- Мои давнишние слова оправдались. Теперь вы уже никогда не узнаете  и,
помоему, должны этому  радоваться.  Оно  вас  не  миновало,  -  сказала  Мэй
Бартрем.
     - Но что "оно"?
     - То, что было вам предназначено. Ваш внутренний закон. Он свершился. И
я очень рада, - храбро добавила она, - что успела увидеть, чем он не был.
     Марчер не спускал с нее глаз; слова Мэй Бартрем, да и она сама были так
непостижимы, что он бросил бы ей открытый вызов,  когда  бы  не  чувствовал:
нельзя злоупотреблять ее слабостью, надо смиренно принимать все, что она еще
может дать, смиренно и безропотно, как  откровение  свыше.  И  заговорил  он
только потому, что уже предвидел, какое одиночество его ждет.
     - Если вы радуетесь тому, чем он не был, значит, могло быть хуже?
     Она отвела от него глаза и глядела теперь куда-то вдаль.
     - Но ведь вы помните наши страхи, - сказала она через секунду.
     - Значит, этого мы никогда не боялись? - недоуменно спросил он.
     Она медленно перевела глаза на него.
     - Мы представляли себе много всякого, но  представлялось  ли  нам  хоть
раз, что когда-нибудь приведется вот так разговаривать об этом?
     Он  попытался  было  вспомнить,  но  их  бессчетные   фантазии   словно
растворились в густом холодном тумане, где даже мысль сбивалась с дороги.
     - Но, вероятно, тогда мы еще не могли так говорить?
     - Да, пожалуй. - Она изо всех сил старалась ему  помочь.  -  Во  всяком
случае, не с этой стороны. Это ведь другая сторона.
     - Для меня все стороны одинаковы, - ответил бедный  Марчер,  но,  когда
она в знак несогласия тихонько качнула головой, спросил: -  Может  быть,  мы
уже перешли?..
     - Перешли? Нет, мы ничего не перешли. Мы -  здесь,  -  подчеркнула  она
слабым своим голосом.
     - Нам-то какой от этого  прок?  -  с  полным  чистосердечием  отозвался
Марчер.
     - Не такой уж маленький. Прок хотя бы в том, что уже нечего ждать.  Все
прошло. Осталось позади, - сказала Мэй Бартрем. - До сих пор... - Но тут  ее
голос прервался.
     Боясь утомить ее, он встал,  но  нелегко  было  справиться  с  желанием
узнать. В конечном счете,  она  только  и  сказала  ему,  что  он  бродит  в
потемках, а это Марчер понимал и без нее.
     - До сих пор? - тупо повторил он.
     - Понимаете, до сих пор это могло прийти  в  любую  минуту  и,  значит,
всегда присутствовало.
     - Ох, пусть что угодно приходит, мне теперь все равно! - сказал Марчер.
- По мне, пусть бы  оно  всегда  присутствовало,  как  вы  выражаетесь,  чем
отсутствовало вместе с вами!..
     - Ну, я!.. - Бледными своими руками она отмахнулась от его слов.
     - Отсутствовало вместе со всем на свете! - Было  мучительно  сознавать,
что он стоит перед ней в последний раз в  их  жизни,  во  всяком  случае,  в
последний раз меж ними идет речь о его безусловном, о его бездонном падении.
Невыносимая тяжесть этого сознания,  видимо,  и  вырвала  у  него  последний
членораздельный протест: - Я верю вам, но  говорю  прямо  -  по-прежнему  не
понимаю. Для меня ничего не прошло. И не пройдет, пока не пройду я сам - дай
бог, чтобы это случилось поскорее. Вот вы говорите, - продолжал он, -  будто
я уже все получил сполна, но объясните, как я мог не почувствовать того, что
именно мне и было предназначено почувствовать?
     Она ответила  ему,  быть  может,  немного  уклончиво,  но  без  всякого
замешательства:
     - Вы заранее поверили, что обязательно "почувствуете".  Вам  предстояло
претерпеть свою судьбу. А ее можно претерпеть, и не зная об этом.
     - Но ведь... Разве претерпеть не значит выстрадать?
     Она молча смотрела на него.
     - Нет... Вы не понимаете.
     - Я страдаю! - сказал Джон Марчер.
     - Не надо, не надо!
     - Но уж с этим я ничего не могу поделать.
     -  Не  надо!  -  повторила  Мэй  Бартрем.  Несмотря  на  слабость,  она
произнесла это таким необычным тоном, что он уставился  на  нее,  уставился,
словно ему  на  мгновение  забрезжил  невидимый  прежде  свет.  Потом  опять
сгустилась темнота, но мелькнувший свет успел превратиться в новую мысль.
     - Потому что я не имею права?..
     - Не надо вам знать, не следует, - полная  жалости  к  нему,  увещевала
она. - Не следует, потому что мы не должны.
     - Не должны? - Когда бы он знал, о чем она говорит!
     - Да. Это было бы слишком.
     - Слишком?  -  продолжал  он  спрашивать,  но  уже  через  секунду  его
недоумению пришел конец. В только что блеснувшем свете и в свете, исходившем
от измученного лица Мэй  Бартрем,  ее  слова  наполнились  смыслом,  который
охватывал все, иначе они вообще не  имели  смысла;  это  открытие  вместе  с
мыслью, чем было для нее такое знание, обрушившись  на  Марчера,  вырвало  у
него вопрос: - И из-за этого вы умираете?
     Но она сосредоточенно вглядывалась в него, как бы стараясь  понять,  до
чего он додумался, и,  возможно,  что-то  увидев  или  чего-то  испугавшись,
прониклась глубоким состраданием.
     - Я еще пожила  бы  для  вас,  если  б  могла.  -  Прикрыв  глаза,  она
погрузилась в себя, как бы для последней попытки собраться с силами. - Но не
могу. - И снова посмотрела на него, прощаясь взглядом.
     Она действительно не могла, это слишком  быстро,  слишком  бесповоротно
подтвердилось, и всякий раз, когда потом ему удавалось мельком  увидеть  ее,
он  видел  только  мрак  и  обреченность.  Этот  странный  разговор  был  их
последним. Спальню, где ее терзала болезнь, неусыпно оберегали, доступ  туда
был почти закрыт для Марчера; к тому же  в  присутствии  врачей  и  сиделок,
двух-трех  родственников,  которых,  без  сомнения,   привлекало   возможное
наследство, он чувствовал, как мало у него так называемых прав и как  должно
всех удивлять, что после стольких лет дружбы их не  оказалось  больше.  Даже
какой-то четвероюродный брат, тупица из тупиц, и то был правомочнее, хотя  в
жизни подобного персонажа Мэй Бартрем ничего не значила. А вот в  его  жизни
она занимала особенное место - чем иначе  объяснить  ее  незаменимость?  Как
непонятно устроено человеческое бытие, как парадоксально  то,  что  у  него,
Марчера, нет привилегий по отношению  к  Мэй  Бартрем!  Эта  женщина,  можно
сказать, была для него всем, но никто не считал себя обязанным признавать их
близость.  Еще  труднее,  чем  в  завершающие  недели,  оказалось  положение
Марчера, когда на огромном сером лондонском кладбище отдавали последний долг
тому, что было смертно, что было бесценно для него  в  его  друге.  Похороны
были немноголюдны, но с Марчером обошлись так небрежно,  словно  провожающих
были сотни. Говоря короче, с этой минуты он уже не мог  закрывать  глаза  на
то, что участие, которое принимала в нем Мэй Бартрем, не  дает  ему  никаких
преимуществ. Марчер затруднился бы объяснить,  чего  он  ждал,  но  нынешнее
ощущение двойной утраты, во всяком случае, было неожиданностью. Он не только
лишился ее участия, он к тому же не почувствовал - а почему,  решительно  не
понимал - той  атмосферы  особой  почтительности  или  хотя  бы  пристойного
соболезнования, которая обычно окружает человека, понесшего  тяжкую  потерю.
Казалось, что, с точки зрения общества, никакой тяжкой потери он  не  понес,
словно это не явно и не очевидно, более того,  словно  у  него  нет  на  это
законных прав и оснований. Шли недели, и  порой  Марчеру  хотелось  открыто,
даже вызывающе утвердить невосполнимость своей утраты - пусть бы  кто-нибудь
попробовал  усомниться  в  этом  и  дал  ему  повод  облегчить  душу  прямой
отповедью! Но такие порывы почти сразу сменялись беспомощным раздражением, и
тогда добросовестно, безнадежно вороша прошлое, он  задавался  вопросом,  не
следовало ли вести себя подругому уже, так сказать, в начале начал.
     Он задавался многими вопросами, поскольку  этот  всегда  вел  за  собой
вереницу других. Мог ли он, Марчер, при жизни Мэй Бартрем  поступать  иначе,
не выдавая их обоих? Нет, не мог, ибо разгласи он, что они вместе стояли  на
страже, все узнали бы о его суеверном ожидании Зверя. Вот почему и сейчас он
принужден молчать, сейчас, когда чаща опустела, а Зверь бесшумно ускользнул.
Как глупо, как плоско звучали эти слова! А вместе с тем стоило исчезнуть  из
его жизни вот этой тревоге ожидания, и все вокруг до того переменилось,  что
даже он сам был удивлен. Это исчезновение трудно было чемунибудь  уподобить,
разве что внезапно умолкнувшей музыке, полному запрету музыки  в  помещении,
издавна к ней приученном, созданном только для ее  звуков  и  вслушивания  в
них. Во всяком случае, если в какую-то минуту былого своего существования он
мог отважиться и приподнять завесу над образом, им самим  придуманным  (ведь
перед ней он эту завесу приподнял!), то  пойти  на  это  теперь,  рассказать
чужим людям об опустевшей чаще, о том, что отныне он в безопасности, значило
бы прослыть среди них  пустым  фантазером,  более  того,  показаться  пустым
фантазером самому себе. И, в конце концов, все свелось к  тому,  что  бедный
Марчер с трудом волочил ноги по  своей  истоптанной  заросли,  где  заглохла
жизнь, замерло ее дыхание, где в потаенном логове  уже  не  сверкали  чьи-то
злобные глаза, и словно все еще высматривал зверя, а главное, томился тоской
по нему. Он брел по существованию,  которое  стало  непонятно-просторным,  и
вдруг застывал в местах,  где  подлесок  жизни  казался  ему  погуще,  уныло
спрашивая себя, недоуменно и горестно гадая, не здесь ли прятался  в  засаде
Зверь. Но, так или  иначе,  Зверь  прыгнул,  ибо  в  несомненной  истинности
утверждения Мэй Бартрем у Марчера не было сомнений.  Перемена  в  строе  его
мыслей была безусловная и окончательная, ибо предназначенное уже совершилось
с такой безусловностью и окончательностью, что не осталось  ни  страхов,  ни
надежд; короче говоря, вопрос о том, чего ждать в будущем,  попросту  отпал.
Теперь предстояло неотступно решать другой вопрос -  вопрос  о  неопознанном
прошлом, о судьбе, которая так и осталась скрыта непроницаемым покровом.
     Мучительные попытки сдернуть этот покров, найти разгадку превратились в
главное занятие Марчера, и, возможно, они-то и удерживали его в жизни.  Она,
его друг, сказала - пусть не пытается догадаться, наложила запрет на знание,
будь оно даже ему доступно, усомнилась в самой его способности проникнуть  в
тайну; именно это и отнимало у него покой. Пусть ему не дано снова  пережить
уже случившееся, но, во имя простой справедливости,  зачем  было  подвергать
его подобному унижению, погружать в сон до того беспамятный, что утраченного
сознанием уже не обрести никакими усилиями мысли? Случалось, он  давал  себе
слово или восстановить пробел, или вообще покончить с сознанием;  постепенно
это превратилось в лейтмотив его существования, в страсть,  по  сравнению  с
которой меркли все прежние чувства. Марчер горевал  об  этой  утрате,  точно
безутешный отец об украденном или заблудившемся ребенке, и как тот  стучится
во все двери и наводит справки в  полиции,  так  он  дни  и  ночи  проводил,
заглядывая во все  уголки  своего  сознания.  В  таком  состоянии  духа  он,
естественно, стал думать о  путешествии,  и  притом  очень  длительном:  ему
представлялось, что поскольку другое полушарие не  может  дать  меньше,  чем
это, значит, не исключена возможность, что оно даст больше.  Перед  отъездом
из Лондона Марчер совершил паломничество к могиле Мэй Бартрем,  добрался  до
нее по лабиринту улочек пригородного кладбища, отыскал среди множества чужих
могил; он собирался просто еще раз попрощаться, но, оказавшись,  наконец,  у
цели, оцепенел, завороженно уставясь на могильные камни. Он  простоял  целый
час, не мог ни уйти, ни постичь мрака смерти, вглядывался в имя  и  дату  на
плите, безуспешно пытался выведать тайну, которую они хранили,  ждал,  боясь
вздохнуть, что, сжалившись над ним,  камни  откроют  сокрытое.  Марчер  даже
преклонил колени на этих камнях, но тщетно: они  не  выдали  ему  того,  что
лежало под ними, и могила обрела для  него  лицо  лишь  потому,  что  имя  и
фамилия Мэй Бартрем казались ему глазами, для которых он был  чужим.  Марчер
долго и потерянно смотрел на них, но не увидел ни проблеска света.


6

     После этого Марчер год путешествовал, но и  в  глубинах  Азии,  оглушая
себя впечатлениями, полными  то  увлекательной  романтики,  то  безгреховной
чистоты, он неизменно ощущал: для  человека,  познавшего  то,  что  довелось
познать ему, внешний мир всегда будет суетен и убог. Душевная  настроенность
стольких  лет,  отраженная  памятью,  сияла  мягким  радужным  светом,  и  в
сравнении с ним блеск Востока  казался  дешевкой,  грубой  и  безвкусной.  А
горькая истина была проста: в числе других утрат он утратил и своеобычность.
На что бы он ни смотрел, все невольно тускнело под его взглядом: так как  он
сам потускнел, стал вровень с посредственностью, окружающее  было  для  него
крашено одним цветом. Случалось,  стоя  перед  храмами  богов  и  гробницами
царей, он в поисках высоких мыслей обращался к чуть заметной могильной плите
на пригородном лондонском кладбище, и  чем  больше  времени  и  пространства
разделяло  их,  тем  напряженнее   взывал   Марчер   к   этой   единственной
свидетельнице его былого величия. Только она и укрепляла в нем  твердость  и
гордость, а что ему до былого величия фараонов? Не удивительно, что назавтра
после возвращения Марчер  отправился  на  кладбище.  Его  и  в  прошлый  раз
непреодолимо тянуло туда, но теперь в нем  появилась  какая-то  уверенность,
обретенная, без сомнения, за многие месяцы отсутствия.  С  тех  пор,  помимо
воли, изменился весь строй его чувств, и, блуждая по земле, он, так сказать,
с окраин своей пустыни прибрел  к  ее  центру.  Он  притерпелся  к  жизни  в
безопасности, смирился с собственным угасанием и довольно образно  сравнивал
себя с теми некогда знакомыми  ему  старичками,  жалкими  и  сморщенными,  о
которых, тем не менее, все еще шла  молва,  будто  они  дрались  на  десятке
дуэлей и были любимы десятком герцогинь. Впрочем, старичкам дивились многие,
а ему, Марчеру, дивился один лишь Марчер; вот он  и  торопился  вернуться  к
самому себе, как, вероятно,  сказал  бы  он  сам,  и  освежить  это  чувство
удивления. Поэтому так быстры были его шаги, так невозможна всякая отсрочка.
Марчера подгоняла слишком долгая разлука с той единственной частью его  "я",
которой он теперь дорожил.
     Итак, можно без натяжек сказать, что на кладбище он шел  в  приподнятом
настроении и стоял там, ощущая даже какой-то прилив бодрости. Та, что лежала
под плитой, знала о его необычайном душевном опыте, и теперь могила, как  ни
странно, перестала чуждаться Марчера. Она встретила его  не  насмешкой,  как
прежде, а мягким доброжелательством, и, казалось, так искренне радуется ему,
как иногда, после долгой разлуки с  нами,  радуются  вещи,  которые  издавна
принадлежат нам и сами тоже как бы признают нашу общность. И участок  земли,
и табличка с выгравированной надписью, и аккуратно посаженные  цветы  -  все
это было словно его  собственностью,  и  он  чувствовал  себя  как  помещик,
удовлетворенно обозревающий свои владения. Случившееся - каково  бы  оно  ни
было - уже случилось. Он вернулся не для того, чтобы суетно  допытываться  -
"Но что же? Что?" - этот мучительный вопрос сам собой  приглушился.  Тем  не
менее, он не хотел надолго отрываться от этого места, собирался каждый месяц
приходить сюда хотя бы потому,  что  только  здесь  он  мог  высоко  держать
голову. Вот таким  удивительным  образом  могила  превратилась  для  него  в
источник жизненных сил, и он  действительно  из  месяца  в  месяц  бывал  на
кладбище, пока  эти  посещения  не  стали  чуть  ли  не  самой  прочной  его
привычкой. А дело было в  том,  что  в  своем  донельзя  упростившемся  мире
Марчер, как это ни удивительно, чувствовал себя живым лишь на клочке земли в
саду смерти. В любом другом месте он ни для кого, даже для  себя  ничего  не
значил, зато здесь был всем, и  не  потому  что  об  этом  свидетельствовали
многие,  или  хотя  бы  кто-то  один,  кроме  самого  Джона  Марчера,  а  по
неоспоримому праву, которое давала ему книга записей гражданского состояния,
чья открытая страница лежала сейчас перед ним. Этой открытой страницей  была
могила Мэй Бартрем, его друга, и тут таилось все  его  прошлое,  истина  его
жизни, те оставшиеся позади просторы, где он все  еще  мог  укрыться.  И  он
порою уходил туда, и ему казалось - он бродит по былым годам рука об руку  с
товарищем, который почему-то тоже он, Марчер, только намного моложе  и,  что
еще непонятнее, они все время движутся вокруг кого-то третьего, но она,  эта
третья, никуда не идет, она неподвижна, она застыла, лишь ее глаза неотрывно
следят за его круговращениями, и эта фигура - его единственный, так сказать,
ориентир. Такова была нынешняя жизнь Марчера, и питало ее только  убеждение,
что когда-то он жил, только оно поддерживало его и,  более  того,  сохраняло
ощущение тождества с самим собой. Он, в общем,  довольствовался  этим  много
месяцев, целый  год,  существовал  бы  так,  наверное,  и  дальше,  если  бы
происшествие, с  виду  мало  примечательное,  не  всколыхнуло  Марчера  куда
сильнее, нежели впечатления от Индии и Египта, не направило его мысли совсем
в другое русло. То  был  чистый  случай,  редчайшее,  как  он  думал  потом,
совпадение обстоятельств, но отныне ему предстояло жить верой, что  не  этим
путем, так иным свет пробил бы  пелену  на  его  глазах.  Повторяю,  Марчеру
предстояло жить этой верой, но - не могу не добавить, - ничем другим он свою
жизнь не заполнил.  Оставим  же  ему  эту  утешительную  и  дорого  давшуюся
уверенность, что, как бы там ни было, в конце концов, он и сам пробился бы к
свету. В тот осенний день случайность сыграла роль искры,  которая  подожгла
пороховой шнур, издавна протянутый отчаянием Марчера.  Когда  все  озарилось
светом, он понял, что и в последние  месяцы  его  боль  была  лишь  временно
приглушена. Ее словно  одурманили,  но  рана  продолжала  пульсировать,  при
первом прикосновении из нее хлынула кровь.  Таким  прикосновением  оказалось
выражение  обыкновенного  человеческого  лица.  Когда  на  кладбище,   густо
засыпанном опавшими листьями, серым  днем,  уже  перевалившим  за  половину,
Марчер взглянул в это лицо,  оно  было  как  стальное  лезвие.  Вернее,  оно
полоснуло  его,  как  стальное  лезвие,  так  глубоко,  так  метко,  что  он
зашатался. Марчер заметил этого человека, столь беззвучно напавшего на него,
как только  подошел  к  надгробию  Мэй  Бартрем,  -  тот  стоял  неподалеку,
погруженный в себя, у свежего холмика, и его горе в  своей  незачерствелости
было под стать могиле. Уже одно это налагало запрет на проявление интереса к
нему, тем не менее, Марчер  все  время  смутно  ощущал  присутствие  соседа,
человека средних лет, в трауре; его сгорбленная спина  точно  застыла  среди
тесноты надгробий и скорбных тисов. Надо сказать, что теория Марчера,  будто
только здесь, в кладбищенской обстановке, он оживает,  в  это  посещение  по
неведомой причине сильно поколебалось. Впервые за  последнее  время  осенний
день окутался зловещей тенью, и, сидя  на  низком  надгробии  с  именем  Мэй
Бартрем,  Марчер  ощущал  совсем  особую  тяжесть  на  сердце.   Он   сидел,
обессиленный, точно по неисповедимому произволу в нем лопнула пружина и  уже
навсегда. Сейчас ему больше всего хотелось растянуться на  могильной  плите,
улечься на ней, как на ложе, приготовленном для его последнего сна. Было  ли
в целом мире что-нибудь, ради чего ему стоило бы бодрствовать? Он  спрашивал
себя об этом, глядя куда-то в пространство, и вот  тогда  человеческое  лицо
нанесло ему удар.
     Сосед с трудом отвел взгляд от могильного  холма,  как  сделал  бы  сам
Марчер, будь у него на это силы, и направился к воротам. Он медленно шел  по
дорожке мимо могилы Мэй Бартрем и, поравнявшись с Марчером, заглянул  ему  в
глаза ищущим голодным взгл