Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
уемо
превращался в штамп, это было все-таки лучше, чем ничего. Так, на вопрос:
"Как дела?" - заурядным ответом было знакомое всем: "Как сажа бела". Но
человек с юмором обязательно скажет что-нибудь вроде: "Да у меня-то добро, а
вот у батькина сына по-всякому". Иносказания и пословицы, доброе
подшучивание заменяли все остальное в разговоре между приятелями или хорошо
знакомыми, как у тех свояков, которые спорили о тещиной каше.
Акиндин Фадеев из деревни Лобанихи как-то на лесном стожье ходил за водой
к родничку.
- У тебя чего в котелке-то, не сметана? - спрашивает его потный сосед,
который тоже косил поблизости.
Акиндин на секунду остановился:
- Да нет. Вон за водой ходил. Едва не пролил, так напугался.
- А чего?
- Да птица какая-то вылетела, нос в нос. Наверно, кулик.
И мужики снова принялись косить. В их коротеньком разговоре никто бы не
услышал ничего особенного, если бы у Фадеева и его соседа не было родовых
прозвищ. Акиндина звали за глаза Сметаной, его соседа - Куликом.
- Ну что ты за человек? - слышится в коридоре совхозной столовой.
- А чего?
- Сухопай получил, а идешь в столовую.
- А не хватает дак!
- Совесть надо иметь...
В этом коротеньком разговоре, может быть, ничего бы не было особенного,
если бы стыдили не донжуанистого семьянина, любителя заглянуть в чужой
огород. Слово "сухопай", применяемое в такой неожиданной ситуации, многое
значит для бывалого человека.
Способность образно говорить, особенно у женщин, оборачивалась причиной
многих фантастических слухов. Любой заурядный случай после нескольких
изустных передач обрастал живописными подробностями, приобретая сюжетную и
композиционную стройность. Банальное, плоское, документально-точное и сухое
известие не устраивало женщин в их разговорах.
Почти всегда в таких случаях благоприобретенный сюжет служил для
выражения нравственного максимализма народной молвы.
Предание
Образной может быть не только речь, образной может быть и сама жизнь,
вернее, ее быт. Хозяйственный расчет, точность и бытовая упорядоченность в
хорошей семье обязательно принимали образно-поэтическую форму. Элементы
фантастики, как известно, отнюдь не чужды народной поэтике. Приметы и
загадывания, реальные и фантастические, перемежались, сменяли друг друга в
течение суток, недели, наконец, года.
Конечно, вовсе не обязательно твердо и бесповоротно верить в приход
гостя, если из топящейся печи выпал уголь. Сорока, прилетевшая поутру к
дому, тоже предвещает приход или приезд кого-то из близких. Но и самый
заядлый рационалист вспомнит при этом либо дочь, ушедшую замуж, либо сына,
взятого на войну. И вдруг, бывает же и так, не успели вынуть из печи пироги,
как у крыльца и впрямь фыркнула лошадь, заскрипели полозья саней. Вот и не
верь после этого в приметы! Однако же можно в них и не верить, но они все
равно остаются в народном быту. И разве без них богаче была бы жизнь?
Пение курицы - примета страшная, предвещающая смерть в доме. Мужчины
редко верили в такую примету, но все-таки брали топор и отрубали поющей
курице голову. По содержанию действие это - обычный рационализм
(неестественно, когда поет курица). По форме - фантастический образ, почти
обряд (смертью свихнувшейся курицы подменяется возможная смерть кого-то из
близких). При этом вовсе не обязательно быть человеком, искренне верящим в
дурные приметы...
Бытовая поэзия, образность житейской повседневности сопровождали и отдых,
и труд, и общение с людьми. Например, кто из серьезных мужиков, приехавших
на ветряную мельницу, верит, что ветер можно призвать подсвистыванием? Но
подсвистывают, хотя бы и в шутку. Нельзя позволять, чтобы у тебя обметали
ноги, когда сидишь на лавке, по примете - не сможешь жениться. В эту милую
глупость мало кто верил, и все-таки старались убирать ноги подальше.
Примерами образного обычая могут служить кувыркание при первом громе,
свадебные приметы, топка бани и т. д. Даже способы запрягать коня и то, как
он себя ведет при этом, обнаруживают ритуальные, образно-поэтические детали.
Но из таких деталей состояла вся жизнь.
Бытовая образность не зависела от образности речевой, скорее наоборот. В
таких условиях и немые и косноязычные пользовались образными богатствами и
сами пополняли эти богатства. Что же сказать о тех, кто составляет
большинство, кто обладает величайшим и счастливейшим даром - даром речи?
Поэтическая обкатка реальных происшествий, образное преувеличение в
обрисовке повседневных случаев заметны уже в разговоре (монолог, диалог,
беседа). Предание, легенда, сказание рождаются из подлинного события.
Прошедшее через тысячи уст, это событие становится образом. Предание,
пережившее не одно поколение, растет, словно жемчужина в раковине, теряя все
скучное и случайное.
Одной из жанровых особенностей предания является свободное смешение
реального и фантастического, их превосходная уживаемость в самой
непосредственной близости друг от друга.
Предания, начиная с семейных, великолепно иллюстрируют географию всего
государства. В каждой деревне есть какое-то свое предание, связанное,
например, с "путающими" местами, с любовными историями, с происхождением
того или иного названия и т. д. Волости, а то и всему уезду, известны
предания о более глобальных событиях, связанных с войной, мором или
исключительными природными явлениями, такими, как предание о каменном дожде,
выпавшем под Великим Устюгом. Наконец, существовали и такие предания,
которые имели отношение к жизни всего государства, например о войне
новгородцев с теми же устюжанами.
Новгородцы будто бы подплыли к Устюгу и потребовали "копейщины" - откупа
за то, чтобы не быть взятыми на копье. Устюжане не дали, и тогда новгородцы
начали грабить около города. Они захватили в посадской церкви икону
Одигитрию и хотели уплыть, но лодку с иконой нельзя было сдвинуть с места
никакими усилиями. Тогда старый новгородец Ляпун сказал:
- Полонянин несвязанный не идет в чужую землю.
Связали икону убрусом и только тогда отчалили. По преданию, многих
новгородцев в пути начало корчить, иные ослепли. Новгородский владыка
повелел возвратить икону и награбленное добро, что и было сделано*.
Знаменитое предание о невидимом граде Китеже также можно отнести к
разряду общенациональных.
Художественная сила местных преданий зачастую не менее полнокровна. Темы
их очень разнообразны. Чаще всего это истории о верной любви и о наказании
за измену, рассказы о местных разбойниках и чужеземных захватчиках. Так,
почти в каждом регионе обширного русского Севера живы предания о Смутном
времени, о шайках Лисовского, о чудесных избавлениях деревень и селений от
кровожадных набегов врагов. ---------------------------------------*
Костомаров Н. И. Собр. соч. СПб., 1904. Т. 7. С. 85.
Весьма интересны и предания об известных личностях, например, о царе
Петре, несколько раз проплывавшем по великим северным рекам - Сухоне и
Двине.
Из преданий, рожденных сравнительно недавно, можно упомянуть изустные
рассказы, например о летчике Чкалове. И если Валерий Чкалов, исторически
конкретная личность, приобрел в народных устах черты легендарные,
художественные, то Василий Теркин, наоборот, из литературно-художественного
образа превратился в человека, реально существовавшего*. Чем хуже одно
другого? Не так уж и многие литературные герои удостоены такой чести!
Предания о мастерстве и мастеровых людях, описываемые таким прекрасным
гранильщиком народного слова, как Павел Бажов, существовали и существуют
повсюду, в том числе и на Севере. Плотник Нестерко, закинувший свой топор в
Онего, кузнец, сковавший железные ноги искалеченному на войне родному брату,
ослепшая кружевница - все это персонажи старых и новых сказаний.
Бывалъщина
Такое состояние, когда человек скучает и не знает, чем ему заняться,
совершенно исключалось в крестьянском быту. Тяжелый труд то и дело
перемежался, сменялся легким, посильным для стариков и детей, полевые работы
- домашними; чисто крестьянские занятия прослаивались промыслами.
Монотонность многих трудовых действий скрашивалась песнями, играми,
столбушками на беседах. Граница между трудом в его чистом виде и
развлечением в таких случаях зыбка и неопределенна. Но во время настоящего
отдыха от тяжелого физического труда, всегда в той или иной степени
коллективного, в промежутках между работой и сном затевались и нарочитые,
специальные развлечения. К числу таких
развлече---------------------------------------* Автор сам несколько раз был
свидетелем разговоров о Теркине как о реально существовавшем лице. ний можно
отнести рассказывание бывальщин, бухтин, сказок.
Такое рассказывание, как и песни на супрядках, могло сопровождаться
трудом: плетением корзин и лаптей, вязанием рыболовных снастей, шорничанием
и т. д. Но это в том случае, если рассказчик находился дома, в обычных
условиях.
За пределами дома, на дорожном ночлеге, в лесной избушке (во время рубки
леса или на сенокосной залоге), ночуя в сплавном бараке, на рыбной тоне, на
богомолье, на ярмарке, в доме крестьянина, люди занимались бывальщинами
"натодельно", то есть нарочно, не сопровождая это ручным трудом.
Особенно поражали такие бывальщины детское воображение, еще не тронутое
ржавчиной критического недоверия. Представим зимний вечер в теплой и дымной
зимовке, где тот, кто хочет спать, спит, а тот, кто хочет слушать, слушает.
Ворота открыты, любой из соседей может уйти или зайти, когда вздумается.
Пока есть лучина, фантазия и сюжеты, никто не расходится. Перемогая сон,
затаив дыхание, дети слушают рассказы про колдунов и про ведьм, глаза
смежаются, а сердце замирает от страха, голос рассказчика течет ровно и
буднично, и только трещит и стреляет березовая лучина.
В другой раз, когда тебя впервые взяли в дорогу, ты просыпаешься в
незнакомом месте, и в темноте слышится тот же ровный, глуховатый и будничный
голос. За стеной избушки шумит лесной ветер, кто-то из слушателей храпит не
в такт рассказчику. Бывальщина вплетается в твой сон, и утром ты не можешь
разобрать, что приснилось, а что услышано.
В Святки, набегавшись по морозу, завалишься с двумя-тремя товарищами в
избушку при обширной колхозной конюшне, где висят на штырях хомуты и
седелки, преет, высыхая после дневных трудов, потный войлок, топится печка,
и на шубе, расстеленной на деревянном топчане, сидит рассказчик. Впрочем, ты
и сам в любую минуту из слушателя можешь превратиться в рассказчика,
намолоть языком что хочешь, и тебя тоже будут слушать. На первый раз. А вот
будут ли во второй?
Или приедешь на водяную мельницу с ночлегом. В ожидании своей очереди
забудешься от усталости и от комариного звона, задремлешь, а то и уснешь
намертво. И вдруг проснешься от того же ровного, слегка глуховатого голоса:
"Вот, братец ты мой, я уж тебе сознаюсь, я того дни перед ним провинился
маленько, а вечером чего-то меня разгнело-разморило, ко сну вот меня клонит.
Я, значит, ячменю колхозного полон кош насыпал, а на другом поставе толклось
три ступы овса. Помольщик спит. Омбар запер да и пошел в избушку. Тяпушки
похлебал, а меня вот гнетет, вот гнетет. Думаю, сичас встану и пойду, а сам
ни рукой, ни ногой. Вдруг лошадь как даст в стену копытом. Я встать не могу,
как прикован, она опять как даст, да так три раза. А я сплю, и помольщик
спит. Пробудились, а заря в половину неба. Я, братец ты мой, кинулся к
мельнице, думаю, от жерновов остались одне огрызки. Гляжу, а колесо стоит,
вода остановлена. И лоток сухой. А в том поставе песты знай бухают. Вот как
он меня проучил-то. Я его обругал, а он еще и добром ко мне..."
Бывальщина целиком зависела от характера и жизненного опыта рассказчика.
Но не все бывалые люди умели талантливо рассказать то, что с ними где-то
произошло. Иные же, обладая меньшим жизненным опытом, рассказывали намного
лучше. Талант рассказчика нередко сочетался с талантом мастерового, были и
прирожденные рассказчики, вдохновлявшиеся во время беседы. Они выдумывали
сюжет на ходу, образы являлись в рассказе неожиданно для них самих. Добавляя
к реальным фактам нечто свое, образное, фантазируя и сочиняя, они постепенно
и сами начинали верить в то, что рассказывали. После нескольких повторений
фантастический образ закреплялся, становился для импровизатора как бы
реально случившимся фактом...
В отличие от преданий бывальщина жила ровно столько, сколько минут ее
рассказывали, но тот или иной сюжет или ход мог всплыть по любому поводу и в
любом месте. Кочующие сюжеты теряли, однако, свою прелесть. Прирожденный
рассказчик сюжетно редко повторял других или сам себя, хотя образный
индивидуальный язык делал чудеса даже и с самым затасканным сюжетом.
По жанрам бывальщины можно разделить на охотничьи, рыбацкие, военные,
любовные, о колдунах, видениях и так далее, но такое деление было бы очень
условным. В любой группе бывальщин могли оказаться элементы соседней группы
и даже не одной, а нескольких, реалистические образы могли чередоваться с
фантастическими, поскольку все зависело от таланта рассказчика,
обстоятельств во время импровизации и от состава слушателей.
По пристрастиям, по преобладанию бытового материала не всегда можно было
угадать профессиональную принадлежность рассказчика. Так, сюжет о собаке,
оставленной охотником один на один с медведем, мог родиться и в среде,
далекой от охоты*. Большое число бывальщин создавалось на основе видений,
так называемой блазни. Поблазнило - значит показалось, померещилось,
случилось нечто сверхъестественное, нездешнее. Бытовые детали таких видений
бывают настолько реалистичны, точны и образны, что не верить в рассказ очень
трудно. Бывали, с другой стороны, и вполне документальные, невыдуманные
бывальщины, пульсирующие у самой кромки фантастического, потустороннего.
Если в этом смысле вспомнить литературу, то рассказ И. С. Тургенева "Стучит"
- лучший пример. Будучи сам полностью реалистом, писатель как бы оставляет
возможность и фантастического толкования обстоятельств: читатель-скептик
услышит в тургеневском рассказе стук обычной телеги, а читатель с фантазией
- грохот дьявольской колесницы. Кстати, в большой группе народных
фантастических бывальщин как раз и используется сюжет с лошадьми, то
скачущими в пределы потустороннего, то
угоняе---------------------------------------* Смертельно раненная собака
приползает домой и хватает за горло хозяина, принесшего ей миску с едой.
Впервые этот сюжет услышан автором от уральского писателя Михаила Лаптева.
мыми нечистым, отбирающим вожжи у пьяных возниц, и т. д.
Почти все сюжеты гоголевских "Вечеров" да и сам образ рыжего
малороссийского пчеловода очень близки русскому Северо-Западу. Таких
пасечников кое-где на Севере можно встретить еще и теперь. Родство
гоголевских историй с северными бывальщинами удивительно. Вспомним рассказ о
дочери сотника и ее мачехе. Страшная кошка с воем исчезла, когда падчерица
ударила ее отцовской саблей. Мачеха появляется наутро с завязанной рукой.
Тема оборотня с подобным сюжетом звучит и во многих северных бывальщинах, но
вместо мачехи может быть колдун, вместо кошки - волк, а сабля может стать
хлебным ножом или серпом. Интересно, что в таких рассказах вовсе не каждый
раз добрые силы побеждают и торжествуют, хотя нравственная направленность
всегда ясна и определенна. У мужика, который в молодости сбросил церковный
колокол, начинают сохнуть руки, изменивший своей невесте парень "сгорает" от
вина, спивается до смерти и т. д.
Художественная сила народных бывальщин достигает своих пределов как раз
на неуловимых стыках реального и фантастического. Плясали, плясали девицы с
какими-то уж очень нахальными чужаками, и вдруг один наступил девушке на
ногу. Но поскольку каждая деревенская девушка знает разницу между копытом и
человеческой ногой, она тут же сообразила, что это за чужаки. В других
случаях ничего вроде бы сверхъестественного не происходит, например,
дедушка-странник, которого пустили ночевать, накормили и напоили, в
благодарность за все это увел из дома всех тараканов. А то вдруг женщина
никак не может затопить печь поутру, и выясняется, что причина тому некий
ночной грех. Фривольность многих бывальщин нейтрализуется общей нравственной
интонацией. Так, оказалось, что неверный муж, взявший у жены деньги на
прелюбодейство, имел дело не с бобылкой-соседкой, а со своей же супружницей.
Утром, хвалясь перед ним заработком, жена приговаривает: "Сено продадут, дак
еще дадут".
Военный фольклор также богат короткими занимательными рассказами.
Чудесные истории с часовыми, стоящими на посту, рассказы о нечистой силе,
противостоящей солдатской хитрости, перемежаются здесь подлинными эпизодами
и интересными случаями, которыми изобиловал фронтовой и солдатский быт.
Сказка
Как любил сказку А. С. Пушкин! Его гений освобождался от младенческой
дремы под сказки Арины Родионовны. Его первая юношеская поэма была создана
целиком на сказочных образах. Да и дальше талант великого поэта креп и мужал
не без помощи русской сказки.
Народная философия со всеми ее национальными особенностями лучше, чем
где-либо, выражается в сказке, причем положения этой философии, звучавшие
когда-то просто и ясно, зачастую не доходят до нас. Понятна ли, к примеру,
нынешнему читателю мысль, выраженная в сказке об Иване Глиняном? Несомненно,
многие сказочные истины, подобно ярчайшим краскам, записанным позднейшими
иконописцами, терпеливо ждут своего второго рождения.
Своеобразие фольклорного жанра обусловлено своеобразием народного быта.
Жанр умирает вместе с многовековым национальным укладом. Мастерство
сказочников и рассказчиков исчезает точно так же, как профессиональное
мастерство исчезает вместе с экономическим упразднением той или иной
профессии.
Современная жизнь сказки почти целиком сводится к прозябанию в
фольклорных текстах, она ограничена книжной культурой. Цельность даже и
такого существования постоянно разрушается театром, кино и телевидением с
помощью так называемых "авторских" текстов. Заимствование сказочных образов
и сюжетов современными драматургами и сценаристами очень сильно смахивает на
плагиат, поскольку используются готовые сюжеты, характеры и образы. Что же,
выходит, каждого, кто использует в своих писаниях фольклорный материал, надо
судить в уголовном порядке? Вопрос этот звучит несколько радикально. Но он
заставляет слегка задуматься, задуматься хотя бы над тем, что пушкинский
Балда - это одно, а Балда или Иван-дурак современного записного
телевизионщика - совсем другое. Сразу вспоминается и то, что даже такие
большие писатели, как Алексей Толстой, не путали литературную запись
(обработку) фольклорного материала с индивидуальным творчеством.
Но оставим на совести литературных критиков вопрос о том, где плагиат, а
где подлинное творчество. Посмотрим, что остается от фольклорного жанра
после "свободного заимствования" после того, как режиссеры, сценаристы и
писатели растащили народную сказку по экранам, телеэкранам, п