ени 
других ветвей и перегибало через гребни. За рощей начинался подъем. 
Снежный. Папа и Ханс несли ружья. Мы пробирались вдоль сугробов 
пригнувшись. Я слышал наше тяжелое дыхание и скрип снега, земли, башмаков. 
Мы шли медленно и все мерзли. 
   Над снегом, между ветвями, я видел конек дома Педерсенов, а  ближе  -
крышу хлева. Мы двигались к хлеву. Папа иногда останавливался и смотрел,
нет ли дыма, но в небе ничего не было. Большой Ханс наткнулся на куст, и
шип проколол его шерстяную перчатку. Папа показал ему, чтобы не шумел. Я
чувствовал сквозь перчатку пистолет - тяжелый и холодный.  Где  мы  шли,
снег с земли почти совсем сдуло. Я больше смотрел на пятки  Ханса:  выше
смотреть - болела шея. А когда посмотрел - нет ли дыма, щеку  мне  обдал
ветерок и прижал кожу к кости. Я мало о чем думал: не потерять бы из ви-
ду пятки Ханса да о том, что уши у меня горят даже под  шапкой,  и  губы
стянуло, и всякое движение причиняет боль. Папа вел  между  дубами,  где
сумасшедший ветер оголил землю и намел языки снега возле стволов. Иногда
нам приходилось пробираться через маленький сугроб, чтобы каждый раз  не
делать крюк. Крыша дома поднималась все выше над сугробами,  и  наконец,
когда мы миновали один угол, над крутым ярким скатом показалась на солн-
це труба, очень черная, как потухшая сигара, с  белым  снегом  на  конце
вместо пепла.
   Я подумал: огонь не горит, они, наверно, замерзли.
   Папа остановился и показал головой на трубу.
   Понял? огорченно сказал Ханс.
   Тут я увидел, как с макушки сугроба слетело облачко снега,  и  глазам
стало больно. Папа быстро взглянул на небо, но  оно  было  ясное.  Ханс,
опустив голову, топал ногами и шепотом ругался.
   Да, сказал папа, кажется, напрасно съездили. В доме никого.
   Педерсены умерли, сказал Ханс, по-прежнему глядя в землю.
   Замолчи. Я увидел, что губы у папы потрескались: сухая, совсем  сухая
щель. Под ухом ходил желвак. Замолчи, сказал он.
   С верхушки трубы сорвалась легкая  ленточка  снега  и  пропала.  Снег
странно елозил у меня перед глазами, и  я  старался  не  шевельнуться  в
скорлупе моей одежды - один, испуганный пространством, налившимся в  ме-
ня, белым, пустым, ослепительным простором, таким же, как  пустыня  вок-
руг, горящая холодом, вздыбленная волнами, и мне  захотелось  свернуться
клубком, прижать лицо к коленям, но я знал, что, если заплачу, мои  веки
смерзнутся. В животе заурчало.
   Ты что это, Йорге? спросил папа.
   Ничего. Я хихикнул. Наверно, замерз, па. Я рыгнул.
   Черт, громко сказал Ханс.
   Молчи.
   Я ковырнул снег носком башмака. Мне хотелось сесть, и если было бы на
что, то сел бы. Только одного хотелось - прийти домой и сесть. Ханс  пе-
рестал топать и смотрел сквозь деревья в ту сторону, откуда мы пришли.
   Был бы кто в доме - огонь бы развел, сказал папа.
   Он шмыгнул носом и утерся рукавом.
   Любой бы - понимаешь? он повысил голос. Любой бы, кто в доме,  развел
бы огонь. Педерсены скорей всего ищут своего  дурака  мальчишку.  Сорва-
лись, наверно, и печь бросили. Она погасла. Голос его  осмелел.  А  если
кто пришел, когда их не было, он тоже первым делом развел бы  где-нибудь
огонь, и мы бы дым видели. В такой холод чертовский иначе нельзя.
   Папа взял ружье, которое нес переломленным через левую руку, и  нето-
ропливо повернул стволом вверх. Оба патрона выпали, и он  засунул  их  в
карман пальто.
   Это значит - в доме никого. Дым не идет, сказал он веско, и это  зна-
чит, что в доме никого нет.
   Большой Ханс вздохнул.
   Ладно, пробурчал он, стоя поодаль. Пошли домой.
   Мне хотелось сесть: вот тут диван, вот тут кровать  -  моя,  белая  и
пухлая. И лестница, холодная, скрипучая. И во рту у  меня  холодная  су-
хость и ломит зубы, как всегда дома, и в животе холодная буря, и  щиплет
глаза. Мальчишкин зад отпечатался в тесте. Мне хотелось сесть. Мне хоте-
лось вернуться туда, где мы привязали коня Саймона, и оцепенело сесть  в
сани.
   Да, да, пойдем, сказал я.
   Папа улыбнулся - ну и гад, гад, - а он не знал и половины того, что я
теперь знал, с занемелым сердцем и отгоревшими ушами.
   Можем хотя бы оставить записку, что Большой Ханс спас их мальчишку. А
то не по-соседски получится. Да и вон в какую даль ехали. Ну что?
   Что по-соседски, а что не по-соседски, много  ты  в  этом  понимаешь?
закричал Ханс.
   Он выбросил патроны из ружья в снег и стал топтать их. Один закатился
в сугроб, так что виднелось только медное дно,  а  другой  разломился  и
утонул в снегу. Под ногой у Ханса рассыпался черный порох.
   Папа рассмеялся.
   Па, пойдем, холодно, сказал я. Слушай, я не  храбрый.  Нет.  Мне  все
равно. Мне холодно, и все.
   Хватит скулить, всем холодно. Большому Хансу вон как холодно.
   А тебе нет, что ли?
   Ханс втаптывал в снег черные зерна.
   Да, ухмыляясь, сказал папа. Есть маленько. Есть. Он обернулся.  Назад
дорогу найдешь, Йорге?
   Я пошел, а он снова засмеялся, громко и злорадно, чтоб ему  сдохнуть.
Я ненавидел его. Господи, до чего я его ненавидел. Уже не как отца.  Как
это обжигающее пространство.
   Я никогда так не делал, как паршивец Педерсен, сказал  он,  когда  мы
тронулись. Такие, как Педерсен, всегда  напрашиваются  на  неприятности.
Прямо молятся о них. Пусть сам найдет мальчишку. Он знает, где мы живем.
Это не по-соседски, но я его в соседи не выбирал.
   Да, сказал Ханс, пусть старый черт сам ищет.
   Держал бы малого за заборами своими. На кой черт он к нам его  послал
- заботу лишнюю? Сам снегу просил. На колени падал. И что, готов оказал-
ся? А? Готов? К снегу? К снегу никто не бывает готов.
   Если бы я потерялся, старый черт к тебе не пришел бы, сказал я, но  я
не думал, что говорю, просто сказал. Сосед, рассосед - так ему и надо. Я
чувствовал, как движутся подо мной сани.
   Кто его знает, святого Пита, сказал Ханс.
   Я двигался быстро. И не старался пригибаться. Я  смотрел  в  просветы
между деревьями. Искал место, где мы оставили Саймона и сани. Я подумал,
что Саймона увижу раньше - может быть, пар из его рта над  сугробом  или
возле дерева. Нога поскользнулась на тонком снегу, не сдутом с нашей до-
рожки. Правой рукой я все еще держал пистолет и  потерял  равновесие.  Я
хотел опереться на левую, но она ушла по локоть в сугроб и  барбарисовые
колючки. Я отдернул руку и сильно упал.  Хансу  и  папе  это  показалось
смешным. Только ноги, лежавшие передо мной, были не мои. Я готов был по-
божиться. Это было непонятно. Из-под снега, отброшенного моей ногой, вы-
сунулось конское копыто, и я нисколько не испугался и не удивился.
   Похоже на копыто, сказал я.
   Папа и Ханс молчали. Я посмотрел на них, издалека. Теперь ничего. Три
человека на снегу. Красный шарф, варежки... чей-то лед и  уголь...  Кар-
тинка на январь. Но за ними, на голых холмах? Тут меня  осенило:  досюда
он доехал верхом. Я посмотрел на копыта с подковой - они были не из этой
картинки. На январской дохлых лошадей не будет. На снежных горках  будет
путаница санных следов, зеленые деревья, опрокинувшиеся санки. Хотя  бы.
Или застывшее озеро и шумные ребята на коньках. Три  человека.  Задом  в
снегу: один. Дохлая лошадь и пистолет. И я  услышал  вопрос,  явственно,
как будто мне крикнула девочка из календаря: ты собираешься встать и ид-
ти? Или это была рождественская картинка? Большое полено, и  я  лежу  на
теплом оранжевом дереве в моей фланелевой пижаме. Мне только что подари-
ли духовой пистолет. А вопрос был: собираюсь я встать и идти? У Ханса  и
папы ноги стоят крепко, как лошадиные. Тоже подкованы? Их тела спрятаны?
Кто их здесь поставил? А на Рождество печенья сделаны по форме  детского
мертвого мокрого зада... может быть, с вишенкой, чтобы оживить бледность
теста... угольком из печки. Но я не мог просто сказать, что  это  похоже
на копыто или похоже на подкову, и идти дальше, потому что Ханс  и  папа
ждали позади меня в шерстяных шапках и хлопали варежками... как  на  ян-
варской картинке. Улыбались. Я учился кататься на коньках.
   Наверное, досюда он доехал верхом.
   Наконец папа сказал вялым голосом: о чем ты толкуешь?
   Ты сказал, что у него была лошадь, па.
   О чем ты толкуешь?
   Вот она, лошадь.
   Ты что, никогда подковы не видел?
   Обыкновенная лошадиная подкова, сказал Ханс. Пошли.
   О чем ты толкуешь? снова сказал папа.
   Человек, который напугал мальчишку Педерсенов. Которого он видел.
   Хреновина, сказал папа. Это какая-нибудь из педерсеновских лошадей. Я
узнал подкову.
   Правильно, сказал Ханс.
   У Педерсена только одна лошадь.
   Это она и есть, сказал Ханс.
   Эта лошадь бурая, так?
   У лошади Педерсена задние ноги коричневые, я  помню,  сказал  Большой
Ханс.
   У него вороная.
   Задние ноги коричневые.
   Я стал отгребать снег. Я знал, что лошадь у Педерсена вороная.
   Какого черта? сказал Ханс. Пошли. Будем стоять на таком морозе и спо-
рить, какой масти у Педерсена лошадь.
   У Педерсена вороная, сказал папа. Ничего коричневого у ней нет.
   Ханс сердито повернулся к папе. Ты сказал, что узнал подкову.
   Я обознался. Это не она.
   Я продолжал отгребать снег. Ханс нагнулся и толкнул меня. Там, где  к
лошади примерз снег, она была белая.
   Она бурая, Ханс. Педерсена лошадь вороная. Эта бурая.
   Ханс все толкал меня. Черт бы тебя взял, повторял он  снова  и  снова
тонким, не своим голосом.
   Ты с самого начала знал, что лошадь не Педерсена.
   Это было похоже на песню. Я осторожно встал и сдвинул предохранитель.
Может, к концу зимы кто-нибудь наткнется в снегу на его ноги. Мне  каза-
лось, что я еще раньше застрелил Ханса. Я знал, где он держит пистолет -
под своими журналами в комоде, - и хотя я никогда раньше об этом не  ду-
мал, все развернулось передо мной до того натурально, что так,  наверно,
и произошло на самом деле. Конечно, я их застрелил -  папу  на  кровати,
маму в кухне, Ханса, когда он пришел с поля. Мертвые, они не сильно  от-
личались бы от живых, только шуму от них меньше.
   Йорге, погоди... осторожнее с этой штукой. Йорге. Йорге.
   Его ружье упало в снег. Он вытянул перед собой обе руки. Потом я сто-
ял один во всех комнатах.
   Ты трус, Ханс.
   Медленно пятясь, он загораживался от меня руками...  загораживался...
загораживался.
   Йорге... Йорге... погоди... Йорге... Как песня.
   После я разглядывал его журналы, засунув руку в трусы, и меня обдава-
ло жаром.
   Я застрелил тебя, трусливый Ханс. Больше не будешь  кричать,  толкать
меня, тыкать под ребра в хлеву.
   Эй, погоди, Йорге...послушай... А? Йорге... постой... Как песня.
   После только ветер и теплая печь. Дрожа, я поднялся на цыпочки. Подо-
шел папа, и его я тоже взял на мушку. Я водил стволом туда и  сюда...  с
Ханса на папу... с папы на Ханса. Исчезли. В  углах  окна  растет  снег.
Весной буду какать с открытой дверью, смотреть на черных дроздов.
   Йорге, не валяй дурака, сказал папа. Я знаю, что ты замерз. Мы поедем
домой.
   ...трус трус трус трус... Как песня.
   Нет, Йорге, я не трус, сказал папа, приятно улыбаясь.
   Я застрелил вас обоих пулями.
   Не валяй дурака.
   Весь дом пулями. И тебя.
   Чудно - я не почувствовал.
   Они никогда не чувствуют. Кролики чувствуют?
   Он с ума сошел. Господи, Маг, он с ума сошел.
   Я не хотел. Я ее не прятал, как ты. Я ему не поверил. Это не я  трус,
а вы вы заставили меня заставили ехать, вы сами трусы трусы с самого на-
чала трусили.
   Ты просто замерз.
   Замерз или с ума сошел... Господи... одно и то же.
   Он просто замерз.
   Потом папа забрал пистолет и положил к себе в карман.  Ружье  у  него
было перекинуто через левую руку, но он дал мне пощечину, и  я  прикусил
язык. Папа брызгал слюной. Я повернулся и, прижимая рукав к лицу,  чтобы
не так жгло, побежал назад той же тропинкой.
   Говнюк ты, крикнул мне вслед Большой Ханс.
 
   3 
 
   Папа пришел к саням, где я сидел скрючась под одеялом, и взял с задка 
лопату. 
   Полегчало?
   Немного.
   Попей кофе.
   Оно уже холодное. Я все равно не хочу.
   А бутербродов поешь?
   Неохота. Я ничего не хочу.
   Папа пошел с лопатой обратно.
   Чего ты ей хочешь делать? спросил я.
   Туннель рыть, сказал он, свернул за сугроб, блеснув лопатой, и скрыл-
ся из виду.
   Я хотел его окликнуть, но вспомнил его ухмылку и раздумал. Саймон бил
копытом. Я поплотнее закутался в одеяло. Я ему не верил. Только в первую
секунду поверил, когда он сказал. Это была шутка. Мне не до шуток в  та-
кой мороз. Зачем ему лопата. Нет смысла откапывать лошадь. Ясно же,  что
не Педерсена лошадь.
   Бедный Саймон. Он лучше их. Бросили нас на морозе.
   В санях папа не вспомнил про лопату. Я мог с ней искать бутылку.  Это
тоже была шутка. Папа сидел и думал, как смешно ковыряется Йорге в  сне-
гу. Посмотрим, вспомнит ли про  лопату.  Смешно  будет,  если  Йорге  не
вспомнит, думал он, сидя в одеяле и вертя  головой,  как  курица.  Когда
вернемся домой, наслушаешься этого рассказа до тошноты. Я опустил голову
и закрыл глаза. Ладно. Мне все равно. Я согласен на это,  лишь  бы  сог-
реться. Но все, наверно, не так. Папа тоже забыл про лопату, как я.  Бу-
тылка была ему очень нужна. А теперь ее нет. С  закрытыми  глазами  было
холоднее. Я попробовал думать о нижнем белье и о девушках  из  журналов.
Шею у меня свело.
   Тогда чья это лошадь?
   Я решил еще посидеть с закрытыми глазами, посмотреть, смогу ли. Потом
раздумал. В глаза мне хлынул поток света. Ярче, чем снег, и такой же бе-
лый. Я открыл глаза и выпрямился. Когда сидел с опущенной  головой,  она
кружилась. Все расплывалось. Было много синих линий, и они двигались.
   Узнали они лошадь или нет? Может быть, это лошадь Карлсона, а  может,
и Шмидта. Может, это  Карлсон  был  в  желтых  перчатках  или  Шмидт,  а
мальчишка вернулся из хлева, не зная, что Карлсон пришел, и вдруг увидел
его на кухне с ружьем в руках - а такое могло быть, если пришел Шмидт, -
и мальчишка испугался и убежал, потому что не понял, как это в такую ме-
тель до них мог добраться Шмидт или Карлсон, если это были они,  поэтому
мальчишка испугался и убежал и добрел до наших яслей, а там его засыпало
снегом, и утром его нашел Ханс.
   А мы все были дураками. Особенно Ханс. Я поежился. Холод засел у меня
в животе. Солнце скатывалось к западу. Небо вокруг него  было  дымчатое.
Ложбины за некоторыми сугробами синели.
   Он бы так не испугался. Зачем Карлсону или Шмидту выходить в  метель.
Если кто-то заболел, они ближе к городу, чем Педерсены и чем мы. В такую
погоду дорога для них трудная. Они бы не захотели, чтобы их застигла ме-
тель. Но если лошадь краденая - у кого  ее  можно  было  украсть,  кроме
Карлсона и Шмидта, да разве еще Хансена?
   Он заходит в хлев до снега, скорей всего ночью, и  с  лошадьми  обра-
щаться умеет. Овсом или сеном выманивает. Удирает. Начинается метель. Он
погоняет, не жалеет ни лошадь, ни себя, пригибается от  ветра,  пытается
разглядеть изгородь, какую-нибудь примету, дорогу. Доехал до  рощи.  Мо-
жет, она ему незнакома. Лошадь въезжает в барбарис, вскидывается, падает
на колени; или его сшибает в сугроб низкий дубовый сук, которого  он  не
заметил, или съезжает с лошади, когда она встала на дыбы из-за  колючек.
Лошадь отходит, но недалеко. Потом останавливается - конец ей.  А  он...
он оглушенный, обветренный, обточенный, как камень в ручье. Он замерз  и
устал: снег - та же холодная вода. Ветер воет. Он  ослеп.  Он  голодный,
замерзший, испуганный. Снег сечет ему лицо, обскабливает. Он  стоит  не-
подвижно, совсем один, на ветру. А потом его засыпает снег. Ветер  зака-
тывает настом. Только лопата, разворошив сугроб, или теплый дождь откро-
ют его, лежащего рядом с лошадью.
   Я скинул одеяло, спрыгнул и побежал по нашей тропинке, между сугроба-
ми и деревьями, поскальзываясь, круто сворачивая туда и сюда;  изо  всех
сил старался прогнать оцепенение, а голову все время держал высоко, вни-
мательно глядел вперед.
   Возле лошади их не было. Копыто и часть ноги, которую я откопал,  ле-
жали у тропинки так, как будто были сами по себе. Как будто их  сдуло  с
дерева сильным ветром - и я, когда увидел это, испугался.  Теперь  подул
мягкий ветерок, и я обнаружил, что язык у меня саднит. Следы Ханса и па-
пы шли дальше - к хлеву Педерсена. Возбуждение мое кончилось.  Я  вспом-
нил, что бросил одеяло в санях, а не накрыл им Саймона. Подумал, не вер-
нуться ли. Папа сказал, туннель. Это, наверно, была шутка.  Но  что  они
делали лопатой? Может быть, нашли его у хлева. А что, если это  в  самом
деле Шмидт или Карлсон? Я подумал, кого бы мне хотелось больше. По папи-
ному следу я пошел медленнее. И теперь пригибался. Крыша хлева  делалась
все больше, небо мглистее; там и сям с макушки сугроба срывалось снежное
облачко, словно его отщипнули, и быстро улетало прочь.
   Они и вправду рыли туннель. Они не услышали моих шагов. Они рыли тун-
нель.
   Ханс рыл в огромном сугробе. Сугроб крутой дугой тянулся от  рощи  до
хлева. Он подходил к свесу крыши и натекал на нее, как будто хлева внизу
вообще не было. Казалось, что здесь скопился весь  снег  зимы.  Если  бы
сугроб не упирался в рощу, по нему хорошо было бы  кататься  на  санках.
Приставить к крыше лестницу, влезть - и оттуда. Наст на вид был крепкий.
   Ханс и папа проделали в сугробе трехметровую нору. Ханс копал, а папа
позади складывал выкопанное кучками. Я прикинул,  что  до  хлева  метров
тридцать. Если бы дома и не так холодно, это была бы  хорошая  игра.  Но
целый день займет. Чертовы дураки.
   Я подумал... сказал я, и Ханс застыл в туннеле с лопатой на весу.
   Папа не обернулся и не остановился.
   Помог бы копать, сказал он.
   Я подумал... сказал я, и Ханс, бросив лопату вместе со снегом,  вышел
из туннеля. Я подумал, что вы не там роете.
   Ханс показал на лопату. Давай копай.
   Надо в чем-то снег носить, сказал папа. А то уже далеко, черт.
   Папа пнул снег и взмахнул руками. Он вспотел, и  Ханс  тоже.  Ужасные
дураки.
   Я сказал: вы не там роете.
   Хансу скажи. Это он придумал. Любитель покопать.
   Ничего подобного.
   Нет, вряд ли вы его тут найдете.
   Папа усмехнулся. Но и он нас не найдет.
   Он никого не найдет, если он там, где я думаю.
   Вон что - думаешь. Ханс подошел поближе. Где?
   Там, докуда доехал. Мне было все равно, что сделает Ханс. Пусть  под-
ходит сколько хочет. В снегу, возле лошади.
   Ханс встрепенулся, но папа пожевал губу и мотнул головой.
   Может быть, Шмидт или Карлсон, сказал я.
   Ни хрена не может быть Шмидт или Карлсон, сказал папа.
   Конечно, крикнул Ханс.
   Ханс яростно схватил лопату и пронес ее рядом со мной, как топор.
   Ханс работал как молотилка, сказал папа.
   Вы никогда не кончите.
   Да.
   Он выше, чем надо.
   Конечно.
   Тогда зачем вы роете?
   Ханс. Ханс хочет.
   На кой черт?
   Чтобы подобраться к хлеву незаметно.
   Почему не пройти за сугробом?
   Ханс. Ханс говорит, нет. Ханс говорит, что из верхнего окна он увидит
за сугробом.
   Ну и черт с ним.
   У него ружье.
   А откуда вы знаете, что он наверху?
   Ниоткуда. Мы вообще не знаем, есть ли он. Но лошадь-то есть.
   Он там, где я сказал.
   Нет его там. Это тебе так хочется. И Хансу тоже, а? А  его  там  нет.
Если он там, кого мальчишка видел - привидение?
   Я прошел туннель до конца. Все казалось синим. Воздух был  мертвый  и
сырой. Хорошая была бы забава - кругом меня снег, зернистый  и  плотный,
таинственность туннеля, игра. Снежный тупик, все приглушено, следы лопа-
ты на стенах. Да, я понимал, что чувствует Ханс. Это было бы  чудесно  -
зарыться в глубину, исчезнуть под снегом, заснуть не на ветру, в  мягких
простынях, в безопасности. Я выбрался наружу. Мы пошли за Хансом,  чтобы
ехать домой. Папа с улыбкой отдал мне пистолет.
   Мы услышали хруст наста, взрезаемого лопатой, и  пыхтение  Ханса.  Он
орудовал лопатой, как вилами.  Вокруг  лошади  комьями  валялся  взрытый
снег. Втыкая лопату, Ханс крякал. Потом он стал бить лопатой  по  снегу,
утрамбовывать ег