ишь за то, что умеют читать и писать?"
   "Элиза, я много работал, - ответил я. - Мне было нелегко. Мне и  сейчас
нелегко".
   "Когда Бобби Браун становится врачом, - сказала она, -  слова  излишни.
Хвала ученым!"
   "Я не буду лучшим в мире врачом, но не буду я и худшим".
   "Может быть, ты будешь  лучшим  человеком  с  гонгом,  -  сказала  она,
намекая на слухи о том, что китайцы успешно  борются  с  раком  груди  при
помощи звуков древних гонгов. - Ты похож на того, кто может в любой момент
ударить в гонг".
   "Спасибо", - сказал я.
   "Прикоснись ко мне", - сказала она.
   "Прошу прощения?" - переспросил я.
   "Я - плоть твоя. Я - сестра твоя. Прикоснись ко мне", - сказала она.
   "Да, конечно", - ответил я. Но руки мои повисли, как плети.
   "Не спеши", - сказала она.
   "Но, - сказал я, - если ты меня так ненавидишь..."
   "Я ненавижу Бобби Брауна".
   "Если ты ненавидишь Бобби Брауна..."
   "И Бетти Браун".
   "Это было очень давно".
   "Прикоснись ко мне".
   "О, господи, Элиза!" - руки по-прежнему меня не слушались.
   "Я сама прикоснусь к тебе", - сказала она.
   "Как хочешь", - меня парализовал страх.
   "У тебя есть сердечные препараты, Уилбер?" - спросила она.
   "Нет", - сказал я.
   "Если я прикоснусь к тебе, обещай, что не умрешь!"
   "Обещаю".
   "Может, умру я".
   "Не думаю".
   "Я только делаю вид, что все знаю наперед. Я  ничего  не  знаю.  Может,
вообще ничего не произойдет".
   "Может быть", - сказал я.
   "Я ни разу не видела тебя таким испуганным", - сказала она.
   "Я всего лишь человек".


   Пальцы Элизы повисли  в  воздухе  совсем  рядом  с  моей  щекой.  Элиза
напомнила мне сальную шутку, которую когда-то, когда мы были  еще  детьми,
Сухоруков-Суховей рассказал слугам. Мы подслушали сквозь стену. В анекдоте
говорилось о даме, которая слишком возбуждалась во  время  полового  акта.
Дама предупреждала своего очередного незадачливого партнера,  которому  не
терпелось приступить к делу: "Не снимай шляпу,  красавчик,  мало  ли  куда
тебя забросит к концу...".
   И она прикоснулась ко мне. Мы опять стали единым разумом.



25

   Мы впали в полнейшее безумие. Благодарение Господу, что он не допустил,
чтобы мы выкатились на многолюдную Бикон  Стрит.  Какие-то  клетки  нашего
организма, о существовании которых я даже не подозревал,  зато  мучительно
догадывалась Элиза, уже давно готовили это воссоединение.
   Я больше ни в чем не был уверен. Я не мог провести  четкую  грань,  где
кончаюсь я и начинается Элиза, или где кончаемся мы с Элизой и  начинается
Вселенная. Происходящее было величественно и отвратительно. Да, и чтобы вы
могли себе представить, сколько энергии  высвободилось,  скажу:  оргия  не
прекращалась пять дней и пять ночей.


   После оргии каждый из нас спал, не  просыпаясь,  трое  суток.  Когда  я
все-таки проснулся, я понял, что лежу в собственной кровати. К  моей  руке
была подведена внутривенная капельница.
   Позднее я узнал, что Элизу отвезли домой в закрытом автомобиле  "скорой
помощи".


   Почему же никто не попытался разъединить нас  и  послать  за  подмогой?
Ответ прост: мы с Элизой поймали по одиночке и Нормана Мушари младшего,  и
бедную маму, и слуг. Но сам процесс начисто стерся из моей памяти.
   Мы привязали их к деревянным стульям, наверное, заткнули чем-то  рты  и
аккуратно рассадили вокруг обеденного стола.


   Мы кормили и поили их. Еще раз благодарю Господа, который  не  захотел,
чтобы мы превратились в убийц. Но мы никого не пускали в туалет, а кормили
исключительно арахисовым маслом и сэндвичами с заливным. Очевидно, я  пару
раз покидал дом, чтобы пополнить запасы  хлеба,  заливного  и  арахисового
масла.
   И оргия продолжалась.


   Помню, как  я  зачитывал  Элизе  интересные  абзацы  из  конспектов  по
педиатрии, детской психологии, социологии, антропологии и  т.п.  Я  хранил
все конспекты.
   Помню, мы то корчились в объятиях, то тихо сидели бок о бок за  пишущей
машинкой. Я что-то печатал с нечеловеческой скоростью.
   Так-то вот.


   Когда я вышел из комы, Мушари и мои  личные  адвокаты  уже  успели  все
уладить: слугам были выплачены кругленькие суммы в качестве компенсации за
минуты отчаяния, пережитого за обеденным столом, а также за умение держать
язык за зубами.
   Мама уже выписалась из Массачусетской городской  больницы  и  лежала  в
постели у себя дома в Заливе черепах.


   У меня было полное физическое истощение. Но когда мне разрешили  встать
с постели, обнаружилось, что не устояла и  моя  психика.  Если  бы  именно
тогда притяжение стало спонтанным, как это  случилось  много  лет  спустя,
если бы мне пришлось передвигаться по дому на четвереньках, я бы воспринял
это как ответный вопль Вселенной на то, что ей пришлось пережить.
   Но все оставалось на своих местах. Единственной вещественной уликой был
манускрипт. Он аккуратно лежал в гостиной на кофейном  столике,  там,  где
еще недавно я во время кошмарного сна так неистово печатал.  Мы  с  Элизой
умудрились написать пособие по выращиванию детей.


   Когда я стал работать детским врачом в Вермонте, я понял, что в пособии
заложен огромный практический  смысл.  Поэтому  я  решил  издать  его  под
псевдонимом доктор Рэкмелл М.Д. Это была вольная  композиция  из  моего  и
Элизиного имени. Издатель озаглавил книгу: "Итак, у вас появился ребенок".


   Мы-то с Элизой дали манускрипту совсем другое название, иначе звучала и
фамилия авторов Бетти и Бобби Брауны. "Плач Ночного козодоя".



26

   После оргии взаимный ужас держал нас на  расстоянии.  Как  сообщил  мне
посредник Норман Мушари младший, силы Элизы были подорваны больше моих.
   "Чуть не пришлось снова упрятать ее в лечебницу, - сказал он, - на  сей
раз, навсегда".
   В те времена древняя столица инков Мачу Пикчу, что располагалась в Перу
на самой вершине Анд, постепенно превратилась  в  рай  для  богатых  и  их
прихлебателей. Все эти люди бежали от социальных реформ  и  экономического
упадка не  только  из  Америки,  но  и  со  всего  света.  Были  там  даже
нормального роста китайцы, которые не захотели наследников-пигмеев.
   Вот и Элиза перебралась туда. Сделала она  это,  чтобы  находиться  как
можно дальше от меня.


   Мушари был настолько потрясен картиной нашего  безумия,  что  отказался
вести Элизины дела и передал их в руки моих и маминых адвокатов.



27

   С тех пор я ни разу не видел Элизу. Ее голос я слышал два раза:  первый
раз, когда закончил медицинский институт, и второй раз, когда  я  уже  был
президентом Соединенных  Штатов  Америки,  а  Элиза  много-много  лет  как
умерла.
   Так-то вот.


   Мама решила устроить банкет по случаю моего окончания института. Местом
для банкета был выбран отель  "Рица"  в  Бостоне,  расположенный  напротив
Общественных садов. Но ни мне, ни маме не могло и  в  голову  прийти,  что
Элиза каким-то чудом прослышит о предстоящем банкете и приедет из далекого
Перу.


   Я веселился вовсю. Когда бал  был  в  самом  разгаре,  ко  мне  подошел
посыльный и сказал, что кто-то ждет меня снаружи, но  не  в  вестибюле,  а
прямо среди терпкой, залитой лунным светом ночи.
   Меньше всего я мог подумать об Элизе. Кроме того, подобострастный вид и
форма моего гида ввели меня в  полнейшее  заблуждение.  Да  и  голова  шла
кругом от выпитого шампанского. Ни минуты не колеблясь,  я  последовал  за
посыльным. Мы пересекли  Арлингтонскую  улицу  и  окунулись  в  колдовские
заросли Общественных садов. Как вы догадались, мой гид не был посыльным.


   До моего слуха доносилось какое-то неопределенное  дребезжание.  Меньше
всего я мог сопоставить этот шум со звуком зависшего в воздухе  вертолета.
Но вот псевдопосыльный, который на самом  деле  был  из  племени  инков  и
находился на службе у Элизы, пустил в воздух магниевую ракету. Последовала
ослепительная  вспышка.  Яркий  свет  озарил  окрестности.  И  все   стало
безжизненным, картинным и монументальным. Казалось, каждый  предмет  весит
не меньше тонны.
   Из темноты прямо над нашими головами материализовался  вертолет.  Будто
аллегорический ангел, жуткий и механический, спускался он с небес в ореоле
искусственного света.
   На борту вертолета стояла Элиза с пастушьим рожком в руках.


   В тот момент все казалось  возможным,  даже  то,  что  она  может  меня
пристрелить с высоты. Или сбросить пакет с экскрементами прямо на голову.
   Но она проделала нелегкий путь из Перу только для того,  чтобы  донести
до меня половину шекспировского сонета.
   "Слушай! - сказала она. - Слушай! -  сказала  она.  Потом  повторила  в
третий раз: - Слушай!"
   Где-то рядом тихо гасла сигнальная ракета.
   Вот  слова,  которыми  Элиза   огласила   ночь.   Предназначались   они
исключительно для меня:

   О, как тебе хвалу я воспою,
   Когда с тобой одно мы существо?
   Нельзя же славить красоту свою,
   Нельзя хвалить себя же самого.

   Затем-то мы и существуем врозь,
   Чтоб оценил я прелесть красоты
   И чтоб тебе услышать довелось
   Хвалу, которой стоишь только ты.

   Разлука тяжела нам, как недуг,
   Но временами одинокий путь
   Счастливейшим мечтам дает досуг
   И позволяет время обмануть.

   Разлука сердце делит пополам,
   Чтоб славить друга легче было нам.

   Я взывал к ней сквозь сложенные рупором  руки.  "Элиза!"  -  кричал  я.
Слова, переполнившие меня, впервые в жизни  вырвались  наружу:  "Элиза!  Я
люблю тебя!"
   Все погрузилось во тьму.
   "Ты слышишь, Элиза? - вопрошал я. -  Я  люблю  тебя.  Я  правда,  люблю
тебя!"
   "Слышу, - отозвалась она.  -  Пусть  больше  никто  никогда  никому  не
говорит этих слов!"
   "Но я говорю правду", - сказал я.
   "Что ж, тогда послушай мою правду, братик родной".
   "Говори!" - сказал я.
   И она сказала: "Да вселится Бог в  деяния  и  помыслы  доктора  Уилбера
Рокфеллера Свеина".


   И вертолет растворился во тьме.
   Так-то вот.



28

   Я  возвращался  в  "Рицу".  Я  плакал  и  смеялся.  Представьте   себе:
красавец-неандерталец  двухметрового  роста  в  гофрированной   рубахе   и
бархатном смокинге неподражаемо синего, как яйца малиновки, цвета.
   У входа в отель толпились люди. Они что-то оживленно обсуждали.  Только
что они видели, как в восточной  части  неба  явилось  знамение  и  быстро
исчезло. А голос с самых небес протрубил на всю округу о разлуке и любви.
   Я устремился к  маме.  Мне  не  терпелось  рассказать  ей  об  Элизиной
выходке.  Но  меня  остановил  незнакомый  мужчина  средних  лет,  который
беседовал с мамой. Мужчина был одет в неброский серый костюм,  точь-в-точь
как детективы у дверей.
   Мама представила мне своего собеседника, сказав, что это  доктор  Мотт.
Да, это  был  тот  самый  доктор,  который  изо  дня  в  день  скрупулезно
обследовал меня и Элизу, пока мы жили в Вермонте. Я вежливо поздоровался и
поспешил к развлечениям.
   Через каких-нибудь полчаса я снова оказался возле мамы. Доктора Мотта с
ней уже не было. Мама вторично попыталась объяснить мне, кем был  мужчина,
с которым она только что  беседовала.  Я  выразил  вежливые  и  формальные
сожаления, что не смог уделить  ему  больше  внимания.  Мама  вручила  мне
записку, которую оставил доктор Мотт в качестве подарка  по  случаю  моего
окончания   института.   Записка   была    написана    на    писчебумажных
принадлежностях отеля "Рица". В ней говорилось: "Если не  можешь  принести
пользу, хотя бы не вреди. Гиппократ".


   Да, вот и потом, много лет спустя, когда я  переоборудовал  Вермонтский
замок под детскую поликлинику и небольшой госпиталь, а часть  оставил  для
жилья, я приказал выбить эти слова в камне прямо над главным входом. Но, к
сожалению, они производили слишком сильное впечатление на юных пациентов и
их родителей. Так что мне пришлось отдать распоряжение, чтобы  их  убрали.
Посетителям казалось, что этими словами  я  расписываюсь  в  полной  своей
беспомощности и нерешительности. Они так же усматривали в них намек на то,
что лучше бы им оставаться дома и не дурить никому голову.
   Однако, несмотря ни на что, эти слова навечно вписались в мой  мозг.  И
я, действительно, причинил не так уж много вреда. А центром тяготения всей
моей медицинской  практики  явился  маленький  томик,  который  я  бережно
замыкал  в  сейф  каждый  вечер,  прежде  чем  отойти  ко  сну.  Было  это
руководство по выращиванию детей, которое сотворили мы с Элизой  во  время
знаменательной оргии на Бикон Хилл.
   По сей день ума не приложу, как нам удалось втиснуть все необходимое  в
такую маленькую книжицу!


   А годы шли своим чередом.


   Где-то в водовороте лет затерялась моя женитьба. Жену я выбрал себе под
стать. Она была очень  богата  и  доводилась  мне  троюродной  сестрой.  В
девичестве ее звали Роза Олдрич Форд. Жена была со мной несчастна,  потому
что я ее не любил и никуда вместе с ней не ходил. С любовью у меня  всегда
дело обстояло туго. У нас родился сын. Его  назвали  Картер  Пэлей  Свеин.
Сына я тоже не любил. Картер был мальчиком во всех отношениях нормальным и
был мне абсолютно безразличен. Он был чем-то  вроде  весенней  поросли  на
виноградной лозе - бледной и водянистой, но  постоянно  увеличивающейся  в
размерах.
   После развода мать и сын удалились туда же, куда и Элиза: в Мачу Пикчу,
в Перу. Я не получил от них  ни  весточки,  даже  когда  стал  президентом
Соединенных Штатов.
   А время шло своим чередом.


   В одно прекрасное утро я проснулся и обнаружил, что мне уже  пятьдесят!
Мама окончательно переселилась ко мне  в  Вермонт  и  свой  дом  в  Заливе
черепах продала. Она одряхлела и боялась всего на свете.
   Она любила мне рассказывать про рай, каким она его себе представляла. В
те дни я еще ничего о рае не знал. Я верил,  что  если  человек  умер,  то
навсегда.
   "Я чувствую, твой папа ждет не дождется меня, - говорила мама. - И  мои
мамочка и папочка тоже ждут меня с распростертыми объятиями".
   Позже я узнал, что мама не ошиблась. Ожидать новых и новых  прибывающих
- вот и все занятие тех, кто попал в рай.



29

   До последнего дня мама не  уставала  повторять,  как  противно  ей  все
ненатуральное: синтетические запахи, волокна, пластик и  т.п.  Любила  она
шелк, хлопок, лен, шерсть, кожу и глину, стекло и камень. Еще  она  любила
лошадей и парусные корабли.
   При моем госпитале было двадцать лошадей, а к ним - вагончики, тележки,
повозки и  сани.  Была  у  меня  и  собственная  лошадь  -  мощная  кобыла
клайдесдальской породы. Золотая грива свешивалась до самых ее копыт. Я дал
ей кличку Бадвайзер.
   Воображение мое стало куда богаче, стоило только заглохнуть  технике  и
прекратиться общению с внешним миром.
   Поэтому я ни капельки не удивился, когда однажды  поздним  вечером,  по
обыкновению укутав маму покрепче в одеяло, я со свечой  в  руках  вошел  в
свою спальню и увидел мирно сидящего на  каминной  доске  китайца.  Ростом
китаец был не  больше  моего  указательного  пальца.  На  нем  была  синяя
стеганая куртка, шаровары и кепка.
   Позднее я узнал, что это первый за долгие двадцать пять  лет  посланник
Китайской Народной Республики в Соединенных Штатах Америки.


   Мне доподлинно известно, что ни  один  иностранец,  который  попадал  в
Китай  на  протяжении  этих  лет,  оттуда  не  возвращался.  А   выражение
"отправиться в Китай" стало своего рода эвфемизмом и  означало:  покончить
жизнь самоубийством.
   Так-то вот.


   Миниатюрный  гость  велел  мне  приблизиться,  чтобы  ему  не  пришлось
повышать голос. Я любезно предоставил в его распоряжение собственное  ухо.
Думаю, что зрелище, которое открылось его  взору,  было  не  из  приятных:
поросший волосами туннель с завалами ушного воска.
   Незнакомец отрекомендовался как странствующий посол. Его  назначили  на
эту должность, потому что он был хоть  как-то  различим  для  постороннего
глаза. И добавил, что ростом он гораздо выше  среднего  китайца.  "А  я-то
думал, ребята, что вы давно потеряли к нам всякий интерес", - сказал я.
   Китаец улыбнулся. "Это было не  очень  умно  с  нашей  стороны,  доктор
Свеин. Мы приносим свои извинения".
   "Значит ли это, что нам известно нечто такое, что вам еще не известно?"
- поинтересовался я.
   "Не совсем так, - сказал он. - Вы раньше знали то,  чего  мы  не  знаем
сейчас".
   "Даже представить трудно, что бы это могло быть такое".
   "Конечно, - сказал он. - Я помогу  вам,  доктор  Свеин.  Я  уполномочен
передать вам наилучшие пожелания от вашей сестры,  которая  живет  в  Мачу
Пикчу. Я хочу видеть бумаги, которые много лет тому  назад  вы  с  сестрой
спрятали в погребальной урне в мавзолее профессора Илии Рузвельта Свеина".


   Оказывается, китайцы посылали экспедицию в Мачу Пикчу. Целью экспедиции
было по мере возможности "откопать" секреты, которые древние инки унесли с
собой в  могилу.  Члены  экспедиции  так  же,  как  и  мой  гость,  ростом
превосходили средних китайцев.
   Да, вот Элиза и сделала им предложение. Она  сказала,  что  знает,  где
спрятано нечто почище всех секретов инков вместе взятых.
   "Если подтвердится, что я говорю правду, - сказала она  им,  -  в  виде
вознаграждения обещайте мне поездку на Марс, в ваше поселение".


   Китаец сказал, что его зовут Фу Манчу.


   Я спросил, каким образом он оказался на каминной доске в моей спальне.
   "Таким же образом, как мы добираемся до Марса", - ответил он.



30

   Я охотно согласился сопровождать Фу Манчу в мавзолей. Я посадил  его  в
нагрудный карман своего пиджака.
   Я не мог не чувствовать его превосходства. Несмотря на маленький  рост,
он, несомненно, крепко держал в руках невидимые нити моей жизни и  смерти.
И знал он куда больше моего не только в медицине. Рядом с ним я чувствовал
себя отвратительным аморальным типом.  Что  за  недопустимый  эгоизм  быть
таким огромным! Одного моего ужина хватило бы на тысячу китайцев.


   Входные двери в мавзолей были наглухо забиты. Поэтому нам  с  Фу  Манчу
пришлось нырнуть в тайные переходы альтернативной вселенной моего детства.
Вышли мы через отверстие в полу  мавзолея.  Когда  мы  пробирались  сквозь
заросли паутины, я  поинтересовался,  используют  ли  китайцы  по-прежнему
древние гонги для лечения рака.
   "Мы ушли далеко вперед", - сказал он.
   "Может быть, эту методу можно было бы перенять нашей стране?" - спросил
я.
   "Извините, но ваша так называемая цивилизация слишком  примитивна.  Вам
не дано понять", - сказал он из кармана моего пиджака.


   Я извлек Фу Манчу из кармана и по его же просьбе усадил на Оцинкованную
крышку гроба профессора Илии Рузвельта Свеина. Помещение освещал  неровный
свет одной единственной свечи. Фу  Манчу  достал  из  дипломата  маленькую
коробочку. Мавзолей залил яркий свет, точь-в-точь такой же, как при  нашей
с Элизой встрече в Бостоне. Он велел мне вынуть бумаги из урны. Я послушно
выполнил приказание. Бумаги хорошо сохранились.
   Китаец ходил взад-вперед по бумагам прямо в своих крошечных черно-белых
кедах. Кое-где он останавливался, чтобы запечатлеть на  пленку  какой-либо
абзац. По-видимому, его особенно заинтересовало наше эссе по гравитации. А
может,  это  мне  только  кажется,  когда  я  воспроизвожу  происшедшее  в
ретроспекции.
   "Как же нам еще в детстве удалось узнать то, чего по сей день не  знают
китайцы?" - спросил я.
   "Везение", - сказал он.



31

   Недели через три, было это как раз в день моего пятидесятилетия,  решил
я прогуляться верхом на Бадвайзере в деревушку за почтой.
   Меня как раз ожидала весточка от Элизы. В ней  было  всего  пару  слов:
"Счастливого нам дня рождения! Еду в Китай!"
   Согласно почтовому штемпелю, это сообщение было двухнедельной давности.
С той же оказией прибыло и более свежее известие. "С глубоким  прискорбием
доводим до вашего сведения, что ваша сестра погибла при обвале на  Марсе".
И подпись: "Фу Манчу".


   Трагическое сообщение я  читал  стоя.  Стоял  я  на