литератор. У меня нет таких амбиций, как я уже
сказал. Единственная амбиция, которая у меня существует -- это амбиция
по отношению к процессу, она заключается только в течении процесса, в
самом процессе. А жизнь, так сказать, продукта меня совершенно не
волнует. Мне совершенно безразлично, что происходит с моими стихами
после того, как они написаны. И в этом смысле есть некоторые совпадения
-- или я надеюсь, что они есть -- между тем, как я отношусь к своим
занятиям -- и древними. А вовсе не с Тютчевым.

[Волков:]
	Вы имеете в виду средневековых анонимов? Или же древних греков и
римлян?

[Бродский:]
	Я говорю об античных авторах. Ведь все эти издания античных поэтов
-- они, до известной степени, посмертные издания, да? Иначе к ним
невозможно относиться. Ведь как все это происходит? Исследователи
что-то такое находят, а затем все это располагается в порядке, самим
авторам не очень-то известном, да? Что есть -- то и суется под обложку.
Ну то же самое, хочется надеяться, происходит и в моем случае, с
большим или меньшим приближением. Какие эклоги у меня написаны, те я и
отдаю в книжку. Ну когда их набирается достаточное количество. А вся
эта забота поэта о своей биографии -- моветон, как я уже сказал. Тем
более для XX века, поскольку в этом веке, особенно в русской поэзии,
стилистически все находится в процессе развития. И это развитие, как
мне кажется, до сих пор продолжается. Так что мне совершенно неохота
останавливаться на какой бы то ни было манере высказывания. И я думаю,
что это не только мне свойственно, а и многим другим. Именно поэтому
хронология в поэтических сборниках не так уж и важна, честно говоря.
Поскольку за развитием поэта следишь либо по его стилистическому
движению, либо по увеличивающейся глубине содержания. И в этом смысле
ни составитель сборника, ни его читатель ошибки совершить не могут.

[Волков:]
	Не должны, во всяком случае...

[Бродский:]
	Да, не должны! Не должны. Невозможно в сборнике Пастернака, к
примеру, стихи из "Доктора Живаго" поставить перед стихами из книги
"Поверх барьеров". Это просто не будет иметь смысла. Или же будет иметь
тот высший античный смысл, о котором мы только что говорили.

[Волков:]
	Я к вопросу хронологии в поэтических сборниках подхожу чисто
эгоистически, как простой читатель. Мне всегда интересно знать, в каком
именно году поэт написал то или иное стихотворение. Я тогда могу
вычислить, сколько ему было в тот момент лет, каковы были
обстоятельства -- исторические и приватные. И меня раздражает, когда
поэты эти обстоятельства нарочно затемняют. Многие из них к хронологии
своих стихов относятся со сложными чувствами. А вы как-то особенно
амбивалентны на этот счет.

[Бродский:]
	Вы знаете, Соломон, я тут перечитал какие-то свои старенькие
стишки. Ну это полный бред! Это ночь, абсолютная! Чего там я только, не
насочинял! И в связи с этим мне пришло в голову следующее соображение.
Если бы у меня была возможность в отечестве печатать все, что мне в
голову взбрело написать, то это, конечно, была бы полная катастрофа.
Так что в некотором роде я должен быть благодарен за все те цензурные
рогатки, которые в отечестве существовали. Слава Богу, что они были!
Конечно, потом, лет после двадцати пяти, когда я начал заниматься
сочинительством более или менее всерьез, был момент, когда хорошо было
бы, если бы возник такой естественный процесс, да? Если бы я мог
составлять и печатать свои книжки по мере появления каких-то циклов. И
даже здесь, на Западе, меня несколько раз подмывало задним числом
отобрать то, что было сделано, и напечатать это в каком-то определенном
порядке. Но этого делать не следует. Так не делается. Стихи уже
напечатаны -- в каком-то скорее беспорядке, чем порядке. Но безумный
беспорядок -- есть порядок, как говорил Уоллес Стивенс. И я, в отличие
от нормального читателя, подобные вещи понимаю буквально, а потому
принимаю их чрезвычайно близко к сердцу. В жизни, в поведении своем я
всегда исходил из того -- как получается, так и получается.
Впоследствии -- если грамматически такое время вообще существует --
все, в общем, станет более или менее на свои места. По крайней мере, в
отношении издания моих книжек. Хотя я этого чудовищно боюсь, потому что
представляю себе, чего там натворят даже самые замечательные люди, даже
из самых замечательных побуждений. И какой хаос там воцарится. Потому
что ничего более страшного, чем посмертные комментарии, вообразить себе
нельзя. Я думаю, что даже в случае с Пушкиным хронология очень сильно
переврана, то есть порядок стихов переставлен. Это, как вы понимаете,
не параллель, а просто наиболее показательный пример, поскольку у
Пушкина-то все должно было бы быть более или менее ясно. Что уж тут
говорить о людях вроде Лермонтова, там вообще непонятно -- где и что
происходит. Вот сейчас мучаются над Цветаевой. Бог даст, какая-то
внятная хронология выявится. А что касается меня, то, как мне кажется,
какая-то и чисто стилистическая, и интеллектуальная, если угодно,
прогрессия настолько очевидна, что никакой особенной трудности с
установлением хронологии быть, вроде бы, не должно. Хотя я представляю
себе, что они там в итоге наворотят! А потому мне абсолютно все равно.

[Волков:]
	Иосиф, я пытаюсь во всем этом разобраться вместе с вами, и мне
кажется, что в этом вашем самоустранении в связи с публикацией
собственных книг есть еще два чисто психологических момента. Первое:
можно сказать, что это то самое смирение, которое паче гордыни. А
другая эмоция -- она, кстати, присутствовала, на мой взгляд, и у
Тютчева, от которого вы так открещиваетесь,-- сводится примерно к
следующему: раз я этим не занимался, то с меня и взятки гладки. То есть
вы с себя как бы снимаете ответственность за конечный продукт. Это
боязнь -- может быть, даже подсознательная -- читательского суда.

[Бродский:]
	Соломон, я могу вам сказать совершенно точно, что никакой боязни,
никаких комплексов у меня в связи с этим нет. И я не ставлю себя выше
читателя -- как, впрочем, и ниже. Может быть, в этом смысле я --
продукт советской системы, но никогда я не относился к себе как к
автору. Честное слово! Хотя это заявление, будучи произнесенным, может
восприниматься как некое кокетство. На самом деле я всю жизнь относился
к себе -- и это главное! -- прежде всего как к некоей метафизической
единице, да? И главным образом меня интересовало, что с человеком, с
индивидуумом происходит в метафизическом плане. Стихи на самом-то деле
продукт побочный, хотя всегда считается наоборот. На самом-то деле это
-- чушь. И не то чтобы я считал это занятие -- составление своих книжек
и прочее -- суетным. Ничего подобного, ровно наоборот! Это занятие
чрезвычайно благородное, дельное, серьезное -- в общем, выберите любой
эпитет, какой вам заблагорассудится! Но вся история заключается в том,
что у меня для этого нет ни времени, ни желания. Ахматова говорила:
"Когда стихи не пишутся, жить очень неуютно". Когда поэт составляет
книгу? Когда можно этим заниматься? Когда не занимаешься стихописанием
как таковым. Но когда ты не занимаешься стихописанием, то совершенно
балдеешь. Ты звереешь -- в первую очередь по отношению к самому себе. Я
хочу, чтобы вы меня поняли, Соломон. Когда не пишется, то думаешь, что
жизнь кончилась. У меня к себе отношение в некотором роде
романтическое. Не столько даже к себе лично, сколько к существованию
как к таковому. А с самим собой у меня отношения кальвинистские, если
угодно. И это вовсе не гордыня.

[Волков:]
	Как же вы перепрыгиваете через эту психологическую пропасть -- я
имею в виду, когда стихи не сочиняются?

[Бродский:]
	Когда они не сочиняются, их стараешься сочинить, да? Или пытаешься
каким-то образом забить себе голову, да уж так, чтоб и не вспоминать об
этом. Переводы делаешь, лекции готовишь, книжки читаешь -- я уж не знаю
что. Книжку, кстати, куда интереснее читать, чем составлять, я вам
точно говорю. То есть важнее для индивидуума в чисто метафизическом, да
и каком угодно смысле. Было время, когда я думал, что уж не составлю в
своей жизни ни одной книжки, что этого не произойдет никогда. Просто не
доживу. Поскольку чем старше становишься -- тем труднее этим
заниматься. Но один сборничек я все же составил.

[Волков:]
	"Новые стансы к Августе"?

[Бродский:]
	Да. Как вам, вероятно, известно, это сборник стихов за двадцать лет
с одним, более или менее, адресатом. И до известной степени это главное
дело моей жизни. Когда я об этом думал, то решил так: даже самые лучшие
руки этого касаться не должны, так что лучше уж это сделаю я сам. И
опять-таки если бы я этого не сделал сам, то уж тут наворотили бы
такого ералаша! Кроме того, мне пришла в голову совершенно внезапным
образом, во время разговора с Лешей Лосевым, одна мысль. Я просмотрел
все эти стихи и вдруг увидел, что они поразительным образом
выстраиваются в некий сюжет. И мне представляется, что в итоге "Новые
стансы к Августе" можно читать, как отдельное произведение. К
сожалению, я не написал "Божественной комедии". И, видимо, уже никогда
ее не напишу. А тут получилась в некотором роде поэтическая книжка со
своим сюжетом -- по принципу скорее прозаическому, нежели какому бы то
ни было другому. И у меня есть тайная надежда, что читатели это
сообразят. То есть что они в каком-то таком бесконечном смысле тоже
окажутся на уровне. Что они дотянут. Ну я не знаю даже, как это
объяснить.

[Волков:]
	Кстати, одно обстоятельство меня удивляет. Поэзия ваша весьма
эпична и все более и более эпичнеет, что ли...

[Бродский:]
	"Эпичнеет" -- это замечательно...

[Волков:]
	Но при этом вы до сих пор не разразились каким-нибудь
монументальным романом в стихах.

[Бродский:]
	Вы знаете, я ведь два раза предпринимал подобную попытку. Ну, по
молодости лет я написал эту ахинею -- "Шествие". Мне тогда было чуть
больше двадцати. Потом, когда все уже посерьезнело, я написал нечто,
что -- даже и сейчас, когда я оглядываюсь на это -- хотя это уже почти
и невозможно -- мне представляется произведением чрезвычайно серьезным.

[Волков:]
	"Горбунов и Горчаков"?

[Бродский:]
	Да. А что касается "Комедии Дивины"... Ну я не знаю, но, видимо,
нет -- уже не напишу. Если бы я жил в России, дома -- тогда, может
быть, я и предпринял бы подобную попытку в третий раз. Знаете, ведь
такие вещи можно сочинять, только находясь в каком-то естественном
контексте. Когда ты начинаешь думать: ладно, я им сейчас всем врежу --
и старым, и малым. То есть и предшественникам, и потомкам, да? Подобный
сентимент может вас одолевать исключительно в том случае, если вы
находитесь в своей естественной среде. Когда же вы из нее выпадаете --
или выбываете -- то существование начинает носить несколько более
отчаянный характер. И уже не до грандиозных замыслов.

[Волков:]
	А с другой стороны то, что по-русски называется несколько
высокопарным словом "изгнание", дает фантастическое преимущество в виде
эффекта остранения.

[Бродский:]
	Совершенно верно. Но у меня уж этого самого остранения навалом. Я
вообще чересчур уж наостранялся, вы знаете. Это уже превратилось в
инстинкт. Зарекаться, конечно, не надо, да я и не зарекаюсь, но по
тому, как жизнь идет -- крупных произведений мне уже не сочинять. А
читателю -- не читать. Не говоря уж о том, что они не читают того, что
уже написано людьми получше нас -- скажем, "Гильгамеш", Гомера или,
допустим, того же Данте.

[Волков:]
	Ну люди всегда предпочитают читать современников. И за это их
стыдить не приходится, хотя есть такая вечная тенденция: вздымать руки
к небу и сокрушаться, что вот, не читают Гомера, а читают, как когда-то
Саша Черный сказал, "поэта Бородавкина". Но это же ерунда. Потому что
современный поэт всегда скажет нечто, что гораздо больнее резанет по
коже, чем любой классик. Так всегда было и будет. Это совершенно
нормальная вещь.

[Бродский:]
	Не знаю, не знаю... Может быть... Ну может быть я чего-нибудь
предприму вроде оденовского "For the Time Being", если Бог даст. Это,
знаете ли, не от меня зависит. Ведь сочиняешь более или менее в
зависимости оттого, как твоя собственная просодия развивается. А вовсе
не потому, что тебе есть что сказать. Вы знаете, ведь существует
какой-то такой непосредственный диктат языка: слова начинают звучать --
то-се, пятое-десятое. Не знаю, может быть, моя просодия и доизменяется
до какого-нибудь эпоса. С другой стороны, вот Монтале ничего такого не
сочинил эпического. Да и Элиот тоже ничего такого особенно эпического
не сочинял, хотя он, конечно, примером служить не может. И Йейтс ничего
эпического не сочинял.

[Волков:]
	И Мандельштам... А у Пастернака его стихотворный роман
"Спекторский" -- не из лучших его сочинений.

[Бродский:]
	Ну, Пастернак сочинил этого самого "Доктора Живагу".

[Волков:]
	Пардон, это же проза!

[Бродский:]
	Нет, это именно тот самый случай, тот самый ход и тот самый резон,
о котором мы говорили: диктат языка.

[Волков:]
	Иосиф, вы меня несколько ошарашили своей горячей защитой вашего
права на существование не в качестве профессионального автора, а в
качестве метафизической единицы, и я склонен поверить искренности ваших
заявлений. Но все-таки в ваших высказываниях меня продолжает тревожить
одно противоречие. С одной стороны, вы настаиваете на том, что
существование важнее творчества. С другой же утверждаете, что когда вам
не пишется, то и жить не хочется.

[Бродский:]
	Это и есть существование. А составление книг -- это и не
существование, и не творчество. И я даже могу сказать, что именно
диктует рассуждения, подобные вашим, Соломон: это -- принцип прозы,
применяемый к изящной словесности. Мы живем в обществе, которое
рехнулось на идее культуры как продукта. Поэтому оно требует книг,
книг, книг. Из-за этой игры культура и зашла в тупик. На самом-то деле,
когда ты сочиняешь, ничего не понятно: кто там читает, кто чего
понимает? Или ничего не понимает? Или все понимает? И так и должно
быть! А если жить ради выпуска книг, то тогда ведь надо и рецензии на
книгу читать, небось. А потом, исходя из рецензии, себя как-то
соответственным образом вести. Да вы что? Лично меня -- знаете, что
больше всего устраивает? Вполне устраивает! Судьба античного автора,
какого-нибудь Архилоха, от стихов которого остались одни крысиные
хвостики, и больше ничего. Вот такой судьбе можно позавидовать.

___
			Именной указатель

*	Номера страниц из указателя удалены из-за того, что в них всЈ равно было слишком много опечаток. Ищите по файлу. -- С. В.

	Адамович Георгий
	Андропов Юрий
	Анненский Иннокентий
	Анреп Борис
	Ахматова Анна
	Багрицкий Эдуард
	Байрон Джордж
	Бакст Леон
	Баланчин Джордж
	Баратынский Евгений
	Барышников Михаил
	Батюшков Константин
	Бах Иоганн-Себастьян
	Бахтин Михаил
	Беккет Сэмюэл
	Белый Андрей
	Бенкендорф Александр
	Бердяев Николай
	Берия Лаврентий
	Берковский Наум
	Берлин Исайя
	Бернс Роберт
	Берриман Джон
	Бетховен Людвиг ван
	Битов Андрей
	Блерио Луи
	Блок Александр
	Бобышев Дмитрий
	Бодлер Шарль-Пьер
	Брежнев Леонид
	Брендель Альфред
	Брехт Бертольд
	Брик Лиля
	Британишский Владимир
	Булгарин Фаддей
	Бунин Иван
	Буссенар Луи
	Вагинов Константин
	Валадон Сюзан
	Валери Поль
	Введенский Александр
	Вейдле Владимир
	Вивальди Антонио
	Вигдорова Фрида
	Вийон Франсуа
	Винокуров Евгений
	Власова Людмила
	Вознесенский Андрей
	Вордсворт Уильям
	Вяземский Александр
	Галчинский Константы
	Гаршин Владимир
	Гегель Георг Вильгельм Фридрих
	Герцен Александр
	Гете Иоганн Вольфганг фон
	Гинзбург Александр
	Гинзбург Лидия
	Гитлер Адольф
	Гитович Александр
	Гладилин Анатолий
	Гоголь Николай
	Годунов Александр
	Годье-Бржеска Генри
	Голенищев-Кутузов Арсений
	Гомер
	Горбовский Глеб
	Гордин Яков
	Горенко Андрей
	Горенко Ханна
	Горький Максим
	Гребенщиков Борис
	Грибоедов Александр
	Гудзенко Семен
	ГумилевЛев
	Гумилев Николай
	Гутнер Михаил
	Гюго Виктор-Мари
	Даниэль Юлий
	Данте Алигьери
	Дельвиг Антон
	Денисьева Елена
	Державин Гавриил
	Джойс Джеймс
	Дикинсон Эмили
	Диккенс Чарлз
	Дмитриев Иван
	Добычин Леонид
	Довлатов Сергей
	Донн Джон
	Достоевский Федор
	Дубельт Леонтий
	Дягилев Сергей
	Евтушенко Евгений
	Егоров Юрий
	Екатерина Великая
	Есенин Сергей
	Жданов Андрей
	Жирмунский Виктор
	Жуков Георгий
	Жуковский Василий
	Заболоцкий Николай
	Замятин Евгений
	Зонтаг Сюзан
	Зощенко Михаил
	Иванов Георгий
	Иванов Кома
	Ивинская Ольга
	Ильинская Софья
	Ишервуд Кристофер
	Йейтс Уильям Батлер
	Кавафис Константин
	Каллас Мария
	Каллман Честер
	Картер Джимми
	Катенин Павел
	Каутский Карл
	Кафка Франц
	Квазимодо Сальваторе
	Кеннеди Джон
	Китс Джон-99
	Клайн Джордж
	Клычков Сергей
	Клюев Николай
	Кокто Жан
	Колридж Сэмюэл
	Кон Игорь
	Конквест Роберт
	Конноли Сирил
	Корнуэлл Дэвид
	Коробова Эра
	Коуард Ноэл
	Кравиери Бенедетта
	Крафт Роберт
	Крейн Харт
	Крылов Иван
	Кузмин Михаил
	Кусевицкий Сергей
	Кьеркегор Серен
	Ленин Владимир
	Леннон Джон
	Леонтьев Константин
	Леопарди Джакомо
	Лермонтов Михаил
	Лернер Яков
	Либерман Алекс
	Либерман Татьяна
	Липкин Семен
	Лисицына Лидия
	Лихачев Иван
	Лихтенберг Георг
	Лонгфелло Генри Уодсуорт
	Лорка Федерико Гарсиа
	Лосев Лев
	Лоуренс Дэвид Герберт
	Лоуэлл Роберт
	Лохвицкая Мирра
	Луговский Владимир
	Луконин Михаил
	Лурье Артур
	Макарова Наталья
	Маккартни Пол
	Макнис Луис
	Маковский Сергей
	Малевич Казимир
	Мандельштам Надежда
	Мандельштам Осип
	Манн Томас
	Маркиш Симон
	Маркс Карл
	Маршак Самуил
	Мастерс Эдгар Ли
	Мачадо Антонио
	Маяковский Владимир
	Менотти Джан Карло
	Мережковский Дмитрий
	Милош Чеслав
	Модильяни Амедео
	Монтале Эудженио
	Моцарт Вольфганг Амадей
	Мур Генри
	Мурадели Вано
	Мусоргский Модест
	Муссолини Бенито
	Набоков Владимир
	Найман Анатолий
	Найпол В. С.
	Наровчатов Сергей
	Неизвестный Эрнст
	Некрасов Николай
	Неруда Пабло
	Никсон Ричард
	Новалис
	Норвид Циприан Камилл
	Нуриев Рудольф
	Овидий
	Оден Уистен Хью
	Олейников Николай
	Олеша Юрий
	Орешин Петр
	Орлов Сергей
	Павлова Каролина
	Парнок Софья
	Пастернак Борис
	Пастернак Зинаида
	Паунд Эзра
	Паустовский Константин
	Перселл Генри
	Пестерев Константин 85
	Пестерева Анисья
	Петипа Мариус
	Петр Великий
	Пикассо Пабло
	Пикуль Владимир
	Пильняк Борис
	Плат Сильвия
	Платонов Андрей
	Плевицкая Надежда
	Плисецкая Майя
	Попков Петр
	Портер Коул
	Прокофьев Сергей
	Проффер Карл
	Пруст Марсель
	Пунин Николай
	Пунина Аня
	Пунина Ирина
	Пушкин Александр
	Радж Ольга
	Рахманинов Сергей
	Рейн Евгений
	Рейсс Игнатий
	Ренье Анри де
	Ретке Теодор
	Рильке Райнер Мария
	Рис Джин
	Робинсон Эдвин Арлингтон
	Родченко Александр
	Руссо Жан Жак
	Саба Умберто
	Сальери Антонио
	Самойлов Давид
	Сартр Жан Поль
	Сахаров Андрей
	Свиридов Георгий
	Секстон Энн
	Сельвинский Илья
	Сент-Экзюпери Антуан де
	Сергеев Андрей
	Синявский Андрей
	Славинский Ефим
	Слуцкий Борис
	Солженицын Александр
	Спендер Стивен
	Спенсер Эдмунд
	Сталин Иосиф
	Стаффорд Джин
	Стейнбек Джон
	Стивенс Уоллес
	Стоппард Том
	Стравинский Игорь
	Суворов Александр
	Судейкина Ольга
	Тавенера Джон
	Тарковский Арсений
	Твардовский Александр
	Тихонов Николай
	Тодд Берт
	Толлер Эрнст
	Толстой Алексей
	Толстой Лев
	Томас Дилан
	Томашевская Зоя
	Томашевский Борис
	Тургенев Иван
	Тютчев Федор
	Уитмен Уолт
	Уманский Александр
	Уолкот Дерек
	Устрялов Николай
	Утрилло Морис
	Уфлянд Владимир
	Фаворский Владимир
	Фет Афанасий
	Фланнер Дженет
	Фолкнер Уильям
	Франк Семен
	Франклин Бенжамин
	Фрейд Зигмунд
	Фрост Роберт
	Харди Томас
	Хармс Даниил
	Хартфильд Джон
	Хейт Аманда
	Хемингуэй Эрнест
	Херберт Джордж
	Хехт Энтони
	Хлебников Велимир
	Ходасевич Владислав
	Хокусай Кацусика
	Хомяков Алексей
	Хопкинс Джеральд Мэнли
	Хрущев Никита
	Хуарес Бенито
	Цвайг Пол
	Цветаева Марина
	Чайковский Петр
	Чапский Йозеф
	Черный Саша
	Черчилль Рэйндольф
	Чехов Антон
	Чуковская Лидия
	Чуковски