а
перепись определяет население Соединенных Штатов в двести пятьдесят
миллионов или около того. Сказанное означает, что издательства рассчитывают
лишь на одну тысячную процента всего населения. Что до меня, это абсурд".

Сколько именно, можно было бы определить изучением рынка, но как раз этого
Бродский призывает избегать. По его мнению, такие исследования ограничены
самим избирательным подходом: социолог и экономист станут разделять
население по признакам профессии и образования. Считается, что рабочий
никогда не станет читать Горация, фермер -- Эудженио Монтале1, политик --
Элизабет Бишоп2. Подобный подход, настаивает Бродский, искажает картину и
сокращает читательский потенциал.
 ____________
 1 Эудженио Монтале (1896-1981) -- итальянский поэт, представитель
герметизма. Нобелевская премия (1975).
 2 Элизабет Бишоп (1911-1981) -- американская поэтесса, которую И.Бродский
неоднократно называл в числе лучших поэтов США.

71

"Применительно к поэзии изучение рынка, со всеми его компьютерами,
оказывается на уровне вполне средневековом. Коль скоро теперь все мы
грамотные, то каждый является потенциальным читателем стихов. Именно
подобное умозаключение следовало бы принимать во внимание книготорговле, а
не клаустрофобский принцип спроса. В вопросах культуры не спрос определяет
предложение, а ровно наоборот. Вы читаете Данте потому, что он написал
"Божественную комедию", а не потому, что внезапно ощутили потребность в
Данте".

Поэзия должна быть доступна публике в значительно более широких масштабах,
нежели теперь. Она вездесуща как природа, нас окружающая, коей стихи
обязаны столькими сравнениями; она могла бы быть вездесущей, как
заправочные станции, если не как сами автомобили. Книжные магазины
следовало бы разместить как в университетских кампусах, так и у заводских
ворот. Дешевые издания того, что мы называем классикой, должны стоить гроши
и стоять в супермаркетах. В конце концов, это страна массового
производства, и я не понимаю, почему бы то, что сделано для автомобилей, не
сделать для поэтических книг, способных завезти и подальше. Возможно, нам
не хочется заезжать подальше? "Вполне вероятно, но если и так, то дело в
том, что мы лишены упомянутого средства передвижения, а не в том, что
подразумеваемые расстояния и пункты назначения не существуют вовсе".

Отдавая себе отчет в необычности предложений, Иосиф Бродский спешит перейти
к практическим материям.

"Все вышеизложенное, даже для сочувственного слуха, может звучать довольно
диковато. Тем не менее идея обладает и экономическим смыслом. Два с
половиной миллиона экземпляров по цене, скажем, в два доллара, принесут в
конечном счете больше, чем десять тысяч по двадцать долларов. Имеющая,
безусловно, место проблема хранения заставит распространять книги быстрее и
шире. Более того, буде правительство осознает, что составление личной
библиотеки имеет не меньшее значение для призвания и профессии, нежели
деловые обеды, налоговые льготы коснутся читающих, пишущих и издающих
стихи. Более всего потеряют, очевидно, леса, но я полагаю, что дерево,
поставленное перед выбором -- стать ему поэтическим сборником или сто-

72

пой деловых бумаг, -- может склониться к первому варианту".

И далее -- о главной просветительской цели проекта и о способе ее
достижения: как повысить престиж чтения в эпоху телевидения.

"Я хотел бы заметить, что в настоящее время, при посредстве недорогой
технологии, осуществима возможность преобразовать эту страну в просвещенную
демократию. Таковую возможность стоило бы использовать, покуда на место
грамотности не заступила программотность1.

Я предложил бы начать с поэзии не только потому, что путь этот до известной
степени отражает развитие цивилизации -- в том смысле, что песня
предшествовала рассказу, -- но и потому, что он дешевле. Дюжина названий
оказалась бы вполне достойным началом. Стоимость дюжины сборников, даже по
нынешним ценам, не составит и четверти стоимости телевизора. Книги эти
остались в магазинах не ввиду отсутствия аппетита к поэзии, но по
недостатку возможности аппетит этот удовлетворить. На мой взгляд, книги
следовало бы доставлять на дом, включив их в число коммунальных услуг,
подобно электричеству или молоку в Англии, по соответственно минимальной
стоимости. Помимо того, стихи могли бы продаваться в аптеках -- не в
последнюю очередь потому, что это снизит расходы на психиатра. И наконец,
антология американской поэзии может быть обнаружена в тумбочке каждого
номера каждой гостиницы, рядом с Библией, которая наверняка не
воспротивится таковому соседству, коль скоро не возражает против соседства
телефонной книги".

Прежде чем положить поэтическую антологию в гостиничную тумбочку рядом с
Библией, следует тем не менее убедиться в правомочности такой близости. И
тут Иосиф Бродский заводит речь о собственно литературе -- той, которую
прославляет и представляет.

"Американская поэзия -- главное достояние страны. Количество стихов, на
берегах этих в последние полтора века сложенных, превышает
представительство прочих видов литературы, равно как джаза и кинематографа,
чрезвычайно почитаемых во всем мире. Смею сказать, то же самое относится и
к качеству.

Стихи эти одушевлены пафосом личной ответствен-
 ________
 1 В оригинале "literacy" и "videocy".

73

ности. Нет ничего более чуждого американской поэзии, чем все эти знаменитые
европеизмы: чувствительность жертвы с ее вращающимся на триста шестьдесят
градусов обвинительным перстом, возвышенная невразумительность, Прометеевы
претензии и слепая убежденность.

Американская поэзия -- совершенно замечательное явление. Много лет назад я
принес Анне Ахматовой несколько стихотворений Роберта Фроста и через
несколько дней спросил о ее мнении. "Что это за поэт? -- сказала она с
притворным негодованием. -- Он все время говорит о том, как продают и
покупают! О страховках и тому подобном!" И после паузы добавила:

"Какой ужасающий господин".

Замечательно выбранный эпитет отражает различие позиции Фроста и
традиционно трагической позы поэта в словесности европейской и русской.
Дело в том, что трагедия -- всегда свершившийся факт, взгляд в прошлое,
тогда как ужас связан с будущим и с пониманием, или уместнее сказать,
распознаванием собственного негативного потенциала.

Я бы сказал, что вышеупомянутый "ужасающий" аспект -- чрезвычайно сильная
сторона Фроста и всей американской изящной словесности вообще. Поэзия по
определению искусство глубоко индивидуалистическое, и в этом смысле Америка
-- логичное поэзии местопребывание.

На мой взгляд, равно как и на слух, американская поэзия -- неуклонная и
неустанная проповедь человеческой автономии. Если угодно -- песнь атома, не
поддающегося цепной реакции. Ее общий тон определяем упругостью и силой
духа, пристальным взглядом в упор, встречающим худшее не мигая. Она в самом
деле держит глаза открытыми -- не столько в изумлении или в ожидании
откровения, сколько настороже ввиду опасности. В ней весьма немного
утешительства (к чему столь склонна поэзия европейская, в особенности
русская); она богата и чрезвычайно красочна в деталях; не отягощена
ностальгией по некоему золотому веку; воодушевлена стойкостью и стремлением
вырваться, верней -- прорваться. Понадобись американской поэзии девиз, я
предложил бы строку Фроста: "И лучший выход -- только напрямик".

Далее Бродский развивает одну из своих излюбленных мыслей о том, что стихи
-- их создание и чтение --

74

есть явление антропологическое, поскольку поэзия является высшей формой
членораздельной речи, то есть того, что выделяет человека из мира животных.
Бродский считает поэзию наиболее экономичной формой мышления, когда хорошее
стихотворение на предельно сжатом пространстве покрывает громадные
интеллектуальные и эмоциональные расстояния, часто достигая откровения. Ни
к одному другому языку, утверждает Бродский, все это не относится в большей
степени, чем к английскому. Родиться в английском языке или влиться в него
-- он называет благом. И отсюда вывод: препятствовать носителям языка
овладеть им во всей полноте есть преступление.

"Тревожит меня то, что неспособный адекватно выражать себя посредством слов
человек прибегнет к действиям. А поскольку словарь действий ограничен
собственным его телом, постольку он обречен действовать агрессивно,
расширяя лексикон с помощью оружия -- там, где можно было бы обойтись
прилагательными".

Возвращаясь к основной идее своего доклада, Иосиф Бродский предлагает ряд
практических шагов по широкому распространению поэзии в Соединенных Штатах
и объясняет свои побудительные мотивы, напоминая, что он выступает в
качестве всеамериканского поэта-лауреата.

"Как уже было сказано, я склонен рассматривать эту работу в духе
общественного служения, и надо полагать, в моем сознании закрепился тот
факт, что я на зарплате Библиотеки Конгресса. Вероятно, я воображаю себя
своего рода главным врачом, наклеивающим ярлыки на пачки -- пачки стихов.
На ярлыках тогда значилось бы нечто вроде: "Вести дела подобным образом
опасно для национального здоровья". То обстоятельство, что мы живы, еще не
означает, что мы не больны.

Пятьдесят миллионов антологий американской поэзии по два доллара штука
могут быть распроданы в стране с населением в двести пятьдесят миллионов.
Не сразу, постепенно, через десять или более лет, но их купят. Книги
находят своих читателей. А если не купят, что ж, пусть они лежат
неподалеку, собирают пыль, гниют, разлагаются. Всегда найдется ребенок,
который выудит книжку из кучи мусора. Таким ребенком был я; возможно,
кто-то из вас.

Четверть века назад, в прошлой жизни, в России, я знал человека,
переводившего Роберта Фроста на русский. Я прочел его переводы, это были
потрясающие русские стихи, и мне захотелось познакомиться с этим человеком
равно как и с самими оригиналами. Он показал мне книгу, раскрывшуюся на
стихотворении "Счастье набирает в высоту то, что потеряло в протяженье".
Поперек страницы шел след огромного солдатского сапога. На титульном листе
значилось -- "Stalag 3В" -- штамп, проставленный в каком-то немецком
концлагере для военнопленных.

Сборник стихов ищет своих читателей. Единственное что от книги этой
требуется -- лежать неподалеку. В противном случае на нее даже не
наступить, тем более -- не подобрать".

Главной реакцией на "Нескромное предложение" Иосифа Бродского (речь стала
широко известна особенно после того, как ее опубликовал журнал "Нью
рипаблик") было -- изумление. Неужели он всерьез? "Вашингтон пост мэгэзин"
-- воскресное приложение к одной из двух авторитетнейших газет Америки --
восхитился масштабом и благородством задачи, но рядом поместилось
осторожное замечание о том, что главный козырь Бродского в этой затее --
его личное обаяние. Тут же цитировался бывший консультант Библиотеки
Конгресса Энтони Хект, сказавший, что вашингтонская общественность состоит
из юристов, а юристы поэзией не интересуются1.

Если в американской прессе преобладала интонация озадаченности, то в
эмигрантской среде -- я хорошо помню эти разговоры -- речь шла в основном о
"маниловщине". Причем с оттенком раздражения: российская эмиграция в
изрядной мере разделяет стереотипы метрополии, среди которых американская
"бездуховность" занимает почетное место. Простые аргументы -- вроде
предложения разок зайти в книжный магазин и потом поразмыслить, зачем и для
кого выпускается все это великолепие в стране свободного
предпринимательства -- обычно не действуют.

Скептическое отношение к его затее, -- во всяком случае, к ее практическому
выполнению -- Бродского не слишком смущало. Частичное объяснение он дал
корреспонденту "Нью-Йорк таймс": просветительская активность на лауреатском
посту есть возможность от-
 ___________
 1 "The Washington Post Magazine", 19 января 1992.

76

платить Америке за то, что она для него сделала1. Но при этом Бродский
вовсе не относился к своему проекту как к чему-то символическому и
церемониальному: он действительно верил в то, что его "нескромное
предложение" найдет отклик. Когда я сказал как-то, что столь эффектное
выступление должно привлечь внимание читающей публики к стихам, Иосиф даже
рассердился, заявив, что цель его -- именно та, которая провозглашена. То
есть -- практическая.

И -- оказался прав.

Студенту Колумбийского университета в Нью-Йорке Эндрю Кэрролу "Нескромное
предложение" попалось в конце 92-го. Он написал Бродскому восторженное
письмо и тут же получил ответ.

Два отступления от сюжета.

Коль скоро здесь идет речь о просветительской деятельности Иосифа
Бродского, то нельзя обойтись без упоминания о его колоссальной работе --
ответов на письма. Явление двух литератур, он за две литературы и
отчитывался. Стихи, проза, вопросы, просьбы, хвала и хула приходили из
множества стран мира. Иосиф показывал мне гигантскую поэму из Бомбея,
убористо отпечатанную на папиросной бумаге для экономии почтовых расходов.
Это сочинение тоже получило обстоятельный ответ.

Второе отступление касается Эндрю Кэррола. Еще один из распространенных
стереотипов закрепляет понятие "интеллигенция" исключительно за русским
обществом. И в частности, российским интеллигентам противопоставляются
американские интеллектуалы: первая категория -- духовно-нравственная,
вторая -- профессиональная. Тем самым как бы подчеркивается практическая
ориентированность Америки во всем, включая функции организма. Если у тебя
быстрые ноги -- работай футболистом, тонкий слух -- музыкантом, развит
головной мозг -- получай деньги за его деятельность. Это так лишь отчасти
-- в Штатах на удивление много людей, словно сошедших со страниц советской
печати шестидесятых годов: всякие фрезеровщики, которые выражают себя в
классическом танце после работы, или инженеры, для которых главное в жизни
древняя история. Здесь немыслимое количество обществ и кружков, где люди
именно самовыражаются, и
 ______________
 1 "The New York Times", 10 декабря 1991.

77

в этом для них состоит главное. Зауженный профессионализм Америки -- во
многом миф. Американцы точно так же, как все люди на земле, в подавляющем
своем большинстве, рассматривают работу как место зарабатывания денег, а не
приложения душевных сил. Из этого комплекса в конечном счете и рождается
"интеллигенция" -- люди, которым есть дело до чего-то еще, помимо их
профессии и семьи. Например, вполне отвечают представлениям об
"интеллигентских" умонастроениях те миллионы американцев, которые тратят
время, силы и деньги на различные общественные движения: борьбу за расовое
равенство, продовольственную помощь враждебной Кубе, спасение моржей.
Интеллигентский комплекс, столь знакомый России, в полной мере знаком и
присущ Америке. Другое дело, что здесь человек, обуреваемый этим
комплексом, значительно больше озабочен его практической реализацией.
Просто поговорить на кухне недостаточно.

Иосиф Бродский и Эндрю Кэррол поговорили в кафе "Маурицио" в
Гринвич-Виллидже, и двадцатичетырехлетний американец начал действовать.

Все, что положено получить, -- он получил. Менеджеры отелей, которым он
предлагал положить поэтическую антологию в тумбочку рядом с Библией,
спрашивали: "Кто этот Роберт Фрост, на которого вы работаете?" Но так или
иначе, к началу 94-го двенадцать с половиной тысяч книг уже разместились в
сотнях гостиниц страны'. На счет зарегистрированного Кэрролом и Бродским
общества American Poetry and Literacy Project стали поступать пожертвования
-- денежные и книжные. Весной 94-го Бродский ездил во Флориду с чтением
стихов, сборы от которых пошли в пользу проекта. Но до супермаркетов,
кажется, не дошло. Одна из особенностей Америки: благотворительное
начинание здесь легче внедряется при безвозмездной поддержке. Человек, как
правило, четко отделяет бизнес от общественного служения. В этом смысле для
американца сборник стихов убедительнее выглядит в прикроватной тумбочке,
чем на прилавке. Включая сюда и возможность, выписываясь из гостиницы,
прихватить с собой книжку. Такое воровство Бродский с воодушевлением
предусматривал.

У меня нет веских оснований считать то, что на-
 ____________
 1 "The New York Times", 15 марта 1994.

78

чалось в нью-йоркском общественном транспорте в 92 году -- следствием
выступления Иосифа Бродского в Библиотеке Конгресса осенью 91-го. Вероятно,
это просто совпадение -- но совпадение весьма примечательное. Хотя почему
не предположить, что в нью-йоркском муниципалитете читают газеты? Во всяком
случае, с середины 92-го вагоны метро и автобусы Нью-Йорка украсились
плакатиками со стандартным оформлением и заглавием: "Poetry in Motion" --
"Поэзия в движении". На плакатиках были стихи -- Данте, Уитмена, Йейтса,
Эмили Дикинсон, -Роберта Фроста, Гарсиа Лорки. По установленному правилу,
количество строк не должно превышать шестнадцати, так что фрагмент легко
прочитывается даже между двумя остановками. Следуя не столько завету Дюка
Эллингтона ("Take the A train"), сколько жизненной необходимости, в своих
ежедневньк поездках на работу в поезде "А" я выучил наизусть потрясающие
стихотворения сэра Уолтера Рейли и Чеслава Милоша. Тексты сменялись,
появлялись все новые: Петрарка, Ахматова, Харт Крейн, Элизабет Бишоп. И,
конечно, -- Иосиф Бродский.

Осенью 94-го в "Нью-Йорк тайме" появилась большая статья о том, как
нью-йоркцы воспринимают "Поэзию в движении"1. Среди прочего рассказывалось
о лейтенанте полиции Юджине Роуче, который погрузился в размышления над
двустишием Бродского:

Sir, you are tough, and I am tough. But who will write whose epitaph?

Дословно: "Сэр, вы крутой и я крутой, но кто кому напишет эпитафию?"
Естественно, что лейтенант Роуч сначала обдумал полицейские аллюзии этих
строчек, после разузнал биографию Бродского и решил, что поэт так
обращается к тирану.

Иосиф потом рассказал, что Роуч позвонил ему, чтобы получить разъяснение из
первых рук, и получил. "Это не тирану, это скорее -- другому поэту", --
сказал Бродский. По-моему, он гордился нью-йоркским лейтенантом полиции
больше, чем другими своими читателями.

Стало быть, выбор стихов для "Поэзии в движении" был удачен, хотя Иосиф
говорил, что хотел предложить другое двустишие:
 _____________
1 "The New York Times", 21 октября 1994.

79

Buenas noches, Don't mind the roaches.

"Спокойной ночи, не обращайте внимания на тараканов", -- написал на двух
языках Бродский в своей "Нью-йоркской колыбельной".

Надо быть нью-йоркцем, -- а он был нью-йоркцем настоящим, -- чтобы понять
такое, не говоря -- написать. Надо знать, что этот город фактически
двуязычен, что целые районы его говорят по-испански и что в этих-то районах
охотнее всего обитает самое распространенное здешнее животное.

Стихов о Нью-Йорке у Бродского вообще-то немного, что однажды он мне
объяснил просто: "То место, в котором живешь, принимаешь за само собой
разумеющееся и поэтому особенно не описываешь. <...> Нью-Йорк я ощущаю
своим городом -- настолько, что мне не приходит в голову что-то писать о
нем. И переселяться отсюда в голову не приходит, разве что обстоятельства
могут вынудить"1.

Стихи легли в гостиничные тумбочки, стихи, надо надеяться, еще появятся в
супермаркетах и аптеках рядом с молоком и аспирином, стихи ездят в метро.
После восьмимесячного отсутствия в Нью-Йорке я приехал сюда на похороны и в
своем привычном поезде "А" вновь увидел тот плакатик "Poetry in Motion":

Sir, you are tough, and I am tough. But who will write whose epitaph?
Joseph Brodsky (b. 1940)

В сочетании "Иосиф Бродский" и "эпитафия" прочитывался новый страшный
смысл, но поэзия продолжала быть в движении.

______________
 1 Иосиф Бродский. "Пересеченная местность". Путешествия с комментариями.
М.: Издательство Независимая Газета, 1995, с. 153.

----------------------------------------------------------------------------

В Англии

Валентина Полухина. Вступление

Если Россия была великой болью поэта, а Италия -- его большой любовью и,
следует заметит