Ханс.
   Нет, послушай. Господи. Он чужой. Раз чужой - пришел издалека. Не мог
он дойти в пургу - даже если бы наши места знал.
   Пришел в пургу. Вылез из земли, как выползень.  Ханс  пожал  плечами.
Пришел.
   Ханс налил себе виски, не мне.
   Пришел в пургу, сказал он. Как мальчишка пришел,  так  и  он  пришел.
Мальчишка тоже не мог дойти, а дошел. Он здесь ведь - так? Вон он, у нас
наверху. Этому-то ты веришь?
   Когда мальчик пришел, вьюги не было.
   Начиналась.
   Это не одно и то же.
   Ладно. У мальчишки было сорок пять минут, может час, пока  метель  не
разгулялась. Этого мало. Нужно все время, а не начало только. В  метель,
если идешь туда, где хочешь быть, надо быть там, куда идти хочешь.
   Про то и говорю. Понимаешь, Ханс? Понимаешь? Мальчик  мог  дойти.  Он
знал дорогу. Вышел раньше. Кроме того, он испугался. Мешкать не стал бы.
И ему повезло. Случай такой выпал, что могло повезти. А желтым перчаткам
не выпал. Ему идти было дальше. И всю дорогу - в пурге. А дороги  он  не
знает, и пугаться было нечего - разве только метели. Никак не могло  ему
повезти.
   Испугался, говоришь, мальчишка. Так. А чего? Ну-ка скажи.
   Ханс не сводил глаз с виски, блестевшего в стакане. Он сжимал  его  в
руках.
   А желтые перчатки - он не боялся? сказал он. Почем ты знаешь, что  он
не боялся чего-нибудь, кроме ветра и снега, холода, воя?
   Ладно, я не знаю, но ведь могло так быть, верно? Может, мальчик и  не
боялся, когда пошел. Может, просто отец хотел ему всыпать, и он  сбежал.
Не успел оглянуться, опять завьюжило, он заблудился и,  когда  до  наших
яслей добрел, вообще уже не понимал, где что.
   Ханс медленно покачал головой.
   Ну конечно, - слышишь, Ханс? - мальчик испугался, что убежал. Не  хо-
чет признаться в такой глупости. И все  это  придумал.  Он  же  еще  ма-
ленький. Он все выдумал.
   Хансу это не нравилось. Ему не хотелось верить рассказу  мальчишки  -
мне самому не хотелось, - но если он не поверит, мальчишка его  обманул.
В это ему тоже не хотелось верить.
   Нет, сказал он. Разве можно такое  выдумать?  Додуматься  до  такого,
когда обморозился и бредишь в жару и не соображаешь, где ты и что,  и  с
кем говоришь, - и выдумать?
   Да.
   Нет. Зеленое, черное, желтое: цветов таких тоже не выдумаешь. Не  до-
думаешься засунуть отца с матерью в погреб, чтобы они там  замерзли.  Не
выдумаешь, что он ни разу ничего не сказал, что ты его только  со  спины
видел и во что он одет. Такое не выдумаешь, такое  не  приснится.  Такое
можно только раз увидеть, и тебя так ушибет, что и захочешь -  не  забу-
дешь. Тебя заберет, пристанет, как репьи - как репьи, когда ты занят де-
лом и хочешь стряхнуть их, а они не стряхиваются, только на  другой  бок
ложатся, и не успеешь моргнуть глазом, как ты уже не делом занят, а оби-
раешь с себя репьи. Я знаю. Ко мне так же приставало. Со всеми так быва-
ет. И скоро устаешь их отдирать. Просто репьи бы - еще полбеды; а тут не
репьи. Не репьи. Мальчишка что-то увидел, и его это ушибло, так  ушибло,
что, пока бежал сюда, ничего кругом не видел. Кроме этого.  Так  ушибло,
что он делать ничего не мог - только лопотал об этом. Его ушибло.  Тако-
го, Йорге, не выдумаешь. Нет. Он пришел в метель, как мальчишка. Его ту-
да не звали. Но он пришел. Не знаю, как, зачем  и  когда,  но,  наверно,
вчера, в метель. К Педерсенам пришел, когда метель кончалась или  только
что кончилась. Пришел туда, затолкал их в погреб мерзнуть  -  и,  верно,
знал зачем.
   У тебя тесто снизу прилипло к папиной бутылке.
   Ничего умнее я сказать не мог. Похоже, что так и  было,  как  говорил
Ханс. Похоже - но не могло так быть. Никак не могло. Так или не так,  но
мальчишка Педерсенов убежал из отцовского дома, наверно, вчера  под  ве-
чер, когда улеглась метель, а нынче утром нашелся у наших яслей. Что  он
тут, это ясно. Это я знаю. Я его держал. Я  руками  чувствовал,  что  он
мертвый, хотя сейчас он, наверно, не мертвый. Ханс уложил  его  наверху,
но я до сих пор видел, как он лежит на кухне, голый и худой,  а  на  нем
два парных полотенца, и виски течет у  него  по  губам,  и  грязь  между
пальцами на ногах, и зад оттиснулся в мамином тесте.
   Я потянулся к бутылке. Ханс отвел ее.
   Но он не видел, как он это сделал, сказал я.
   Ханс пожал плечами.
   Тогда он не знает наверняка.
   Он знает наверняка, говорят тебе. Побежишь ты в пургу, если не знаешь
наверняка?
   Пурги не было.
   Она начиналась.
   Я в пургу не убегаю.
   Ерунда.
   Ханс показал на меня запачканным концом бутылки.
   Ерунда.
   Он потряс бутылкой.
   Ты выходишь из хлева - как сегодня утром. Ружья в  желтых  перчатках,
думаешь, нет на тысячу миль вокруг. Выходишь из хлева и ничего  особенно
не думаешь. И только вошел в дом - только вошел, видишь человека,  кото-
рого никогда не видел, которого и за тысячу миль отсюда не было, и  даже
в голове у тебя не было, так он был далеко, и он в этих  желтых  перчат-
ках, зеленой куртке клетчатой, и ставит меня, твою маму и отца, руки  за
голову, вот так...
   Ханс убрал за голову бутылку и стакан.
   Ставит меня, твою маму и отца, руки за голову, а у него в желтых пер-
чатках ружье, и он дулом водит перед маминым лицом, не торопясь так, ти-
хонько.
   Ханс вскочил и стал совать бутылку маме под нос. Она вздрогнула и от-
махнулась. Ханс отстал от нее и пошел ко мне. Встал надо мной  -  черные
глаза, как пуговки на большом лице, - и я старался сделать вид, что сов-
сем не съежился на стуле.
   Что ты делаешь? заорал Ханс. Ты голову у ребенка  застуженную  уронил
на стол.
   Ни фига...
   Ханс опять выставил бутылку, прямо мне в лицо.
   Ханс Эсбьёрн, сказала мама, отстань от мальчика.
   Ни фига...
   Йорге.
   Ма, я бы не убежал.
   Мама вздохнула. Не знаю. Только не кричи.
   Фиг бы я, ма.
   И не ругайся. Пожалуйста. Вы очень много ругаетесь - и ты, и Ханс.
   А я бы не убежал.
   Да, Йорге, да. Конечно не убежал бы, сказала она.
   Ханс отошел, сел, допил из стакана и снова налил. Меня разозлил - те-
перь можно отдохнуть. Затейливый был, гад.
   Еще как убежал бы, сказал он, облизывая губы. Может, и правильно сде-
лал бы. Любой бы сбежал. Без ружья, без ничего - кто ты против него?
   Бедный ребенок. Охохо. А что мы с этим будем делать?
   Да повесь ты их, Хед, Христа ради.
   Куда?
   Свое ты куда вешаешь?
   Ну нет, сказала она. Это бы не хотелось.
   Черт возьми. Ну тогда не знаю, черт возьми.
   Не надо так, Ханс. Такие слова мне тяжело слышать.
   Она посмотрела на потолок.
   Ох. Какой беспорядок на кухне. Глаза бы мои не смотрели. И  печь  еще
не начинала.
   Ничего лучше ей в голову не пришло. Сказать было  больше  нечего.  До
меня ей дела не было. Я не в счет. Вот кухня ее - это да. Я бы  не  сбе-
жал.
   Так займись, пеки, сказал я.
   Говорильник закрой.
   Он мог зырить на меня сколько влезет. Что мне его зыренье? Волдырь на
пятке, еще одно неудобство, холодная постель.  Однако,  когда  он  отвел
глаза, чтобы выпить, мне стало легче. Я ему яйца скручу.
   Ну ладно, ладно, сказал я. Ладно.
   Он уткнулся в свой стакан, раздумывал.
   Им там в погребе жутко холодно, сказал я.
   На дне желтели остатки виски. Я ему яйца скручу, как торбу.
   Что ты делать собираешься?
   Он опять напустил на себя грозный вид, но не  особенно  старался.  Он
чего-то видел в своем стакане.
   Я мальчишку спас? сказал он наконец.
   Может, и спас.
   Не ты.
   Нет. Не я.
   Так, может, пора и тебе что-нибудь сделать?
   Почему это мне? Не я думаю, что они замерзают. Это ты думаешь. Это ты
думаешь, что он прибежал за помощью. Ты. Ты его спас. Пускай. Не ты уро-
нил его голову на стол. Я уронил. Не ты. Нет. Ты его  растирал.  Пускай.
Ты его спас. Но он не за этим шел. Он за помощью шел. Если  тебя  послу-
шать. Не затем, чтоб его спасали. Ты его спас, но что ты  теперь  будешь
делать, теперь как станешь ему помогать? Ты себя героем чувствуешь,  да?
- вон что сделал. Спасителем себя чувствуешь, а, Ханс? Приятно  чувству-
ешь?
   Щенок сопливый.
   Сопливый, не сопливый. Неважно. Все ты сделал. Ты его нашел. Ты  под-
нял шум, командовал тут. Он был не  лучше  мертвого.  Я  его  держал,  я
чувствовал. По-твоему, он, может, и был живой, только  такие  живыми  не
считаются. А тебе надо было с ним возиться. Растирал.  А  я  чувствовал,
что он... холодный... Черт! Гордишься теперь? Он мертвый  был  вот  тут,
мертвый. И не было желтых перчаток. А теперь они есть. Вот  что  выходит
из растирания. Растер - и гордишься? Не можешь поверить, что  он  наврал
так складно, что тебя обманул. А он мертвый был. А теперь не  мертвый  -
для тебя. Для тебя не мертвый.
   И для тебя живой. Рехнулся, что ли? Он для всех живой.
   Нет, не живой. Для меня не живой. И не был живой. Я его только  мерт-
вым видел. Холодным... Я чувствовал, черт! Гордишься теперь? Он в  твоей
постели. Ага. Ты его отнес. Он в твоей постели, Ханс. Это тебе он набор-
мотал. Это ты ему веришь - для тебя он и живой. Не для меня. Для меня он
не живой.
   Ты не можешь так говорить.
   А вот говорю. Слышал, как говорю? Растирал... Ты сам не знал, до чего
дотрешься. Кроме мальчишки, еще чего-то пришло из метели. Я  не  говорю,
что желтые перчатки, нет. Он не пришел. Не мог дойти. Но что-то  пришло.
Пока ты тер, ты об этом не думал.
   Щенок ты сопливый.
   Ханс, Ханс, не надо, сказала мама.
   Все равно. Сопливый, не сопливый - все равно, говорю. Я тебя  спраши-
ваю - что ты будешь делать? Ты поверил. Ты это устроил. Что  теперь  бу-
дешь с этим делать? Смешно будет, если мальчишка умрет, пока мы тут  си-
дим.
   Йорге, сказала мама, страх какой... У Ханса в постели...
   Ладно. А если... А если недотер, если мало тер и слабо,  Ханс?  А  он
умрет у тебя в постели? Ведь может. Он был холодный, я знаю. Смешно  бу-
дет, потому что в желтых перчатках-то не умрет. Его убить не  так  легко
будет.
   Ханс не шевельнулся и ничего не сказал.
   Не мне решать. Я его не спасал - ты сам сказал. Мне это все равно.  А
зачем ты тереть начал, если знал, что бросишь? Ведь это ужас будет - ес-
ли мальчишка Педерсенов в такую даль шел через  пургу,  перепуганный,  и
замерз, а ты его тер, ты его спасал, чтобы он  очухался  и  наплел  тебе
незнамо что, и ты поверил - а теперь ничего не станешь делать, а  только
с бутылкой обниматься. Это тебе не репей, так просто не отцепишь.
   Он все равно молчал.
   В погребах сильный холод. Но им-то с чего замерзнуть?
   Я развалился на стуле. А Ханс так и сидел.
   Им не с чего замерзнуть, так что отдыхай.
   Стол, где его было видно, был грязный. Весь в воде и ошметках  теста.
Тесто в коричневых полосах, полотенца пустили краску. Повсюду желтоватые
лужицы виски с водой. Что-то похожее на виски капало на пол и  вместе  с
водой собиралось в лужу возле сброшенной одежды. Картонные ящики  обмяк-
ли. Вокруг стола и печки жирные черные тропинки. Я удивлялся, что картон
раскис так быстро. Ханс держался руками за стакан и бутылку, как за  два
столба.
   Мама стала собирать вещи мальчишки. Она брала их по  одной,  пальцами
за углы и края, поднимая рукав так, как поднимаешь летом плоскую  кривую
засохшую лапку мертвой лягушки, чтобы скинуть с  дороги.  Она  брала  их
так, что они казались не людскими вещами, а животными, дохлыми,  гнилыми
земляными тварями. Она унесла их, а когда вернулась, я хотел сказать ей,
чтобы похоронила их - быстро зарыла как-нибудь в снег, - но она испугала
меня: она шла с растопыренными руками, и они дрожали, пальцы сгибались и
разгибались, - двигалась, как комбайн между рядов.
   Я отчетливо слышал капли, слышал, как глотает Ханс,  как  стекают  со
стола вода и виски. Слышал, как тает иней на окне и каплет  на  подокон-
ник, а оттуда в сток. Ханс налил в стакан виски. Я посмотрел мимо Ханса:
из двери за ним наблюдал папа. Глаза и нос у него были красные, а на но-
гах красные шлепанцы.
   Что тут у вас с мальчишкой Педерсенов? спросил он.
   Мама стояла позади него с тряпкой.
 
   3 
 
   А про лошадь не подумал? сказал папа. 
   Лошадь? Где ему взять лошадь?
   Где угодно - по дороге, мало ли где.
   Мог он добраться на лошади?
   На чем-то же добрался.
   Не на лошади же.
   Не пешком же.
   Я не говорю, что вообще добрался. Хоть на чем.
   Лошади не могут заблудиться.
   Нет, могут.
   У них чутье.
   Хреновина это, насчет лошадей.
   В метель лошадь приходит домой.
   Вон что.
   Отпустишь ее - она придет домой.
   Вон что.
   Если украл лошадь и отпустишь, она привезет тебя, откуда украл.
   Тогда, значит, не могла показать ему дорогу.
   Тогда, значит, правил.
   И знал, куда едет.
   Ага - и приехал туда.
   Если у него лошадь была.
   Да, если лошадь была.
   Если лошадь украл до метели и сколько-то на ней проехал, тогда, когда
снег пошел, лошадь была уже далеко и не знала, в какой стороне дом.
   У них чутье страшенное.
   Хреновина это...
   Не все ли равно? Он добрался. Не все ли равно как? сказал Ханс.
   Я рассуждаю, мог ли добраться, сказал папа.
   А я тебе говорю, что добрался, сказал Ханс.
   А я тебе доказываю, что не мог. Мальчишка все выдумал, говорю.
   Лошадь станет. Встанет головой к ветру и станет.
   Я видел, как задом вставали.
   Всегда головой встают.
   Он повернуть ее мог.
   Если лаской и сам не испугавшись.
   Пахарь же лаской.
   Не всякий.
   Не всякая возить на себе любит.
   Не всякая и чужих любит.
   Не всякая.
   Какого черта, сказал Ханс.
   Папа засмеялся. Я просто  рассуждаю,  сказал  он.  Просто  рассуждаю,
Ханс, и больше ничего.
   Папа увидел бутылку. Сразу. Он моргал. Но бутылку приметил. И ее уви-
дел, и стакан в руке у Ханса. Я думал, он что-то скажет. И  Ханс  думал.
Он долго держал стакан на весу, чтобы никому не показалось, будто он бо-
ится, а потом поставил его небрежно, так, словно у него причины не  было
и держать стакан, и ставить причины не было, а просто взял и поставил не
думая. Я усмехнулся, но он меня не видел или притворился, что не  видел.
Папа про бутылку молчал, хотя увидел ее сразу. Думаю, благодарить за это
надо было мальчишку Педерсенов, хотя его и за бутылку надо было благода-
рить.
   Сам виноват, что снеговых щитов  нагородил,  сказал  папа.  Вроде  бы
столько здесь живет, что мог бы лучше знать природу сил.
   Педерсен просто любит приготовиться, па.
   Ни черта. Готовиться он любит, засцыха. Готовится,  готовится.  Вечно
готовится. И никогда не готов. Хоть бы раз. Прошлое  лето,  вместо  того
чтоб за полем смотреть, к саранче готовился. Дурак. Кому нужна  саранча?
Вот так ее и накличешь - вернее способа нет, - приготовиться к ней если.
   Ерунда.
   Ерунда? Ерунда, говоришь, Ханс?
   Говорю, ерунда. Да.
   Тоже любитель готовиться? Как Педерсен, а? Всю мошонку  вон  изморщил
думаючи. Рассыпешь яду для миллиона, а? Знаешь, что выйдет? Два  миллио-
на. Умные, ох они умные! Педерсен накликал саранчу. Прямо  призывал.  На
колени падал, просил. А я? У меня тоже саранча.  Теперь  он  снегу  стал
просить, на колени падал, руки ломал. Ну и готов он, скажи? А? К  снегу?
К большому снегу? Бывает кто готов к большому снегу? Ох и дурак же. Дер-
жал бы своего мальчишку за этими щитами. Какого лешего... какого...  ка-
кого лешего сюда его послал? Человек свое племя соблюдать должен.  Смот-
ри, папа показал на окно. Видишь, видишь, что я тебе говорил  -  снег...
все время снег.
   А ты видел зиму, чтоб снегу не было?
   А ты небось готов был.
   Снег всегда идет.
   Небось и к мальчишке Педерсенов был готов. Ждал его  там,  хрен  свой
остужал.
   Папа засмеялся, а Ханс покраснел.
   Педерсен дурак. Дурака учить - что мертвого лечить. Святой Пит за всю
жизнь не понял, что с неба падает и с пшеницей приключается.  Всю  жизнь
шею выворачивал, на облака смотрел. Не удосужился приглядеть за ребенком
в метель. Ты теперь заместо него постараешься? Так ты еще больше  дурак,
чем он, - потому что толще.
   Лицо у Ханса было красное и набухшее, как кожа вокруг занозы. Он про-
тянул руку за стаканом. Папа сидел на углу кухонного стола и болтал  но-
гой. Стакан стоял возле его колена. Ханс протянул руку  и  взял  стакан.
Папа смотрел, болтая ногой, и смеялся.
   Хочешь попить моего виски, Ханс?
   Да.
   Вежливый бы спросил.
   Я не спрашиваю, сказал Ханс и наклонил бутылку.
   Я, пожалуй, испеку печенье, сказала мама.
   Ханс поглядел на нее, наклонив бутылку. Не налил.
   Печенье, ма? спросил я.
   Чтобы к мистеру Педерсену не с пустыми руками - а то  у  меня  ничего
нет.
   Ханс выпрямил бутылку.
   Тут вот о чем надо рассудить, сказал он и заулыбался. Почему Педерсен
мальчишку у нас не ищет?
   А чего ему искать?
   Ханс подмигнул мне сквозь стакан. Мигай не мигай, друга  из  меня  не
сделаешь.
   А чего не искать? Мы ближе всех. Тут бы не было мальчишки -  попросил
бы помочь искать.
   Как же, допросится.
   Но он не приехал. Почему - рассуди-ка?
   Об этом не хочу рассуждать.
   По-моему, тут есть о чем рассудить, если не торопиться.
   Нет о чем.
   Нет о чем?
   Педерсен дурак.
   Это ты любишь говорить. Это я  часто  слышал.  Ладно,  пускай  дурак.
Сколько, по-твоему, он будет бродить, искать, пока сюда не заглянет?
   Долго будет. Может, долго будет.
   Мальчишка-то давно пропал.
   Папа разгладил ночную рубашку на колене. На нем была полосатая.
   Долго - это сколько долго? сказал Ханс. Мальчишка-то пропал...
   Теперь уж Педерсен скоро явится, сказал папа.
   А если не явится?
   Что значит - если не явится? Значит, не явится. Ну и не  явится.  Мне
один черт. Не явится так не явится. Меня это не касается.
   Ага, сказал Большой Ханс. Ага.
   Папа сложил на груди руки, как судья. Покачал ногой. Где ты нашел бу-
тылку?
   Ханс поболтал ею.
   Прятать ты мастер, а?
   Вопросы я спрашиваю. Где ты ее нашел?
   Ханс был очень собой доволен.
   Я не нашел.
   Йорге, ты. Папа пожевал губу. Ты, значит, проныра.
   Он не смотрел на меня и разговаривал как будто  совсем  не  со  мной.
Так, словно меня тут не было и он рассуждал вслух. Спит он или  проснув-
шись - меня этим не обмануть.
   Это не я, па.
   Я хотел показать Хансу, чтоб он заткнулся, но он был чересчур доволен
собой и не обращал внимания.
   Маленький Ханс не дурак, сказал Большой Ханс.
   Нет.
   Теперь папа не обращал на меня внимания.
   Хотя зовут так же, сказал папа.
   Тогда почему его тут нет? Он бы тоже искал. Почему его тут нет?
   Ой, совсем забыла про Маленького Ханса, сказала мама и  быстро  взяла
из буфета миску.
   Хед, что ты там затеваешь? спросил папа.
   Да печенье.
   Печенье? На кой черт? Печенье. Я не хочу печенья. Кофе свари.  Стоишь
тут как столб.
   Для Педерсена и Маленького Ханса. Придут, захотят печенья и кофе -  и
бузинное желе поставлю. Спасибо, что напомнил про кофе, Магнус.
   Кто нашел бутылку?
   Она загребла муки из ларя.
   Папа сидел, качал ногой. Теперь перестал качать и встал.
   Кто ее нашел? Кто ее нашел? Черт возьми, кто  ее  нашел?  Который  из
них?
   Мама пыталась отмерить муку, но руки у нее дрожали.  Мука  сползла  с
совка, просыпалась на край миски, и я подумал: ага, ты бы убежала, у те-
бя руки дрожат.
   Ты бы у Йорге спросил, сказал Большой Ханс.
   Как же я ненавидел его: на меня сваливает,  трус.  А  у  него  ручищи
толстые.
   Этот сопливый-то? сказал папа.
   Ханс засмеялся так, что у него заколыхалась грудь.
   Что я спрятал, он в жизни не найдет.
   Это ты прав, сказал Ханс.
   Найду, сказал я. Нашел.
   Врет ведь, а, Ханс? Ты нашел.
   Папа, почему-то довольный, снова сел на угол стола.  Кого  он  сейчас
больше ненавидел - Ханса или меня?
   Я не говорил, что Йорге нашел.
   У меня врун работает. Вор и врун. Зачем я вруна держу? Видно,  присох
к нему, вон какое личико красивое. Но зачем я вора держу... глаза  бега-
ют, как шустрые козявки... Зачем?
   Я не такой, как ты. Не пью целый день, чтобы ночь  отсыпаться  и  еще
полдня дрыхнуть, не загаживаю твою постель, и твою ко