нешность этого обряда  внушает
известный страх, как будто от присутствия  какого-нибудь  божества.  Полежав
немного на земле, они поднимаются по данному священником  знаку.  Затем  они
поют хвалы богу, которые чередуют с игрой на  музыкальных  инструментах,  по
большей части другой формы, чем те, которые имеются у  нас.  Большинство  из
этих инструментов своею приятностью превосходят употребительные  у  нас,  их
нельзя даже и сравнивать с нашими.  Но  в  одном  отношении,  без  сомнения,
утопийцы значительно превосходят нас;  вся  их  музыка,  гремит  ли  она  на
органах  или  исполняется  голосом  человека,  весьма  удачно  изображает  и
выражает естественные ощущения; звук вполне приспосабливается к  содержанию,
есть ли это речь молитвы или радость, умилостивление, тревога, печаль, гнев;
форма  мелодии  в  совершенстве  передает  определенный  смысл  предмета.  В
результате она изумительным  образом  волнует,  проникает,  зажигает  сердца
слушателей.
     Напоследок  священник,  равно  как  и  народ,  торжественно  произносит
праздничные молитвы. Они составлены так, что читаемое всеми вместе каждый  в
отдельности может относить к самому себе. В этих  молитвах  всякий  признает
бога творцом, правителем и, кроме того, подателем всех прочих благ;  воздает
ему благодарность за столько полученных благодеяний, а особенно за  то,  что
попал в такое государство, которое является самым счастливым, получил в удел
такую религию, которая, как  он  надеется,  есть  самая  истинная.  Если  же
молящийся заблуждается в  этом  отношении  или  если  существует  что-нибудь
лучшее данного государственного строя и религии и бог одобряет это более, то
он просит, чтобы по благости божией ему позволено было познать это; он готов
следовать, в каком бы направлении  бог  ни  повел  его.  Если  же  этот  вид
государства есть наилучший и избранная им религия - самая приличная,  то  да
пошлет ему бог силу держаться того и другого и да приведет он всех остальных
смертных к тем же правилам жизни, к тому же представлению  о  боге.  Правда,
может быть, неисповедимая воля находит удовольствие в подобном  разнообразии
религий. Наконец, утопиец молится, чтобы бог принял его к себе после  легкой
кончины; конечно, молящийся не дерзает определить, будет ли  это  скоро  или
поздно. Правда, насколько это позволительно совместить  с  величием  божиим,
для утопийца будет гораздо приятнее  перейти  к  богу  после  самой  тяжелой
смерти, чем вести долгую удачную жизнь вдали  от  него.  После  произнесения
этой молитвы они снова падают ниц на землю и, встав  через  короткое  время,
идут обедать, а остаток дня проводят в играх и в занятиях военными науками.

                                    ---

     Я описал вам, насколько мог правильно, строй такого общества, какое  я,
во всяком случае, признаю не только  наилучшим,  но  также  и  единственным,
которое может присвоить себе с полным правом название  общества.  Именно,  в
других странах повсюду  говорящие  об  общественном  благополучии  заботятся
только о своем собственном. Здесь же, где нет никакой частной собственности,
они фактически занимаются общественными делами. И здесь и  там  такой  образ
действия вполне правилен. Действительно, в других странах каждый знает, что,
как бы общество ни  процветало,  он  все  равно  умрет  с  голоду,  если  не
позаботится  о  себе  лично.  Поэтому  в  силу   необходимости   он   должен
предпочитать собственные интересы интересам народа, то  есть  других.  Здесь
же, где все принадлежит всем, наоборот, никто не сомневается в том,  что  ни
один частный  человек  не  будет  ни  в  чем  терпеть  нужды,  стоит  только
позаботиться  о  том,  чтобы  общественные  магазины  были  полны.  Тут   не
существует   неравномерного   распределения   продуктов,   нет   ни   одного
нуждающегося, ни одного нищего, и хотя никто ничего не имеет, тем  не  менее
все богаты. Действительно, может ли  быть  лучшее  богатство,  как  лишенная
всяких забот, веселая и спокойная жизнь?  Тут  не  надо  тревожиться  насчет
своего пропитания; не  приходится  страдать  от  жалобных  требований  жены,
опасаться бедности для сына, беспокоиться о приданом  дочери.  Каждый  может
быть спокоен насчет пропитания и благополучия как своего, так и. всех своих:
жены, сыновей, внуков, правнуков, праправнуков и всей длинной вереницы своих
потомков, исчисление которой принято в знатных родах.  Далее,  о  потерявших
работоспособность утопийцы заботятся нисколько не меньше, чем и о  тех,  кто
работает теперь. Хотел  бы  я,  чтобы  кто-нибудь  посмел  сравнить  с  этим
беспристрастием справедливость других народов. Да провалиться  мне,  если  я
найду у них какой-нибудь след справедливости и беспристрастия! В самом деле,
возьмем  какого-нибудь  дворянина,  золотых  дел  мастера,  ростовщика   или
кого-нибудь другого подобного. Какая же это будет справедливость,  если  все
эти люди совершенно ничего не делают или дело их такого рода, что  не  очень
нужно государству, а жизнь их протекает среди блеска и  роскоши  и  проводят
они ее в праздности или в бесполезных занятиях?  Возьмем  теперь,  с  другой
стороны, поденщика, ломового извозчика, рабочего, земледельца. Они постоянно
заняты усиленным трудом, какой едва могут выдержать животные; вместе  с  тем
труд этот настолько необходим, что ни одно  общество  не  просуществует  без
него и года, а жизнь этих людей настолько жалка, что  по  сравнению  с  ними
положение скота представляется более предпочтительным. В самом деле, скот не
несет постоянно такого труда, питание его только немного хуже, а для него  и
приятнее, и наряду с этим у него нет никакого  страха  за  будущее.  Что  же
касается людей, то их угнетает в настоящем бесплодный и безвыгодный труд  ir
убивает мысль о нищенской старости. Поденная плата их слишком мала, чтобы ее
хватало на потребности того же дня; нечего и говорить тут,  чтобы  ежедневно
оставался какой-нибудь излишек для сбережения на старость.
     Можно ли назвать справедливым и  благодарным  такое  общество,  которое
столь расточительно одаряет так называемых благородных, золотых дел мастеров
и остальных людей этого рода, ничего не делающих, живущих  только  лестью  и
изобретающих никчемные удовольствия, а с другой стороны,  не  выказывает  ни
малейшей заботы о земледельцах, угольщиках, поденщиках, ломовых извозчиках и
рабочих, без которых  не  было  бы  вообще  никакого  общества?  Мало  того,
обременяя их работою в цветущую пору их  жизни,  оно  не  вспоминает  об  их
неусыпном  старании,  забывает  о   принесенных   ими   многих   и   великих
благодеяниях, а когда на них обрушатся старость, болезни и тяжкая  нужда,  с
самой черствой неблагодарностью вознаграждает их жалкой смертью.  Далее,  из
поденной платы бедняков богачи ежедневно урывают кое-что не  только  личными
обманами, но также и на основании государственных  законов.  Таким  образом,
если    раньше    представлялось    несправедливым    отплачивать     черной
неблагодарностью за усердную службу на пользу общества, то они извратили это
так, что сделали справедливостью путем обнародования особых законов.
     При неоднократном и  внимательном  созерцании  всех  процветающих  ныне
государств я могу клятвенно утверждать, что они представляются не чем  иным,
как некиим заговором богачей, ратующих под именем и вывеской  государства  о
своих личных выгодах. Они измышляют и изобретают всякие способы и  хитрости,
во-первых, для того, чтобы  удержать  без  страха  потери  то,  что  стяжали
разными мошенническими хитростями, а затем для того, чтобы откупить себе  за
возможно дешевую плату работу и труд всех бедняков и эксплуатировать их, как
вьючный скот. Раз богачи постановили от имени государства, значит,  также  и
от имени бедных, соблюдать эти ухищрения, они становятся уже законами. Но  и
тут, когда  эти  омерзительные  люди,  в  силу  своей  ненасытной  алчности,
поделили в своей среде все то, чего хватило бы на всех, как далеки  они  все
же от благоденствия государства утопийцев! Выведя  деньги  из  употребления,
они совершенно уничтожили всякую алчность к  ним,  а  какая  масса  тягостей
пропала при этом! Какой посев преступлений вырван с корнем!  Кто  не  знает,
что с исчезновением денег совершенно отмирают все те  преступления,  которые
подвергаются ежедневной каре,  ноне  обузданию,  а  именно:  обманы,  кражи,
грабежи,  ссоры,  восстания,   споры,   мятежи,   убийства,   предательства,
отравления; вдобавок вместе с деньгами моментально погибнут страх,  тревога,
заботы, труды, бессоница. Даже сама  бедность,  которая,  по-видимому,  одна
только нуждается в деньгах, немедленно исчезла бы с совершенным уничтожением
денег.
     Чтобы  это  было  яснее,  вообрази  себе  какой-нибудь   бесплодный   и
неурожайный год, в который  голод  унес  много  тысяч  людей.  Я  решительно
утверждаю, что если в конце этого бедствия порастрясти житницы  богачей,  то
там можно было бы найти огромное количество хлеба; и  если  бы  распределить
этот запас между теми, кто погиб от недоедания и изнурения, то  никто  и  не
заметил бы подобной скупости климата и почвы. Так легко можно было бы добыть
пропитание, но вот пресловутые  блаженные  деньги,  прекрасное  изобретение,
открывающее доступ  к  пропитанию,  одни  только  и  загораживают  дорогу  к
пропитанию. Не сомневаюсь, что богачи тоже чувствуют это; они отлично знают,
что лучше быть в таком положении, чтобы ни в чем не нуждаться, чем  иметь  в
изобилии много лишнего; лучше избавиться  от  многочисленных  бедствий,  чем
быть  осажденным  большими  богатствами.  Мне  и  в   голову   не   приходит
сомневаться, что весь мир легко и давно уже  принял  бы  законы  утопийского
государства как из соображений собственной выгоды, так и в  силу  авторитета
Христа-спасителя, который по своей величайшей мудрости не мог не знать того,
что лучше всего, а по своей доброте не мог не посоветовать того, что он знал
за самое лучшее. Но этому противится  одно  чудовище,  царь  и  отец  всякой
гибели,- гордость. Она меряет  благополучие  не  своими  удачами,  а  чужими
неудачами. Она не хотела бы  даже  стать  богиней,  если  бы  не  оставалось
никаких несчастных, над которыми она могла бы властвовать и  издеваться;  ей
надо, чтобы ее счастье сверкало при  сравнении  с  их  бедствиями,  ей  надо
развернуть свои богатства, чтобы терзать  и  разжигать  их  недостаток.  Эта
адская змея пресмыкается в сердцах людей и, как рыба подлипало,  задерживает
и замедляет избрание ими пути к лучшей жизни.
     Так как она слишком глубоко внедрилась в людей, чтобы  ее  легко  можно
было вырвать, то я рад, что, по  крайней  мере,  утопийцам  выпало  на  долю
государство такого рода, который я с удовольствием пожелал бы для всех.  Они
последовали в своей жизни именно таким уставам  и  заложили  на  них  основы
государства не только  очень  удачно,  но  и  навеки,  насколько  это  может
предсказать человеческое предположение.  Они  истребили  у  себя  с  прочими
пороками  корни  честолюбия  и  раздора,  а  потому  им  не  грозит  никакой
опасности, что они будут страдать от внутренних  распрей,  исключительно  от
которых погибли многие города с их прекрасно защищенными богатствами. А  при
полном внутреннем согласии  и  наличии  незыблемых  учреждений  эту  державу
нельзя потрясти  и  поколебать  соседним  государям,  которые  под  влиянием
зависти давно уже и неоднократно  покушались  на  это,  но  всегда  получали
отпор.
     Когда Рафаил изложил все это, мне сейчас же пришло на ум немало обычаев
и законов этого народа, заключающих в себе чрезвычайную нелепость. Таковы не
только способ ведения войны, их церковные обряды и религии, а сверх  того  и
другие их учреждения, но особенно то, что  является  главнейшей  основой  их
устройства, а именно: общность их жизни  и  питания  при  полном  отсутствии
денежного  обращения.  Это  одно  совершенно  уничтожает  всякую  знатность,
великолепие,блеск, что, по общепринятому мнению, составляет истинную славу и
красу государства. Но я знал, что Рафаил утомлен рассказом, и у меня не было
достаточной уверенности, может ли он терпеливо выслушать  возражения  против
его мнения, а в особенности я вспоминал, как  он  порицал  некоторых  за  их
напрасное опасение, что их не сочтут достаточно умными, если они не найдут в
речах других людей того, за  что  их  можно  продернуть.  Поэтому,  похвалив
устройство утопийцев и речь Рафаила, я взял  его  за  руку  и  повел  в  дом
ужинать. Правда, я сделал оговорку, что  у  нас  будет  еще  время  поглубже
подумать об этом предмете и  побеседовать  с  рассказчиком  поосновательнее.
Хорошо, если  бы  это  когда-нибудь  осуществилось!  Между  тем  я  не  могу
согласиться со всем,  что  рассказал  этот  человек,  во  всяком  случае,  и
бесспорно глубоко образованный, и очень опытный  в  понимании  человечества;
но, с другой стороны, я охотно признаю, что в утопийской республике  имеется
очень много такого, чего я более желаю в наших государствах, нежели ожидаю.
     Конец послеполуденной беседы, которую вел Рафаил Гитлодей о  законах  и
обычаях острова Утопии, известного доселе немногим, в записи  славнейшего  и
ученейшего мужа г-на Томаса Мора, лондонского гражданина и виконта.

       Комментарии

     Рукописного  оригинала  "Утопии"  ("Libellus aureus nec minus salutaris
quam  festivus  de  optimo  reipublicae  statu deque nova insula Utopia") не
сохранилось.  Первое  печатное  издание  ее вышло в 1516 году, в бельгийском
городе  Лувене,  где  в  то  время находился друг Мора, Эразм Роттердамский.
Главный  надзор за изданием, кроме него, имел Петр Эгидий, письмо к которому
помещено перед текстом "Утопии". На заглавном листе книжки сказано было, что
она  издана  "весьма  тщательно".  Но  это  была только обычная типографская
реклама.  Текст  изобилует  опечатками  и  разного рода ошибками в латинском
языке.   Отсюда   возможно   не   лишенное   остроумия   предположение,  что
первоначальный текст был продиктован. Подобная предосторожность, равно как и
печатание  в  другом  городе,  скорее  всего могут быть объяснены цензурными
опасениями.
     Первое  издание "Утопии" принадлежит к числу редчайших книг. В СССР оно
имеется в библиотеке Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.
     Интерес,   возбужденный   книгой,  в  связи  с  неудовлетворительностью
первого   издания   вызвал   перепечатку  его  в  Париже  в  1517  году  - у
книгопродавца  Жиля  де  Гурмона.  Это  издание печаталось также без всякого
участия  автора  и  имеет  еще  больше  опечаток, чем первое. Оно сделано по
первому изданию, но представляет целый ряд интересных вариантов.
     Крайняя неисправность первых двух изданий заставила Эразма обратиться в
Базель к обычному издателю его собственных произведений, солидному типографу
Фробену.  Он  выпустил  в  течение  одного 1518 года два издания "Утопии" (в
марте  и ноябре). Эти издания, особенно второе, дают текст значительно более
исправный.  1  марта  1517 гада Эразм писал Мору из Антверпена: "Пришли сюда
возможно  скорее  твою  "Утопию"  пересмотренную".  Видимо, Мор исполнил это
желание  друга,  так как в конце мая 1517 года тот же Эразм писал ему: "Твои
эпиграммы и "Утопию" я послал в Базель". Отсюда можно заключить, что издание
1518  года  печаталось по тексту первого издания, просмотренному Мором. Это,
конечно, придает ему особую ценность.
     В  XIX  веке  на основании первого издания построил свое издание текста
Виктор  Михельс  в  сотрудничестве с известным педагогом Теобальдом Циглером
(серия  "Латинские  литературные  памятники  XV  и  XVI  столетий",  Берлин,
Вейдеман,  1895).  Кроме  рабской  перепечатки  первого издания со всеми его
недостатками, Михельс приложил главнейшие варианты изданий Жиля де Гурмона и
Фробена,  но сделал это достаточно небрежно, особенно в отношении издания де
Гурмона.
     В  том же 1895 году появилось издание Лептона (Оксфорд), построенное на
основе   издания   Фробена   (мартовская   версия)   и   снабженное  хорошим
комментарием. По изданию Лептона сделан и настоящий перевод.
     Обратимся  теперь  к русским трудам. Одним из первых познакомил русских
читателей с Мором В. К. Тредьяковский. В одиннадцатом томе "Римской истории"
Роллена  в  "Предуведомлении  от  трудившегося  в  переводе", автор передает
стихами  одно  произведение  "Фомы  Мория  Англичанина...", "сего славного и
мудрого человека".
     Что касается собственно "Утопии", то первые два перевода ее относятся к
концу  XVIII  столетия. Первый - "Картина всевозможно лучшего правления, или
Утопия.  Сочинения  Томаса  Мориса  Канцлера  Аглинского,.  в  двух  книгах.
Переведена  с  Аглинского  на  Французский  Г.  Руссо,  а  с Французского на
Российский. С дозволения Управы Благочиния. В Санкт-Петербурге, на иждивении
И. К. Шнора. 1789 года". Второй - "Философа Рафаила Гитлоде странствование в
новом  свете  и  описание  любопытства  достойных примечаний и благоразумных
установлений  жизни миролюбивого народа острова Утопии. Перевод с Аглинского
языка,  сочинение  Томаса  Мориса. В Санкт-Петер- бурге. С дозволения Управы
Благочиния. На иждивении И. К. Шнора. 1790 года".
     В  1901  году  перевод  "Утопии"  дал  Е. В. Тарле в приложении к своей
магистерской  диссертации  "Общественные  воззрения  Томаса  Мора  в связи с
экономическим состоянием Англии его времени" (СПб. 1901).
     В  1903  году вышла работа А. Г. Генкеля: "Томас Мор. Утопия (De optimo
rei  publici statu, deque nova insula Utopia libri duo illustris viri Thomae
Mori,  regni  Britanniarum  cancellarii). Перевод с латинского А. Т. Генкель
при   участии   Н.  А.  Макшеевой.  .  С  биографическим  очерком  Т.  Мора,
составленным Н. А. Макшеевой (с портретом Т. Мора), СПб. 1903". Перевод этот
переиздавался  неоднократно  даже  после  Октябрьской революции. Так, третье
издание  его  вышло  в  1918  году  в Петрограде как "Издание Петроградского
совета  рабочих  и  красноармейских  депутатов",  а  четвертое  - в Харькове
(1923),  в  издательстве  "Пролетарий",  причем  на  каждом  из  них  стоит:
"исправленное и дополненное", чего на самом деле не было.
     В   1935   году  в  издательстве  "Academia"  вышел  перевод  "Утопии",
выполненный  профессором  А.  И.  Малеиным.  В 1947 году этот же перевод был
напечатан издательством Академии наук СССР. В 1953 году текст перевода А. И.
Малеина   был  заново  отредактирован  и  исправлен  Ф.  А.  Петровским  для
издательства  Академии  наук СССР. Перевод А. И. Малеина и Ф. А. Петровского
воспроизводится и в настоящем издании.

     Томас Мор... Эгидию.- Так начинали свои письма древние римляне, которым
подражает  Мор.  Петр  Эгидий  (1486-1533)  -  гуманист,  друг Мора и Эразма
Роттердамского.

     ...мой  питомец Иоанн Клемент.,.- Иоанн, или Джон, Клемент вырос в доме
Мора и женился на его приемной дочери. Он работал в Оксфордском университете
при кафедре греческого языка и затем был врачом в Лондоне (ум. в 1572 г.).

     Гитлодей  -  греческое  слово, первая часть которого - пустая болтовня,
вздор; вторая: - опытный, сведущий, или - разделять. Этой фамилией Мор хотел
подчеркнуть,  что  речь  идет  о  лице несуществующем. В уста Гитлодея Мор в
дальнейшем  из  осторожности  влагает собственные мысли, а сам выступает его
противником из страха перед цензурой.

     Амауротский мост (Амаурот).- Название происходит от. греческого слова -
непознаваемый,  темный. Отрицая этим именем существование подобного города в
действительности,  Мор  вместе  с  тем намекает на "туманный" Лондон, многие
черты которого он имеет в виду при последующем детальном описании Амаурота.

     Анидр - от греческого: - из отрицательной частицы av и (вода) - то есть
река без воды - следовательно, несуществующая.

     ...немаловажные   спорные   дела...-  Ссора  между  английским  королем
Генрихом   VIII   (1491-1547)   и  испанским  принцем  Карлом  (впоследстви