сами
ее придерживались. Либо женщину обязывают похоронить себя заживо, либо
обрекают на духовный адюльтер - иначе это не назовешь. Третьего не дано, не
спорьте. У вас было право восстать против этой системы не только на словах,
но на деле. Вы и восстали, я знаю; но теперешнее ваше решение - шаг назад.
Это все равно, что признать себя неправым.
- Я не могу это обсуждать, - сказал Милтоун и поднялся.
- Вы должны - ради нее. Если вы отречетесь от общественной
деятельности, вы еще раз искалечите ее жизнь.
Милтоун вновь опустился на стул. Слово "должны" ожесточило его; хорошо
же, он готов все это выслушать! - И в глазах его появилось что-то от старого
кардинала.
- Мы с вами слишком разные люди, Куртье. Нам не понять друг друга.
- Это неважно, - возразил Куртье. - Вы признаете, что оба пути
чудовищиы, чего, впрочем, никогда бы не сделали, не коснись дело лично вас -
и...
- Вы не имеете права так говорить, - ледяным тоном прервал Милтоун.
- Во всяком случае, вы это признаете. И если вы убеждены, что не вправе
были ее спасти, то из какого же принципа вы исходите?
Милтоун облокотился о стол и, подперев ладонью подбородок, молча
уставился на рыцаря безнадежных битв. В душе его бушевала такая буря, что
ему стоило величайшего труда заговорить: губы его не слушались.
- По какому праву вы меня спрашиваете? - сказал он наконец.
Куртье побагровел и яростно задергал свои огненные усы, но в ответе
его, как всегда, звучала невозмутимая ирония:
- Что ж, прикажете мне в последний вечер сидеть смирно и даже пальцем
не пошевельнуть, когда вы губите женщину, которая мне все равно, что сестра?
Я скажу вам, из чего вы исходите: какова бы ни была власть - справедливая
или несправедливая, желанная или нежеланная, подчиняйся ей беспрекословно.
Преступить закон - неважно, почему или ради кого, - все равно, что
преступить заповедь...
- Не стесняйтесь, говорите - заповедь божью?
- Непогрешимой власти предержащей. Правильно я определяю ваш принцип?
- Пожалуй, да, - сквозь зубы ответил Милтоун.
- Исключения лишь подтверждают правило.
- А в трудных тяжбах винят закон.
Куртье усмехнулся.
- Так я и знал, что вы это скажете. Но в данном случае закон и в самом
деле безнадежно плох. Вы имели право спасти эту женщину.
- Нет, Куртье, если уж воевать, давайте воевать, опираясь на бесспорные
факты. Я никого не спасал. Просто я предпочел украсть, чтобы не умереть с
голоду. Вот почему я не могу притязать на право быть примером. Если бы это
выплыло наружу, я бы и часу не продержался в парламенте. Я не могу
пользоваться тем, что случайно это пока никому не известно. А вы бы могли?
Куртье молчал, а Милтоун так впился в него глазами, словно хотел убить
взглядом.
- Я бы мог, - ответил наконец Куртье. - Раз закон приводит тех, кто
возненавидел своего мужа или жену, к духовному адюльтеру, то есть нарушает
святость брака - ту самую святость, которую он якобы охраняет, надо быть
готовыми к тому, что мыслящие мужчины и женщины будут нарушать его, не
утрачивая при этом самоуважения.
В Милтоуне пробуждалась неодолимая страсть к острым словесным битвам,
которая была у него в крови. Он даже, казалось, забыл, что речь идет о его
собственной судьбе. В его полнокровном собеседнике, который спорил так
горячо, воплотилось вое, с чем он органически не мог и не желал мириться.
- Нет, - сказал он, - это все какая-то извращенная логика. Я не признаю
за человеком права быть судьей самому себе.
- Ага! Вот мы и подошли к главному. Кстати, не выбраться ли нам из
этого пекла?
Оки вышли на улицу, где было прохладнее, и тотчас Куртье заговорил
снова:
- Недоверие к человеческой природе и страх перед нею - вот на чем!
основана деятельность людей вашего склада. Вы отрицаете право человека
судить самого себя, ибо не верите, что по сути своей человек добр; в глубине
души вы убеждены, что он зол. Вы не даете людям воли, ничего не позволяете
им, потому что уверены: их решения приведут их не вверх, а вниз. Тут-то и
кроется коренная разница между аристократическим и демократическим
отношением к жизни. Как вы однажды сами мне сказали, вы ненавидите толпу и
боитесь ее.
Милтоун с неодобрением смотрел на уверенное, оживленное лицо
противника.
- Да, - сказал он, - вы правы. Я считаю, что людей надо вести к
совершенству насильно, наперекор их природе.
- Вы, по крайней мере, откровенны. Кто же должен их вести?
В груди Милтоуна опять начало закипать бешенство. Сейчас он прикончит
этого рыжего бунтаря, И он ответил со свирепой насмешкой:
- Как ни странно, то существо, которое вы не желаете упоминать, - через
посредство лучших.
- Верховный жрец! Взгляните-ка, вон девушка жмется к стене и
поглядывает на нас; если бы вы не отстранялись брезгливо, а подошли и
заговорили с нею, заставили бы ее открыть вам, что она думает и чувствует,
вас бы многое поразило. В основе своей человечество прекрасно. И оно идет к
совершенству, сэр, силой собственных устремлений. Вы ни разу не замечали,
что чувства народные всегда опережают закон?
- И это говорите вы, человек, который никогда не принимает сторону
большинства!
Рыцарь безнадежных битв отрывисто засмеялся.
- "Никогда" - это слишком сильно сказано. Все меняется, и жизнь не свод
правил, вывешенных в канцелярии. Куда это нас с вами занесло?
Им преградила дорогу толпа на тротуаре перед Куинс-Холл.
- Не зайти ли? Послушаем музыку и дадим отдых языкам.
Милтоун кивнул, и они вошли.
Сияющий огнями зал был набит до отказа и весь курился синеватыми
дымками сигар.
Заняв место среди бесчисленных соломенных шляп, Милтоун услышал позади
насмешливый голос Куртье:
- Profanum vulgus! {Чернь (лат).} Пришли послушать прекраснейшую музыку
на свете! Простонародье, которое, повашему, не понимает, что для него
хорошо, а что плохо! Плачевное зрелище, правда?
Милтоун не ответил. Первые неторопливые звуки Седьмой симфонии
Бетховена уже пробивались сквозь строй цветов на краю эстрады, и, если не
считать голубоватых дымков - как бы фимиама, что курился в честь бога
мелодии, - весь зал замер, словно один ум, одна душа скрывались за всеми
этими бледными лицами, обращенными к музыке, которая нарастала и гасла,
точно вздохи ветра, приветствуя несущихся из глубины времен освобожденных
духов красоты.
Едва симфония отзвучала, Милтоун повернулся я вышел.
- Что ж, - раздался за его спиной голос Куртье, - теперь вы, надеюсь,
видите, как все растет и совершенствуется, как чудесен мер?
Милтоун улыбнулся.
- Я вижу лишь, какой прекрасный мир может создать великий человек.
И вдруг, словно под напором музыки в душе его прорвалась какая-то
плотина, он разразился потоком слов:
- Посмотрите на эту толпу, Куртье: нигде в мире нет толпы, которую так
спокойно можно бы предоставить самой себе; здесь, в сердце величайшего,
благополучнейшего в мире города, она ограждена от чумы, землетрясений,
циклонов, засухи, от нестерпимой жары и леденящего холода, - и однако,
видите, вот он, полисмен! Какой бы свободной и безобидной она ни казалась,
как бы мирно ни была настроена, в ней всегда есть и должна быть какая-то
сдерживающая сила. Откуда исходит эта сила? Вы говорите: из самой толпы. Я
отвечаю: нет. Оглянитесь назад, на истоки человеческих сообществ. С самых
первых шагов бессознательными орудиями власти, сдерживающего и направляющего
начала, божественной силы оказывались лучшие люди. Такой человек, ощутив в
себе мощь - поначалу физическую, - пользовался ею, чтобы захватить
первенство, и с тех пор удерживает его и должен удерживать всегда. Все эти
ваши выборы, так Называемые демократические органы - лишь отговорка для
вопрошающих, подачка голодному, бальзам, утоляющий гордость бунтаря. Это не
более как видимость, иллюзия, они не могут помешать лучшим людям достичь
полноты власти: ибо такие люди ближе всего к божеству и раньше и лучше всех
улавливают исходящие от него волны. Я говорю не о наследственных правах.
Лучший - не обязательно тот, кто принадлежит к моему сословию, во всяком
случае, я не думаю, чтобы в моем сословии лучшие люди появлялись чаще, чем в
других.
Он замолчал так же внезапно, как начал.
- Не беспокойтесь, - сказал Куртье, - я вовсе не считаю вас человеком!
заурядным. Просто мы с вами на разных полюсах, и скорее всего оба далеки от
истины. Но миром правит не сила и не страх перед этой силой, как думаете вы;
миром правит любовь. Общество держится врожденной порядочностью человека,
содружеством людей. В сущности, это и есть презираемый вами демократизм.
Человек, предоставленный самому себе, стремится ввысь. Будь это не так, ваши
полицейские ни за что бы не могли блюсти порядок. Человек интуитивно знает,
что можно делать и чего нельзя, не теряя уважения к себе. Он впитывает это
знание с каждым вдохом. Законы и власть - это еще далеко не все, это лишь
механизмы, трубопроводы, подъездные пути, словом, вспомогательные средства.
Это не само здание, а лишь строительные леса.
- Без которых не построишь ни одного здания, - возразил Милтоун.
- Да, милый друг, но это далеко не одно и то же, - отпарировал Куртье.
- Леса снимают, как только в них отпадает надобность, и открывается
сооружение, которое берет начало на земле, а отнюдь не в небе. Все леса
закона возводятся лишь для того, чтобы сэкономить время и предохранить храм,
пока его строят, сберечь верность и чистоту его линяй.
- Нет, - сказал Милтоун, - нет! Леса, как вы их называете, - это
материальное воплощение воли зодчего, без них не воздвигается и не может
быть воздвигнут храм; и зодчий этот - сам всевышний, передающий волю свою
через тех, чей ум и душа всего ближе к нему.
- Наконец-то мы добрались до самой сути! - воскликнул Куртье. - Ваш бог
вне нашего мира. Мой - внутри.
- И им никогда не встретиться!
Только теперь Милтоун заметил, что они вышли на Лестер-сквер - здесь
стояла тишина, театры еще не успели извергнуть шумные толпы; но в тишине
этой было ожидание, фонари, точно приспущенные с темного неба желтые звезды,
жались к белым стенам мюзик-холлов и кафе, и в их трепетном сиянии недвижная
листва платанов казалась совсем светлой.
- Невинная распутница - вот что такое эта площадь! - сказал Куртье. -
Изменчивая, точно лицо женщины, всегда прекрасная в своей сомнительной
прелести! Но, черт возьми, если заглянуть поглубже, и здесь тоже есть
добродетель.
- И порок, но его вы не желаете замечать, - сказал Милтоун.
Он вдруг очень устал, ему хотелось поскорей добраться до дому, и уже не
было охоты продолжать спор, который не принес ему ни малейшего облегчения. А
Куртье все говорил, и он с