делаешь.  И
закон сам решает, какой образ ему принять и каким путем совершиться.
     - Вы правы, - согласилась мисс Бартрем, - да, от судьбы не уйдешь,  да,
она свершается своим особым образом, своим особым путем. Но, понимаете ли, в
вашем случае, и образ, и путь были бы - ну, совершенно  исключительными,  и,
так сказать, предназначенными для вас одного.
     Что-то в ее словах насторожило Марчера.
     - Вы сказали "были бы", как будто в душе уже начали сомневаться.
     - Ну, зачем так! - вяло запротестовала она.
     - Как будто начали думать, что уже ничего не произойдет.
     Она покачала головой - медленно и, пожалуй, загадочно.
     - Нет, я думала совсем о другом.
     Он все еще настороженно вглядывался в ее лицо.
     - Так что же с вами такое?
     - Со мной все очень просто, - опять не сразу ответила она. -  Я  больше
чем когда-либо уверена,  что  буду  вознаграждена  за  свое  так  называемое
любопытство, и даже слишком щедро.
     Теперь от их легкого тона не осталось и следа; Марчер встал с кресла  и
еще  раз  прошелся  по  маленькой  гостиной,  где  год  за  годом  неизменно
возвращался в разговорах все к той же теме, где  под  всевозможными  соусами
вкушал их сопричастность, - так, вероятно, выразился бы он сам,  -  где  вся
обстановка стала не менее привычной для него, чем в  собственном  доме,  где
даже ковры были протерты его стремительными шагами,  как  сукно  конторок  в
старинных торговых домах протерто локтями целой череды клерков. Целая череда
изменчивых настроений Марчера отметила эту комнату, превратившуюся в дневник
зрелых лет его жизни. Под влиянием слов Мэй Бартрем он, неведомо  почему,  с
такой остротой ощутил все это, что  через  минуту  снова  остановился  перед
своей приятельницей.
     - Может быть, вам стало страшно?
     - Страшно?
     Ему почудилось, что, повторяя за ним это слово, она немного  изменилась
в лице, и на случай, если вопрос его попал в цель, мягко пояснил:
     - Помните, именно этот вопрос вы  задали  мне  давным-давно,  во  время
нашего первого разговора в Везеренде?
     - Очень хорошо помню. И вы ответили, что не знаете, что я  сама  увижу,
когда придет время. А потом  мы  за  все  эти  годы  ни  разу,  кажется,  не
заговаривали об этом.
     - Совершенно верно, - подхватил Марчер, - не заговаривали, словно такой
деликатной материи вообще лучше не касаться, словно думали: стоит вглядеться
- и сразу обнаружится, что мне и впрямь страшно. А тогда, - продолжал он,  -
мы бы не знали, как нам быть дальше. Я ведь прав?
     На этот раз она особенно долго медлила с ответом.
     - Да, я иной раз думала, что вам страшно, - сказала она, наконец. Потом
добавила: - Но чего только мы иной раз не думали!
     -  Чего  только  не  думали!  -  У  него  вырвалось  негромкое   "ох!",
полуподавленный стон, точно ему сейчас  так  отчетливо,  как  редко  бывало,
явился образ, всегда  живший  в  их  воображении.  В  самые  непредсказуемые
мгновения на него устремлялись яростные глаза, те самые  глаза  того  самого
Зверя, и, хотя Марчер уже давно сжился с ними, тем не менее, он до  сих  пор
неизменно платил им дань вот таким вздохом из самых глубин своего  существа.
Все их предположения, от первого  до  последнего,  закружились  над  ним,  и
прошлое свелось к одним лишь бесплодным умствованиям.  Это  и  поразило  его
сейчас: все, чем оба они населили гостиную, было упрощением,  -  все,  кроме
тревоги ожидания. Да и тревога ощущалась только потому, что  ничего  другого
не было. Даже его прежний страх, если называть  это  чувство  страхом,  тоже
затерялся в пустыне. - Полагаю, все-таки, -  закончил  он,  -  что  вы  сами
видите: теперь мне не страшно.
     - По-моему, я вижу,  что  вы  совершили  почти  невозможное,  до  такой
степени приучив себя к опасности.  Так  сжились  и  сблизились  с  ней,  что
перестали ее ощущать; она рядом, вы это знаете, но вам уже все равно, и даже
нет прежней потребности напускать на себя бодрость. А эта  опасность  такого
свойства, что я должна признать: вряд ли  комунибудь  удалось  бы  держаться
лучше, чем держитесь вы.
     Джон Марчер попытался улыбнуться.
     - Героически?
     - Ну что ж, назовем это хотя бы так.
     - Значит, я действительно мужественный человек?
     - Вот это вам и предстояло доказать мне.
     Он, однако, все еще сомневался.
     - Но мужественный человек должен знать, чего он страшится,  а  чего  не
страшится. Как раз этого я и не знаю. Понимаете? Не могу разглядеть. Не могу
назвать. Знаю только, что я под угрозой.
     - Да, под угрозой и - какое бы тут подобрать слово? - под очень прямой.
Под угрозой самому сокровенному. Это мне вполне ясно.
     - Настолько ясно, что, так сказать, к концу нашей совместной стражи  вы
убедились: мне не страшно?
     - Вам не страшно.  Но  нашей  страже  не  наступил  конец.  Вернее,  не
наступил конец вашей страже. Вам еще предстоит все увидеть.
     - А вам - нет? Но почему? - спросил  он.  Весь  день  его  не  покидало
чувство, что она что-то утаивает. Было оно и сейчас. Ничего похожего  Марчер
прежде не ощущал, и это ощущение стало своего рода вехой. Тем более что  Мэй
Бартрем не торопилась с ответом. - Вы знаете что-то, чего не знаю  я!  -  не
выдержал он паузы.  И  голос  мужественного  человека  немного  задрожал.  -
Знаете, что должно случиться.
     - Ее молчание, выражение ее лица были  почти  признанием,  подтверждали
его догадку. - Знаете, но вам страшно сказать мне. Все так  плохо,  что  вам
страшно, а вдруг я догадаюсь.
     Вероятно, он был прав, потому что вид у Мэй Бартрем  был  такой,  точно
он, сверх ее ожиданий, переступил незримую черту, которой она  себя  обвела.
Впрочем, она могла не беспокоиться,  а  главное,  в  любом  случае  не  было
оснований беспокоиться ему.
     - Вы никогда не догадаетесь.


3

     Тем не менее повторяю, тот разговор стал вехой в  их  отношениях,  и  в
дальнейшем это полностью подтвердилось: все, происходившее между ними потом,
даже спустя много времени, все оказывалось лишь отзывом на  него,  лишь  его
результатом. Вначале, как прямое следствие, смягчилась настойчивость Марчера
- пожалуй, даже перешла в свою противоположность,  словно  его  вечная  тема
отпала под воздействием собственной  тяжести,  более  того,  словно  Марчера
вновь стали посещать мысли об опасности впасть в эгоизм. Он считал,  что,  в
общем, недурно усвоил, как  важно  не  быть  себялюбцем,  и,  действительно,
согрешив в  этом  смысле,  всегда  спешил  загладить  свой  грех.  Во  время
театральных сезонов  он  охотно  искупал  такие  проступки,  приглашая  свою
приятельницу в оперу, и порою столь рьяно доказывал стремление разнообразить
пищу для ума мисс Бартрем, что ей случалось появляться там вместе с ним  раз
десять, а то и двенадцать в месяц. Иногда, проводив ее до дому, Марчер  даже
заходил к ней, дабы завершить, по его выражению, вечер, и, желая подчеркнуть
свою позицию, соглашался разделить с хозяйкой легкий,  но  изысканный  ужин,
который всегда был для него наготове. А сводилась эта позиция к тому, что он
никогда не настаивал - или считал, что не  настаивает,  -  на  разговорах  о
собственной персоне: к примеру, готов был сесть  за  фортепьяно,  благо  оба
играли на этом инструменте, стоявшем тут же в гостиной, и повторить в четыре
руки пассажи из прослушанной оперы. И все же в один из таких вечеров  Марчер
напомнил Мэй Бартрем, что не получил ответ на вопрос, который задал во время
разговора, отметившего последний день ее  рождения.  "Что  спасает  вас?"  -
спросил он тогда, имея в виду - спасает от угрозы  прослыть  не  такой,  как
все. Пусть она права, и он лишь оттого не привлекает к  себе  внимания,  что
важнейшую сторону своей частной жизни устроил по образцу большинства мужчин,
то есть, довольствуясь малым, заключил своего рода союз с женщиной, не более
примечательной, чем он сам, - но вот как она ухитрилась не привлечь  к  себе
внимания,  и  почему  такой  союз,  всем,  конечно,  известный,  не   вызвал
кривотолков?
     - А я не говорила, что кривотолков не было, - сказала Мэй Бартрем.
     - Ах, так! Значит, вы-то не были "спасены".
     - Мне это безразлично. Если вы нашли свою женщину, то  я  нашла  своего
мужчину, - ответила она.
     - Стало быть, вас такое положение устраивает?
     Она помедлила с ответом.
     - Оно устраивает вас,  так  почему  бы,  по  тем  простым  человеческим
понятиям, о которых мы говорили, оно не должно устраивать и меня?
     - Понимаю. "По простым человеческим понятиям", из которых вытекает, что
вам есть для чего жить. То есть не только для меня и моей тайны.
     Мэй Бартрем улыбнулась.
     - По-моему, из этого совсем не вытекает, что я живу не  для  вас.  Речь
идет как раз о моей с вами близости.
     Он понял ее реплику и рассмеялся.
     - Ну да, ну да, но если, как вы говорите, я для всех окружающих  вполне
зауряден, вы для них тоже заурядны, не так ли? Вы помогаете мне слыть  таким
же; как все. А если я  такой,  как  все,  ваша  репутация,  считаете  вы,  в
безопасности. Правильно я вас понял?
     И опять она помедлила, но ответ ее был достаточно ясен:
     - Правильно. Только это и важно для меня - помочь вам слыть таким,  как
все.
     Он не поскупился на слова благодарности:
     - Как вы добры ко мне! Как великодушны! Не знаю,  как  и  доказать  вам
свою признательность.
     И снова, уже в последний раз, она задумалась, словно выбирала ответ. Но
ее выбор был предрешен.
     - Будьте верны себе, вот и все.
     И он остался верен себе, все шло как всегда, и на этот раз  так  долго,
что  наступил,  не  мог  не  наступить  день,  когда  они  вновь  попытались
проникнуть в душевные глубины друг  друга.  Казалось,  их  нервы  требовали,
чтобы время от времени оба опускали лот в  эти  глубины,  стараясь  измерить
бездну, обычно скрытую помостом, достаточно прочным, хотя и шатким  с  виду,
порою  даже  вздрагивающим  под  напором  воздушных  вихрей.  К  тому  же  в
отношениях Марчера с Мэй Бартрем появился новый оттенок из-за  ее  нежелания
опровергнуть укор, будто она не решается поделиться с  ним  своей  догадкой,
укор, который вырвался у него к концу последнего и едва ли не самого прямого
их разговора. Он тогда вдруг  почувствовал  -  она  что-то  "знает",  что-то
плохое для него, такое плохое, что не смеет рассказать ему об этом.  На  его
слова - все, очевидно, настолько  плохо,  что  ей  страшно,  как  бы  он  не
догадался, - последовал  уклончивый  ответ,  который  требовал  немедленного
прояснения, но Марчер из-за особой  своей  чувствительности  не  осмеливался
снова подступиться к столь грозному предмету. Он ходил вокруг да  около,  то
приближаясь, то удаляясь; впрочем, беспокойство его умерялось сознанием, что
не может она "знать" ничего такого, чего не знал бы он сам. Источники знания
у обоих общие, разве что у нее восприимчивее нервы. Такова  природа  женщин:
если кто-то вызвал их интерес, они  улавливают  такие  тонкости,  касающиеся
этого  человека,  которые  сам  он  зачастую  уловить   не   может.   Нервы,
чувствительность, воображение - вот их дозорные и поводыри; что касается Мэй
Бартрем, ее несравненное достоинство как раз в том и состояло, что  она  так
близко к сердцу приняла его судьбу. В эти дни он познакомился с чувством, до
тех пор, как ни удивительно, ему неведомым: все растущим страхом утратить ее
в катастрофе - в какой-то катастрофе, но не в  той  самой.  Этот  страх  был
вызван отчасти внезапным и острым ощущением, что дружба с Мэй Бартрем сейчас
ему нужнее, чем когда-либо прежде, отчасти нынешней ее болезненностью, явной
и тоже совсем непривычной. Весьма характерно для внутренней  отстраненности,
которую он так долго и успешно в себе  взращивал  -  собственно,  этому  его
свойству и посвящен весь наш рассказ, - итак, весьма характерно, что в  этих
критических обстоятельствах с небывалой силой обострились его  предчувствия:
Марчер даже начал подумывать, не вступил ли он уже в пределы,  где  видим  и
слышим, осязаем, досягаем и полностью подвластен тому, что его подстерегает.
     Когда тот неминуемый день наступил, и Мэй Бартрем  призналась  Марчеру,
что у нее есть основания опасаться серьезного заболевания крови,  он  ощутил
тень близких перемен и ледяной холод катастрофы. И сразу  стал  представлять
себе всяческие осложнения и несчастья  и,  главное,  думать,  какой  утратой
грозит ему недуг мисс Бартрем.  Но  тут  в  нем,  как  бывало  уже  не  раз,
зашевелилось чувство  справедливости,  и  он,  по  обыкновению,  порадовался
этому: значит, и сейчас его в первую голову волнует мисс  Бартрем,  которая,
быть может, столь многого лишится... А вдруг она умрет, так и не узнав,  так
и не увидев?.. Было бы слишком жестоко задать ей этот вопрос сейчас, в самом
начале недуга, но себе Марчер задал его  немедленно  и  с  большой  горечью,
глубоко сострадая мисс Бартрем из-за возможности такого исхода. И  если  она
"знает" в том смысле,  что  ее  осенило  некое  -  как  бы  это  назвать?  -
неопровержимое мистическое откровение, от этого,  разумеется,  не  легче,  а
даже тяжелее, ибо, так давно и так полно разделив с ним  любопытство  к  его
судьбе, она положила это любопытство краеугольным камнем  своей  жизни.  Мэй
Бартрем жила, чтобы увидеть все, что должна была увидеть, и  как  мучительно
ей будет уйти, прежде чем предвиденное сбудется! Эти размышления, как я  уже
сказал, освежили великодушные чувства нашего  джентльмена,  однако  с  ходом
времени он обнаруживал в себе все большую растерянность. Двигаясь с какой-то
странной плавностью, время несло ему - ну, не удивительно ли?  -  не  только
угрозу немалых затруднений, но и первую настоящую неожиданность на всем  его
жизненном поприще - если слово "поприще" вообще применимо к  жизни  Марчера.
Мэй Бартрем уже совсем не выходила из дому, он виделся с  ней  только  в  ее
гостиной, больше нигде, хотя не было, кажется, такого уголка  в  их  любимом
старом Лондоне, где в прошлые годы им не доводилось бы назначать друг  другу
встречи; теперь она всегда принимала его, сидя у камина в покойном старинном
кресле, с которого ей все труднее было подниматься. Однажды,  наведавшись  к
ней  после  сравнительно  долгого  отсутствия,  он  был  поражен   внезапной
переменой  в  ее  облике:  она  выглядела   куда   старше,   чем,   по   его
представлениям, была на самом деле. И тут же спохватился: перемена произошла
отнюдь не внезапно, это он внезапно ее заметил. Мэй Бартрем выглядела старше
потому, что за столько лет  успела  состариться  или  почти  состариться  и,
разумеется, это еще в большей степени относилось к ее гостю. Если она  почти
состарилась, то Джон Марчер состарился без всякого "почти", но эту истину он
постиг, только глядя на свою приятельницу. С  этого  открытия  начались  для
него неожиданности и, начавшись,  принялись  умножаться,  набегать  друг  на
друга, словно их, связанных в тугой  пучок,  где-то  прятали  по  непонятной
прихоти, приберегая для предвечерней поры его жизни,  для  той  поры,  когда
большинство людей давно поставили крест на неожиданном.
     Прежде всего Марчер поймал себя - именно поймал - на  вполне  серьезном
раздумье: не заключается ли великое событие  всего-навсего  в  том,  что  он
станет вынужденным свидетелем постепенного ухода  от  него  этой  прелестной
женщины,  этого  замечательного  друга?  Никогда  еще  так   безоглядно   не
превозносил он в своих  мыслях  Мэй  Бартрем,  как  теперь,  столкнувшись  с
подобной перспективой, однако почти не сомневался,  что  если  бы  ответ  на
загадку стольких  лет  сводился  к  обыкновенному  исчезновению  даже  такой
пленительной особенности его судьбы, это было бы слишком постыдным снижением
самой загадки. При занятой им  жизненной  позиции  рухнуло  бы  самоуважение
Марчера, а под грузом такого обвала  и  все  его  бытие  превратилось  бы  в
смешное и уродливое банкротство. А он был далек от признания себя банкротом,
хотя и затянулось ожидание  неведомого,  которому  предстояло  увенчать  это
бытие успехом. Нет, он ожидал иного, не того, что сейчас предстояло.  И  все
же, когда Марчер до конца понял, как долго он ждал и, во всяком случае,  как
долго ждала Мэй Бартрем, даже его вера  заколебалась.  Думать,  что  она-то,
несомненно, ждала втуне, было мучительно, тем более что эта  мысль,  которой
сперва он лишь играл, становилась все тяжелее по мере того, как все  тяжелее
становился недуг его приятельницы.
     Постепенно Марчер пришел в такое состояние  духа,  которое  тоже  можно
причислить к  постигшим  его  неожиданностям;  кончилось  это  тем,  что  он
научился смотреть на него со стороны, как смотрел бы на уродливое  изменение
своего внешнего облика. И, неразрывно связанное с этим состоянием, в мозгу у
него копошилось нечто, совсем ошеломляющее, чему он, если бы посмел,  придал
бы форму вопроса. Не означает ли происходящее, то есть  она,  и  ее  тщетное
ожидание, и, вероятно, близкая смерть, и беззвучное предостережение, которое
во всем этом заложено, не означает ли оно яснее ясного, что слишком  поздно,
что ни для чего уже не осталось времени? Никогда прежде  не  допускал  он  в
своей одержимости даже намека на  сомнение,  никогда,  вплоть  до  последних
месяцев,  не   изменял   убеждению,   твердой   уверенности   в   том,   что
предназначенное сбудется в свое время, даже если  ему,  Марчеру,  покажется,
будто время уже истекло... Но теперь, теперь оно и впрямь, кажется, истекло,
запас мизерно мал, и при  том,  как  все  складывалось,  уже  и  его  давняя
одержимость вынуждена была с этим считаться; не облегчал дела тот все  более
очевидный факт, что для воплощения в действительность великого неведомого, в
чьей длинной тени жил Марчер, уже почти не  осталось  места.  Встретиться  с
судьбой ему предстояло во Времени - следовательно, обрушиться  на  него  она
тоже должна была во Времени; едва  он  осознал,  что  уже  не  молод,  иначе
говоря, изношен, а это, в свою очередь,  означает  -  слаб,  как  осознал  и
другое. Все на свете взаимосвязано - он и великое неведомое равно  подчинены
единому  закону.  Когда,  в  соответствии  с  этим   законом,   изнашиваются
возможности, когда тайна богов теряет крепость или -  как  знать?  -  совсем
испаряется, тогда и только тогда приходит сознание  банкротства.  Претерпеть
разочарование, бесчестие, позорный столб, виселицу - это еще не банкротство;
банкротство - ничего не претерпеть. Бредя на ощупь темной долиной, куда  его
завел неожиданный поворот тропы, Марчер все время размышлял об  этом.  Пусть
его постигнет самое страшное крушение, пусть он окажется связанным  с  любой
гнусностью, с любым постыдным, даже чудовищным деянием, он готов  ко  всему,
поскольку, в конце концов, не так уж стар, чтобы избежать возмездия, лишь бы
сохранилась пристойная соразмерность между жизнью, которую он вел в ожидании
обещанного события, и самим событием.  У  него  осталось  одно  желание:  не
оказаться в дураках.


4

     И вот однажды - то было ранней, юною  весной  -  Мэй  Бартрем  на  свой
особый лад ответила Марчеру,  когда  с  редкой  прямотой  у  него  вырвалось
признание в этих страхах. Он пришел к ней под вечер, но еще не  стемнело,  и
ее озарял долго не меркнущий, напитанный свежестью свет последних апрельских
дней, порою стесняющий нам  сердце  печалью  более  томительной,  чем  самые
сумрачные осенние часы. С неделю стояла теплая погода, весна, судя по всему,
выдалась ранняя, и Мэй Бартрем впервые в том  году  сидела  при  незажженном
камине; по ощущению Марчера, это придало всей картине, куда входила  и  она,
ту отполированную завершенность, которая своим образцовым порядком  и  видом
холодной, ничего не значащей приветливости как бы давала понять, что никогда
ей  уже  не  увидеть  зажженного  камина.  Что-то   во   внешности   хозяйки
подчеркивало эту ноту, но что именно, Марчер затруднился  бы  объяснить.  Ее
бледное, почти восковое лицо пок