немного улучшить свое состояние, я после этого стал говорить рассудительно и
даже с улыбкой: -- Слушай, это все-таки моя комната, разве нет? Это мой дом.
Может, вы что-нибудь  скажете, па, ма? --  Однако они только  хмуро  на меня
поглядывали, у мамы дрожали плечи, ее мокрое от слез litso морщилось, а отец
сказал:
     -- Это надо как следует  обдумать, сын.  Мы не можем просто так взять и
выкинуть Джо на улицу, верно ведь?  Я  в смысле,  что  у Джо  здесь  работа,
контракт на два года, и мы с ним договор заключили, верно, Джо? В смысле, мы
думали, тебе  еще долго  сидеть в тюрьме, а  комната  пропадает. --  Он явно
стыдился  собственных  слов,  это  бросалось в глаза.  Поэтому  я улыбнулся,
чуть-чуть вроде как кивнул и говорю:
     --  Все  понял. Привыкли жить в мире, да еще  и  с  прикормкой.  Такие,
значит,  дела.  А родной  сын  вам вроде как ненужная помеха. -- И тут, хоть
ешьте меня, хоть режьте  мне beitsy, но поверьте, бллин: от жалости к себе я
прямо вроде как расплакался. А отец говорит:
     -- В общем, видишь  ли,  сын, Джо заплатил нам  за  месяц  вперед. Я  в
смысле, что как  бы мы ни решили  насчет будущего,  мы не можем сказать Джо,
чтобы он прямо сейчас съехал, правда, Джо? -- А этот Джо в ответ:
     -- К тому же мне ведь надо и о вас  заботиться, ведь вы мне как родные.
Хорошо ли  будет, справедливо ли, если я уйду, бросив вас  на милость  этого
юноши, этого чудовища, которое  никогда не  было вам настоящим сыном? Вот он
сейчас хнычет,  но это  только уловки его лицемерия. Пусть идет и ищет  себе
комнату  где-нибудь  в  другом  месте.  Пусть  поймет,  насколько  пути  его
неправедны,  пусть  поймет,  что  скверный  юноша, каким он  был всегда,  не
заслуживает таких чудесных родителей, как вы.
     -- Ладно, -- вставая, сказал я,  по-прежнему весь  в  слезах. -- Теперь
хоть  знаю, на  каком я свете.  Никто не любит  меня,  никому я не  нужен. Я
страдал, страдал, страдал, и все хотят, чтобы я продолжал страдать. Я понял.
     -- Ты заставлял страдать других, -- сказал этот Джо. --  Это всего лишь
справедливо, чтобы ты как следует пострадал сам. Вот здесь, за этим  круглым
семейным  столом, я целыми вечерами  слушал рассказы о твоих подвигах, и это
было ужасно. Прямо жить после этого не хотелось, ей-богу.
     -- И зачем только, -- проговорил я, -- меня выпустили! Сидел бы  себе в
тюрьме и  сидел.  Все, ухожу. Вы больше никогда меня не  увидите. Как-нибудь
сам проживу, спасибо вам за все. Пусть это ляжет грузом на вашу совесть.
     -- Не надо так воспринимать это, сын, -- сказал отец, а мать, некрасиво
перекосив rot, снова взвыла -- УУУУ-УУ-УУУ -- и Джо опять обнял ее за плечи,
похлопывая  и приговаривая  "ну-ну, ну-ну",  как  bezumni. Я встал  и,  весь
разбитый, еле  дотащился до  двери ---  пусть  сами, бллин, со своей zhutkoi
виной разбираются.

2
     Я шел по улице, не зная, куда и зачем иду, все в том же боевом костюме,
на который все  оборачивались, ежился от холода  (был zhutko холодный зимний
день), и все, чего я хотел, это  уйти от  всего  этого как можно дальше и по
возможности не думать вообще  ни о чем.  Сел в  автобус, доехал  до  центра,
потом пешком к Тэй-лор-плейс,  а там смотрю -- магазин пластинок "Melodija",
который я так любил посещать когда-то в прошлом, бллин, причем он совершенно
не изменился, и, войдя, я даже  ожидал увидеть там старого знакомого Энди --
ну, того лысого и  diko тощего veka, у  которого я всегда покупал  диски. Но
Энди там теперь не было, бллин, одни  визги и вопли  nadtsatyh (тинэйджеров,
стало быть), которые, пританцовывая, слушали свой излюбленный эстрадный kal,
да и сам стоявший за прилавком продавец был вряд ли старше них; он все время
щелкал костяшками пальцев и хихикал,  как bezumni.  Я подошел, выждал, когда
он удостоит меня взглядом, и говорю:
     -- Я  бы хотел послушать  пластинку с моцартовской Сороковой. -- Почему
именно  это  взбрело  мне в  голову,  даже  и  не  знаю, как-то  само  собой
получилось. Продавец говорит; -- Сороковой -- чего? Я говорю:
     -- Симфонией. Симфонией номер сорок в соль миноре.
     -- Xoппa! -- выкрикнул один из  пританцовывавших  nadtsatyh, мальчишка,
заросший  волосами до самых глаз. -- Симфонией! Во дает! А семафории тебе не
надо?
     Во мне уже начинал вскипать razdrazh, но я старался  справляться с ним,
поэтому  изо  всех  сил  улыбался  --  и  стоявшему  за  прилавком  veku,  и
приплясывающим шумливым nadtsatym. Продавец сказал:
     -- Зайди вон в ту кабину, дружище, щас чего-нибудь подберу.
     Я  вошел  в  крошечный  zakut,  где  покупателям  давали   прослушивать
пластинки,  которые  они   вознамерились  купить,  и  продавец  поставил  на
проигрыватель диск, но то была не  Сороковая Моцарта, а моцартовская "Прага"
-- он, видимо, взял первую попавшуюся ему на полке пластинку Моцарта, отчего
я начал всерьез сердиться, но  старался совладать с этим чувством  из страха
перед тошнотой и болью,  однако я  совсем забыл то, чего забывать как раз не
следовало, и теперь  мне от этого. было хоть  в петлю. Дело в  том,  что эти
svolotshi  доктора устроили так,  что любая музыка,  которая навевает всякие
там чувства, подымала теперь во  мне такую же тошноту, что и всякий вид  или
поползновение  к насилию. А все потому, что в фильмах насилие сопровождалось
музыкой.   Особенно   запомнился  мне   тот   uzhasni  нацистский  фильм   с
заключительной частью  бетховенской Пятой.  И вот  теперь прекрасный  Моцарт
превращен в сущий  ад. Я выскочил из магазина, за спиной, беснуясь, хохотали
nadtsatyje, а продавец кричал: "Эй! Эй! Эй! " Но я не обращал внимания, шел,
как  пьяный, по улице и свернул за угол  к молочному бару  "Korova". Я знал,
что мне нужно.
     Zavedenije было  по-утреннему  почти пусто. Внутри  вид непривычный  --
какие-то  красные коровы по  всем стенам, а за прилавком  vek  тоже какой-то
незнакомый. Но когда  я сказал; "Молоко-плюс, двойное", -- этот длиннолицый,
гладко выбритый субъект  сразу  понял, что требуется.  Двойное молоко-плюс я
отнес в одну из маленьких  кабинок, по  всем стенам окаймлявших zavedenije и
отгороженных от основного зала вроде как занавесками, там я сел на бархатный
стул  и принялся  прихлебывать. Когда  выпил стакан  до  дна,  почувствовал:
действует.   На  не  очень-то  аккуратно  подметенном  полу   лежал  обрывок
серебряной бумажки  от  пачки с tsygarkami,  и  у меня  glazzja к  нему  как
приклеились.  Этот клочок серебра  начал расти, расти, расти  и  стал  таким
ярким, таким огненным, что пришлось даже сощурить  glazzja. Он перерос собой
не только  кабинку, где я прохлаждался, но  и весь бар  "Korova", всю улицу,
весь город.  Потом он перерос целый мир, бллин, заменил собой всю вселенную,
стал морем,  в котором плавало все, причем не только когда-либо сотворенное,
но и существующее в воображении. До моих ушей начали доноситься всякие звуки
и слова,  которые  я сам же  и  произносил,  вроде:  "Дорогие лебляблюбледи,
дохлопендрики вас промдырляются", и всякий прочий kal. Потом все это серебро
пошло как  бы волнами, появились цвета, каких  никто  никогда не видывал,  и
вроде как  в отдалении показалась скульптурная  группа, которая придвигалась
все ближе и ближе, вся в  освещении вроде  как ярчайших прожекторов снизу  и
сверху,  бллин. Скульптурная  группа  изображала Boga или  Goga  и всех  его
ангелов и  святых,  они  блестели,  как бы отлитые  из бронзы,  с  бородами,
большущими крыльями, которые трепыхались вроде как на ветру, так что вряд ли
они  были из  камня  или  бронзы, a glazzja  у них были живыми и  двигались.
Огромные фигуры близились, близились, вот-вот  сейчас сомнут меня, раздавят,
и  я услышал свой собственный голос: "Ииииииии! " И уже чувствую: нет у меня
больше ничего -- ни  одежды,  ни тела, ни  головы,  ни имени --  ничего; ух,
хорошо, прямо божественно! Тут шум поднялся, будто все  рушится и валится, а
Бог, ангелы и святые принялись вроде как качать мне головами, словно говоря,
что сейчас не время, но я должен попытаться снова, а потом все заухмылялись,
захихикали и пропали, жаркий всеозаряющий свет  стал холодным, и  вот я  уже
снова сижу как сидел за столом перед пустым стаканом и чуть не плачу оттого,
что единственный выход, похоже, это смерть.
     Да,  понял я, вот оно, вот что мне надо сделать, но как это сделать,  я
не знал,  потому что  прежде об этом никогда  не думал, бллин. В  мешочке  с
личным имуществом у меня была моя опасная britva, но при первой мысли о том,
как я проведу ею по  своему телу, вжжжжжик, и  хлынет красная-красная кровь,
меня охватила ужасная тошнота. Нужно придумать  что-нибудь ненасильственное,
отчего  я  просто  вроде  как  мирно  усну, и  не  станет  вашего  скромного
повествователя,  не будет он больше никому мешать. Я решил, что, может быть,
стоит  сходить  в публичную  biblio за углом  да  поискать  книжку  там  про
какой-нибудь безболезненный  способ расстаться с zhiznnju. Я представил себя
мертвым,  представил, как все меня будут жалеть -- па, ма и этот  voniutshka
Джо, который занял мое mesto, а кроме того, доктор Бродский и доктор Браном,
и  тот  нутряных  дел   министр  и  всякие  прочие.   И   хвастливое  подлое
правительство тоже. С тем я и выкатился на улицу, на зимнюю стужу, а времени
было уже за полдень, к двум часам уже -- это я понял, увидев большие часы на
башне, так что в otklutshke я, оказывается, был дольше, чем мне казалось, --
крепенькое мне  дали молоко-плюс! Я прошел по бульвару Марганита, свернул на
Бутбай-авеню,  опять  за  угол и вот  наконец  biblio.  То  была поганенькая
развалюха, куда я  вряд ли заходил  хоть раз  с тех пор, как  мне минуло лет
шесть от роду; она делилась  на два зала: один --  чтобы брать книги на дом,
другой  -- чтобы читать их прямо здесь, весь заваленный газетами и журналами
и пропахший  старичьем -- особой  такой  vonnju  старости и  нищеты.  Kashki
толклись у стеллажей по всей  комнате,  сопели, рыгали, разговаривали сами с
собой,  печально  перелистывали  газетные  страницы либо сидели  за столами,
притворяясь,  будто читают журналы, причем некоторые спали,  а кое-кто  даже
громко храпел. Сперва  я вроде как забыл, зачем  пришел,  а  потом меня  как
стукнуло, что ведь  пришел-то я поискать какой-нибудь  безболезненный способ
сыграть в ящик, и я направился к картотеке. Книг оказалось множество, бллин,
но,  по названиям судя,  вряд ли хоть  одна из  них  годилась  в  дело. Одну
медицинскую  книжку я все же выписал, но когда я  раскрыл ее, оказалось, что
там полно рисунков и фотографий всяких uzhasnyh ран и болезней, и меня опять
слегка затошнило. Так что я отложил ее  и  взял  огромный том Библии, решив,
что  хоть она, может быть,  даст мне кое-какое утешение, как бывало в добрые
старые времена в  Гостюрьме (не такие уж  добрые, да и  не старые, но теперь
мне казалось, что тюремная жизнь была когда-то очень давно), взял и поплелся
за стол читать. Однако все, что я там обнаружил, это распри и  ругань евреев
с  евреями  да  избиения  всех   до  седьмого  колена,  и  мне  снова  стало
тошнехонько. Тут уж я  чуть не расплакался, а сидевший напротив меня  kashka
заметил и говорит: -- Что случилось, сынок? В чем дело?  --  Жить не хочу --
ответил я. -- Надоело, все надоело. Жизнь эта у меня уже во где сидит!
     Мой сосед по столу сказал: "Тшшшшшшшшш! ", не отрываясь от журнала, где
он, как bezumni, разглядывал  какие-то  большие  геометрические  построения.
Что-то в нем показалось мне знакомым. А тот, другой kashka, и говорит:
     -- Ну-ну, такой молодой! Зачем же, ведь у тебя еще все впереди!
     -- Ага, -- сказал я горестно. -- Впереди,  как две фальшивых sisski. --
Сосед  по столу снова  сказал: "Тшшшшшшшш!  ", на сей раз обернувшись, и нас
обоих словно током  ударило.  Я  понял,  кто  это. А  он. и  говорит, да так
громко:
     -- Никогда не забываю  очертаний, ей-богу!  Любые  очертания  запоминаю
накрепко. Даже столь мерзкие, как у твоей свинской рожи, гад, ну  наконец-то
ты мне попался!
     Кристаллография, вот оно  что. Та самая книга, которую он тогда нес  из
biblio.  Искусственная челюсть  -- хрусть-хрусть.  Пиджак --  хрясь --  и  в
клочья. Книжки его все  vrazdryzg, и все по кристаллографии. Ну, думаю, пора
отсюда  в темпе сматываться,  бллин.  Однако этот kashka был уже  на ногах и
поднял bezumni kritsh на весь зал, так  что  все полудохлые kashki со своими
газетами и журналами аж встрепенулись.
     -- Держите его, -- кричит, -- это тот самый малолетний подонок, который
порвал мне книги по кристаллографии, редкие книги, таких теперь днем с огнем
не сыщешь! -- Экий ведь shum поднял, прямо bezumni. -- Подлый трус, типичный
малолетний преступник! -- кричит. -- Он здесь, он среди нас,  теперь  никуда
не денется! С  бандой таких  же  своих приятелей он  избивал  меня,  пинал и
топтал  ногами. Раздел меня и  разломал мою вставную  челюсть! Они хохотали,
когда я стонал и истекал кровью! Погнали меня домой голого и растерзанного!
     Как  вы  знаете,  все  было  не  совсем  так.  Кое-какую одежду  мы ему
оставили, он был не совсем nag.

     Я кричу в ответ:
     --  Это  же два  года  назад было! Меня за это  наказали уже!  Я теперь
научился! Сюда поглядите, вот мой портрет в газете!
     -- Наказали, говоришь? -- сказал  один, вроде как из отставных военных.
-- Да таких, как ты, уничтожать надо. Морить, как крыс! Наказали, как же!
     -- Ну хорошо, хорошо, -- все еще Пытался урезонить их я. -- У всех есть
право на собственное мнение. Но я прошу вас меня простить, всех прошу, а мне
идти надо.  --  И  я попытался покинуть это  pribezhistshe bezumnyh  kashek.
Аспирин, вот что  мне было  нужно.  Сто таблеток  аспирина съешь, и  kranty.
Продается в любой аптеке. Но любитель кристаллографии закричал:
     --  Не  упускайте  его!  Мы  ему  сейчас  покажем  "наказали",  мерзкая
малолетняя скотина! Бейте его!  -- И  хотите верьте, хотите нет, бллин, двое
или  трое старых истуканов,  каждый  этак лет  под девяносто, схватили  меня
трясущимися  rukerami,  причем меня  чуть  не  выворачивало  от  болезненной
старческой   voni,   которая   исходила   от   этих   полутрупов.   Любитель
кристаллографии повалил меня и пытался давать мне маленькие слабые toltshoki
в  litso, а я силился высвободиться и смыться, но  старческие rukery держали
меня  крепче, чем  можно  было  себе представить.  Потом  и  другие  kashki,
отделяясь мало-помалу от стендов с газетами, заковыляли ко мне, чтобы вашему
скромному повествователю не показалось  мало.  И все  кричали что-то  вроде:
"Убей его, топчи  его, по зубам его, по роже! " и прочий kal, но меня-то  не
проведешь, я понимал, в чем дело. Для  них это был  шанс отыграться  за свою
старость,  отомстить молодости. А другие повторяли: "Бедный старина Джек, он
ведь чуть не убил старого Джека, свинья такая! " и тому подобное, словно это
было чуть  не вчера. Хотя для них-то это вроде  как вчера и было. Я оказался
посреди волнующегося моря из старых voniutshih тел, kashki тянулись  ко  мне
слабыми ручонками, норовили зацепить когтем, кричали и  пыхтели, а  этот мой
кристальный drug бился впереди всех, выдавая мне toltshok за toltshokom. А я
не  осмеливался ничего предпринять,  ни единым движением им ответить, бллин,
потому что  мне лучше  было, чтобы меня били и  терзали, чем снова  испытать
ужасную  тошноту  и  боль, хотя, конечно же, сам факт  происходящего насилия
заставлял  тошноту выползать откуда-то из-за угла, как  бы в раздумье, то ли
наброситься на меня в открытую, то ли скрыться обратно.
     Тут появился библиотекарь, довольно молодой еще vek, и закричал:
     --  Что тут происходит? Прекратите немедленно! Это читальный зал! -- Но
никто на него не  обращал внимания. Тогда  библиотекарь  сказал:  --  Ладно,
звоню в полицию.  ---  И тогда я заорал что есть мочи, никогда в жизни я так
неорал:
     -- Да! Да! Да! Сделайте это, защитите меня от этих чокнутых стариков!
     Я решил,  что библиотекарь,  который явно не рвался принять  участие  в
избиении, вызволит меня из когтей этих старых безумцев; он повернулся и ушел
в свою  конторку или где там у  него  стоял телефон. Старики к этому моменту
уже изрядно  выдохлись, и я  мог бы левым  мизинцем их всех  раскидать, но я
позволял держать себя, лежал спокойно, с закрытыми глазами, терпел их слабые
toltshoki  в   litso  и  слушал   одышливые  старческие  голоса:  "Мерзавец,
малолетний убийца,  хулиган, вор, убить его мало! " Потом мне достался такой
болезненный  toltshok в  нос, что, сказав  себе "ну  вас к черту", я  открыл
глаза и стал биться по-настоящему, так что вскоре без особого труда вырвался
и кинулся в коридор. Но старичье, Чуть не помирая от одышки, кинулось толпой
следом,   грозя  вновь  поймать  вашего   скромного  повествователя  в  свои
трясущиеся звериные когти.  Меня  снова  свалили на пол и начали  пинать,  а
потом донеслись голоса  помоложе:  "Хватит вам,  ладно,  прекратите", -- и я
понял, что прибыла полиция.

3
     Состояние у меня было, бллин, полуобморочное, виделось  все нечетко, но
мне  сразу показалось, что  этих ментов я где-то уже видел.  Того, что вывел
меня, приговаривая  "ну-ну,  ну-ну",  за  дверь публичной biblio,  я не знал
вовсе, мне только показалось, что для мента он что-то  больно уж молод. Зато
двое  других  со  спины  показались  мне   смутно  знакомыми.  Они  с  явным
удовольствием вклинились в толпу kashek  и принялись охаживать тех плетками,
покрикивая:  "А  ну,  драчуны!  А  ну,   вот,  будете  знать,  как  нарушать
спокойствие в публичном  месте,  паршивцы этакие! " Одышливо кашляющих и еле
живых kashek они загнали обратно в читальный зал и, все еще хохоча и радуясь
представившемуся  им  развлечению,  повернулись ко  мне.  Старший  из  двоих
сказал:
     --  Так-так-так-так!  Неужто  коротышка  Алекс? Давненько не  виделись,
koresh. Как жизнь?
     Я  был  чуть  не  в обмороке, форма и  shlem мешали понять, кто это, но
litso и голос  казались очень знакомыми.  Тогда я поглядел на второго, и тут
уж,  когда мне бросилась в глаза его идиотская ухмылка, насчет него сомнений
не возникло. Тогда, все больше и. больше цепенея, я вновь оглянулся на того,
который так-такал. Им оказался толстяк Биллибой, мой заклятый враг. А другой
был, разумеется, Тем, мой бывший друг и тоже в прошлом враг толстого kozliny
Биллибоя,  а теперь мент  в  форме  и в шлеме  и с  хлыстом  для поддержания
порядка. Я сказал: -- Ой, нет.
     -- Ага,  удивился!  --  И старина Тем разразился своим ухающим хохотом,
который я так хорошо помнил: -- Ух-ха-ха-ха!
     -- Не может быть, -- вырвалось у меня. -- Этого же не  может быть. Я не
верю!
     -- Разуй glazzja!  -- осклабился Биллибой. -- Все без обмана.  Ловкость
рук и никакого мошенства, koresh. Обычная работа для ребят, которым приспело
время где-то работать. Служим вот в полиции.
     --  Но  вы  же еще patsany,  -- возразил  я. -- Вы слишком  молодые.  В
полицию не берут в нашем возрасте.
     -- В каком еще таком "нашем"?!  -- с некоторой обидой проговорил podlyi
мент Тем. Я просто ушам не верил,  не мог, бллин, поверить, да и  только. --
Время идет, растем, -- пояснил он. -- А кроме того, ты ведь всегда был среди
нас младшим. Вот мы, глядишь, и выросли.
     -- Бред какой-то? --  прошептал я. Тем временем Биллибой, мент Биллибой
(в голове  не укладывается! ),  обратился  к  молодому менту, который держал
меня и которого я вроде как раньше не знал:
     --  Пожалуй,  -- говорит,  --  будет  лучше, Рекc, если мы  отдадим ему
кое-какой старый должок. Между нами  мальчиками,  как говорится. Везти его в
участок  -- только  морока лишняя. Ты о нем вряд ли слышал,  а я  его хорошо
знаю, это у него старые заморочки. Нападает на престарелых и беззащитных, ну
и нарвался, наконец. Но мы поговорим с ним от имени Государства.
     -- О чем вы? -- промямлил я, не  в силах поверить собственным usham. --
Ребята, они же сами на меня напали! Ну скажите, ведь вы не можете