и по огороду.
     "Высушили  славяне  портянки!"  - подумал Борис  почему-то весело  - уж
очень резво пластала хата.  Борис  знал,  что в хатах этих матица  -  она  и
дымоход. Пока топят соломой - ничего, но как  запалят дрова или скамейки, да
еще и бензинчику плеснут солдаты - ни жилья тогда, ни портянок.
     -  Полицая жарят! -  глухо  произнесла Люся и стала кутаться  в одеяло,
кинутое  на плечи.-  Шкура продажная!  Так ему и...  На пересылке служил,  в
подхвате  у фашистов. Наших людей,  как  утильсырье, там сортировал:  кого в
Германию, кого в Криворожье - на рудники, кого куда...
     Голос Люси дрожал. Блики  метались по лицу ее и по груди. Лицо делалось
то  бледным, заваливаясь  в  тень,  и  лишь  глаза,  зачерненные  ресницами,
светились накаленно и злобно.
     - Как заняли местечко фашисты, на  постой к нам определился  фриц один.
Барственный  такой.  С  собакой  в  Россию   пожаловал.  На  собаке  ошейник
позолоченный. Лягуха и лягуха собака - скользкая, пучеглазая...  Фашист этот
культурный  приводил с пересылки девушек  - упитанных  выбирал... съедобных!
Что он с ними делал! Что делал!  Все показывал им какую-то парижскую любовь.
Одна девушка выпорола глаз вальяжному фрицу, за парижскую-то любовь...  Один
только  успела.  Собака загрызла девушку...- Люся закрыла лицо руками и  так
его  сдавила, что из-под пальцев покатилась бледность,- на человека, видать,
притравленная. Перекусила ей горло  разом, как птичке, облизнулась и легла к
окну... там!..  Там!..-  показывала Люся  одной рукой,  другой  все зажимала
глаза. Чувствуя,  как холодеют у него спина и темя, понимая, что  Люся видит
что-то страшное, Борис придушенно спросил:
     - На твоих глазах?!
     Она тряхнула головой раз-другой,  видно, не могла уже остановиться, все
трясла, трясла головой, закатившись в сухих рыданиях.
     Он  притиснул ее  к  себе и не  отпускал ее  до  тех пор,  пока  она не
успокоилась.  "Бить!  Бить так,  чтобы  зубы крошились!  Правильно, Филькин,
правильно!"  - вспомнив командира роты, утренний бой, овраги, Борис вспомнил
и  собаку  с  дорогим  ошейником,  рвущую  убитого  коня:  "Она!  Надо  было
пристрелить..."
     - Поймали его  партизаны.-  По зловещей и  какой-то мстительной  улыбке
Люси Борис заключил - не без ее участия.- Повесили на сосне. Собака его выла
в лесу...  Грызла ноги хозяина... До колен  съела...- дальше  допрыгнуть  не
могла. Подалась к фронту. Там  есть  чем пропитаться... А  вражина  безногий
висит в темном бору,  стучит скелетом, как кощей злобный,  и пока  не вымрет
наше поколение - все будет слышно его...
     Собака  в переулке  уже  не  рыдала,  хрипела,  задохшись на привязи, и
больше никаких голосов не слышно, и колокол не звонил.
     -  Всех  бы  их,  гадов!  -  стиснув  зубы, процедила  Люся.-  Всех  бы
подчистую...
     Борис не узнавал в ней  ту женщину, восторженную и преданную  в страсти
своей, что пришла к нему в далекий-далекий вечерний час. Он отвел ее обратно
на кровать, укрыл одеялом и, успокаивая, приложил ладонь к гладкому покатому
лбу.  Она притихла  под его рукою,  и спустя  время ознобная дрожь перестала
сотрясать ее.
     -  Боря, расскажи  мне об отце и  матери.  Кто они  у тебя? - попросила
Люся.- Я хочу к ним привыкать. Хочу все знать о тебе.
     Борис понял: больше всего сейчас она хочет отвлечься, забыться, уйти от
тяжких видений.
     - Учителя,-  не сразу, но охотно отозвался Борис.- Отец - завуч теперь,
мать преподает  русский и  литературу.  Школа  наша в  бывшей гимназии. Мама
училась в ней  еще  как в гимназии.- Он  прервался, и Люся  женским  чутьем,
особенно обострившимся в эту ночь, уловила, как он снова отдаляется от нее.-
Когда-то в наш городок был сослан декабрист Фонвизин. С его жены, генеральши
Фонвизиной,  Пушкин  будто бы  свою  Татьяну  писал. Мама  там  десятая  или
двенадцатая вода на  киселе, но все  равно гордится своим происхождением. Я,
идиот,  не запомнил  родословную мамы,- он улыбнулся чему-то своему, закинув
руки за  голову, глядя  в  какую-то свою  даль.-  Улицы и  переулки  в нашем
деревянном  городке зарастают всякой разной топтун-травой. Набережная  есть.
Бурьян  меж  бревен  растет, птички  в  щелях гнезда вьют.  Весной на угреве
медуница цветет, летом  -  сорочья  лапка  и  богородская  травка,  и березы
растут,   старые-старые.   А  церквей!..  Золотишники-чалдоны   ушлые  были:
пограбят,  пограбят, потом каждый  на  свои  средствия  -  храм! И все грехи
искуплены! Простодушны все-таки люди! Ну а теперь в церквах гаражи, пекарни,
мастерские. По церквам кусты пошли, галки да стрижи в колокольнях живут. Как
вылетят стрижи перед грозой - все  небо в крестиках! И крику!.. Крику!..  Ты
не спишь?
     - Что ты, что ты?! - ворохнулась Люся.- Скажи... Мама твоя косы носит?
     -  Косы? При  чем  тут косы?  - не  понял  Борис.- У  нее челка. Косы у
молодой были. Я у них поздныш, вроде как бы сын и внук сразу...- Он поправил
подушку, навалился на нее грудью.
     Воспоминания далекие, безмятежные. Они прикипели к сердцу, растворились
в крови,  жили  в нем, волнуя и утешая  его, были  им самим.  А  разве  себя
перескажешь?
     Вот он слышит, как пахнет утро в родном городишке.
     Росами  и  туманами - холодными,  травянистыми,  пахли летние утра. Под
завалившимся срубом набережной скапливался туман, конопатил щели меж бревен,
заячьими шапками надевался на купола церквей, на прибрежные будки и бани, на
рекламные тумбы, на кусты. От реки шел  запах прелой коры, днем туманы пахли
убитым лесом.  Коренная  вода  подбиралась к дамбе,  вымывала из-под  срубов
землю, отрывала гнилые сутунки.
     Когда  река  укатывалась  в  берега,  под  дамбой  оказывалось  столько
таинственного  добра: бутылочных стекол, черепушек,  озеленелых  от  плесени
монет, костей, медных  крестиков. В лужах под  дамбой  бедовала  прозевавшая
отход реки рыбья мелочь. Вороны прыгали вдоль распертой землею  дамбы, хищно
совали головы под бревна и заглатывали рыбешек с жадным клекотом.
     Ребятишки били ворон камнями,  вытаскивали  рыбешек  из луж, засоренных
гнильем.  Рыбешки  измученно бились  в  теплых  руках,  лезли  меж  пальцев.
Отпущенные,  лежали они поверх воды, пошептывая судорожными ртами, и,  пьяно
качаясь,  уходили  ненадолго в  глубину.  Но  их, как  сухие  ивовые листья,
выталкивало  наверх.  Набравшись  сил,  с  уже  осознанным страхом,  малявки
шильцами втыкались вглубь, припадая ко дну, высматривая корм  и клубящуюся в
воде родную стайку.
     Осенью к дамбе скатывали бочки, торцами прислоняли их к стене, туманы в
эту   пору,  да  и  весь  городишко  пахли  рыбой,  плесенью  мхов,  вянущей
огородиной. Штабеля бочек  поленницами росли  выше и выше, пароходов, баржей
приставало  все больше и больше, обветренного, истосковавшегося по обществу,
пододичавшего  народа  -  северных  рыбаков, людно  и густо делалось. Играли
гармошки на  берегу, повизгивали за омулевыми и муксуньими бочками  женщины,
ребятишки  подсматривали  стыдное. Ночи делались  шаткие, неспокойные, все в
городе пело и гуляло, как при древних золотишниках, вернувшихся с фартом.
     - Пареваны и девки любят у нас встречать пароходы. Каждый пассажирский.
Парят себя  ветками  - комары и мошки заедают,- улыбаясь, заговорил Борис, и
Люся догадалась, что перед ним прошли  какие-то, лишь ему известные картины,
и он продолжал их видеть отдельно от нее.
     Она отодвинулась, но Борис даже не заметил этого, он  все так же глядел
куда-то, блаженно улыбаясь.
     - Гонобобелью - это у нас голубику-пьянику так называют,- или черницей,
или орехами  кедровыми потчуют девок пареваны. Рты у всех  черные. Городишко
засыпан  ореховой  скорлупой...  Да   что  про  комаров  да  про  ягоды?!  -
спохватился Борис.- Давай лучше мамины письма почитаем.
     Люся  не  без  грусти отметила, что он решился на это не сразу.  Еще не
привык свое делить пополам, и время  нужно, чтобы все  у них  стало одним: и
жизнь, и душа, и мысли.
     - Только тебе опять придется идти. Письма в сумке.
     Она  поднялась, ввернула лампочку и,  зажмурившись от света,  подумала,
что он всю жизнь будет вот так  посылать ее и она не устанет быть у  него на
побегушках.
     -  Этому  пузырьку-то  вашему плохо.  Со  вчерашней  гулянки  никак  не
отойдет. Мучается. Зачем такого мальчика  поить? -  выговаривали  лейтенанту
Люся,  вернувшись  с  сумкой.- Ох, Борька! -  она  погрозила  ему  пальцем.-
Балованный ты!
     -  В самом деле? Это мама... Знаешь,- улыбнулся он,- папа меня в секцию
бокса  отдал в  лесокомбинатовский клуб.  И мне там сразу нос  расквасили. В
секцию меня мама больше не пустила, но папа везде с собой  брал: на рыбалку,
на охоту, орехи бить. Однако нить никогда не позволял.  А  этот, чердынский,
дорвался...
     Люся  развела складки на  его переносице, пальцем прошлась  по  бровям,
которые начинались тонко и, взлетев к вискам, круто опадали вниз.
     - Ты на маму похож?
     Не понимая, какая приятность  для женщины открывать мужчину - иногда на
такое занятие уходит вся жизнь,- и считая, что это и было истинной любовью,-
он отбился сконфуженно:
     - Не стоит заниматься моей персоной...
     - Какой  ты воспитанный мальчик! - толкнула его Люся.- Читай.  Только я
растянусь. Читай, читай!  - Он  заметил темные  полукружья  под се глазами и
пожалел женщину непривычной, мужицкой жалостью:
     - Утомилась?
     - Читай, читай!
     Писем  накопилась  целая  пачка,  мятых, пухлых, запачканных  в  сумке,
захватанных  руками. Борис  выбрал одно, не  самое толстое письмо, расправил
уголки,  погладил  бумагу,  как  во  вспышке зарницы  увидел  мать  с  белым
полушалком  на  покатых плечах,  c желтой  деревянной ручкой  в  испачканных
чернилами пальцах, почудилось  даже - услышал,  как скрипит перо,  вывязывая
ровные строчки прилежно учившейся гимназисткой.
     "Родной мой!
     Ты  знаешь своего отца. Он притесняет меня, говорит, чтобы я часто тебе
не писала,-  ты вынужден отвечать и  станешь отрывать время от сна.  А  я не
могу не писать тебе каждый день.
     Вот  проверила  тетради и пишу. Отец  чинит мережу на кухне и  думает о
тебе. Я-то  читаю его, как ученическую  тетрадку, и  вижу каждую пропущенную
запятую и эти вечные ошибки на "а" и "о". Отец твой переживает - был сдержан
и  сух  с  тобою, недолюбил, как ему кажется,  недосказал чего-то. Он  чинит
мережу,  думая, что ты вернешься  к весне.  Он до того изменился, что иногда
называет меня "девочка моя". Так он  называл меня еще в молодости,  когда мы
встречались. Смешно. Нам ведь и тогда уже за тридцать было...
     Я писала тебе, как трудно нынче в школе. Удивляться  только приходится,
что в самые тяжелые дни войны  школы  не закрыты и мы учим детей,  готовим к
будущему, значит, не теряем веры в него, в это будущее...
     Боренька! Вот снова вечер. Письма от тебя и сегодня нет.  Как ты там? У
нас  печка  топится,  чайник  крышкой  бренчит.  Отца  сегодня нет.  Он  еще
математику ведет в вечерней школе.  Почему ты, Боренька,  вскользь написал о
том,  что  тебя  наградили  орденом?  Даже не сообщил - каким? Ты  же знаешь
своего отца, его понятия о долге и чести. Он был бы рад  узнать, за что тебя
наградили. Да и я тоже. Мы оба гордимся тобою.
     Между прочим, отец  твой рассказал мне, как он тебя учил ходить в лодке
с шестом. И увидела я тебя: в трусишках, худенького, с выступившими ребрами.
Лодка  большая,  а ты  бьешься в  подпорожье,  а отец ловит этих  несчастных
пескарей и видит, как тебя развернуло и понесло.  Потом ты почти добрался до
каменного  бычка, прибился в  улово, но тебя снова развернуло  и понесло. Ты
поднимался пять  раз, и пять раз тебя  сносило. У тебя вспотел нос (всегда у
тебя потел нос). На шестой  раз  ты все же одолел преграду, и с  ликованием:
"Папа! Я  лодку  привел!"  А он: "Ну  что  ж, хорошо! Привяжи ее  к камню  и
начинай удить пескарей - надо к вечеру успеть наживить перемет".
     Что  за  комиссия, создатель,- быть ребенком педагогов! Вечно они  дают
ему уроки. И вырастают у них, как  правило, оболтусы  (ты -  исключение,  не
куксись, пожалуйста!).
     Беда с твоим  отцом. Как он переживал, когда  в армии ввели погоны! Мы,
говорит,  срывали  погоны,-   детям  нашим  их  навесили!  А   я  потихоньку
радовалась, когда погоны ввели. Я  радуюсь всему,  что разумно и не отрицает
русского достоинства. Может быть, во мне говорит кровь моих предков?
     Закругляюсь. Раз вспомнила о предках - значит, пора. Это  как  у твоего
отца: если он выпивши пошел  танцевать, значит, самое время отправляться ему
в постель. Танцевать-то он не умеет. Это между нами, хотя ты знаешь.
     Родной мой! У нас уже ночь! Морозно. Может, там, где ты воюешь, теплее?
Всю географию перезабыла. Это потому, что я рядом тебя чувствую.
     Вот как кончать письмо, так и расклеюсь. Прости  меня. Слабая я женщина
и  больше жизни тебя люблю. Ты  вот тут - я дотронулась до  сердца  рукою...
Прости меня, прости. Надо бы какие-то другие слова, бодрые, что ли, написать
тебе, а я не умею. Помолюсь лучше за тебя. Не брани меня  за это. Все матери
сумасшедшие...  Жизнь  готовы  отдать за своих  детей. Ах, если бы  это было
возможно!..
     Отец  твой изобличил меня.  Я  на сон шепчу молитву, думала, отец  твой
спит.  Не таись, говорит, если тебе и  ему поможет... Я заплакала.  "Девочка
моя!" - сказал он. Да ты знаешь своего отца. Он считает, что у него не один,
а двое детей: ты и я.
     Благословляю тебя, мой дорогой. Спокойной тебе ночи, если она  возможна
на войне. Вечная твоя мать-Ираида Фонвизина-Костяева".
     Письмо кончилось, но Борис все еще держал его перед собой, не отрываясь
смотрел  на  бегущую подпись матери  и  явственно  видел ее: носатенькую,  с
оттопыренными  ушами,  в  белом  полушалке,  сползшем   с  покатых  плеч;  и
по-старомодному заколотые  на затылке волосы  видел, и реденькую  челку надо
лбом,  которая  всегда  вызывала  ухмылку  учеников.  Мать  убрала   письмо,
закуталась  в полушалок,  раздвинула  занавески на окне,  пытаясь  мысленным
взором покрыть пространство, отделяющее ее от сына.
     За   окном  дробятся  негустые  огни  старенького   городка,   за  ними
угадывается темный  провал  реки, заторошенной  льдами,  и дальше  - мерклые
очертания  гор  с  мрачной, немой тайгой  на склонах  и колдовской  жутью  в
обвально-глубоких распадках. Тесно  сомкнулось пространство  вокруг городка,
вокруг  дома   и  самой  матери.  Где-то  по  другую  сторону  непроглядной,
обрывающейся за  рекой  земли  - он, и где-то, отделенная  окопами, тысячами
верст расстояния, между двумя враждующими мирами - она, мать.
     Борис спохватился, свернул письмо в треугольник, изношенный по краям.
     - Старомодная у меня мать,- сказал он нарочито громким голосом.- И слог
у нее старомодный...
     Люся не отозвалась.
     Борис повернулся и увидел - все  лицо ее залито слезами, и почему-то не
решился ее  утешать.  Люся  схватила жбан с этажерки, расплескивая на  грудь
самогон, глотнула из горлышка и прерывисто заговорила:
     -  Я  должна  о  себе...  Чтоб  не  было  между нами...  Борис  пытался
остановить ее.
     - Было все так хорошо. Психопатка я, в самом деле психопатка! - вытирая
лицо ладонями, будто омывая плечи и грудь, полуприкрытую одеялом, продолжала
она: - Какой ты ласковый! Ты в мать. Я теперь знаю  ее! Зачем  войны? Зачем?
За одно только горе матери... Ах, господи, как бы это сказать?
     - Я понимаю.  До  фронта,  даже  до вчерашней ночи,  можно сказать,  не
понимал.
     ...Матери,  матери! Зачем  вы  покорились дикой  человеческой памяти  и
примирились  с  насилием и  смертью?  Ведь больше  всех,  мужественнее  всех
страдаете вы в своем  первобытном одиночестве, в своей священной и  звериной
тоске  по  детям. Нельзя же тысячи лет очищаться страданием  и надеяться  на
чудо. Бога нет! Веры нет!  Над миром властвует смерть. На что нам надеяться,
матери?
     А за окном кончалась ночь. И земля неторопливо поворачивалась тем боком
к солнцу и дню, где чужое и наше войско спали в снегах.
     Хата  догорела,  обвалилась.  Куча  уже  хиреющего  огня  умиротворенно
дожевывала остатки балок, пробегая по ним юрким горностаишком  и заныривая в
оттаявшую яму.
     Люся  распластанно лежала на кровати, остановившимися глазами глядела в
потолок.  В  окне  красным  жучком шевелился отсвет пожарища, но комната уже
наполнилась темнотою, и темнота эта не сближала их, не рождала таинство. Она
наваливалась холодной тоскою, недобрым предчувствием.
     -  Я бы закурила,- Люся показала на этажерку. Не удивляясь и, опять же,
не спрашивая ни о чем, Борис нашарил в деревянной шкатулке пакетик с табаком
и, как умел, скрутил цигарку. Люся сунула руку под матрац, вынула зажигалку.
Чему-то усмехнувшись, переделала цигарку, склеенную вроде пельменя, свернула
ее туже и, прикурив, осветила лицо Бориса огоньком. Усмешка все не сходила с
ее губ.
     - Зажигалка того самого  фрица.- Люся щелкнула по ней ногтем и загасила
огонек,  дунув  на него.-  Хозяина  повесили в бору  на сосне, а зажигалочка
осталась... заправленная зажигалочка, костяная...- У Люси клокотало в горле.
Она затягивалась табаком по-мужицки умело и жадно.- Девок он, между  прочим,
потрошил на этой самой кровати...
     - Зачем ты мне это?
     - О-ох, Борька! - бросив на пол цигарку, срубленно упала Люся на него.-
Где  же  ты  раньше  был?  Неужели  войне  надо  было  случиться,  чтоб   мы
встретились? Милый ты мой! Чистый, хороший! Страшно-то как жить!..- она  тут
же  укротила  себя, промокнула лицо простыней.- Все!  Все!  Прости.  Не буду
больше...
     Он  невольно  отстранился от нее, и опять  его  потянуло  на  кухню,  к
солдатам -  проще там все, понятней, а  тут  черт-те  какие страсти-ужасы, и
вообще...
     - Чого  сыдышь та й думаешь? Чого не йдешь,  не  гуляешь? - усмехнулась
Люся  и  запустила руки в волосы лейтенанта.-  Так и не причесался? Волосы у
тебя  мягкие-мягкие... Не умеешь ты еще притворяться... Мужчина должен уметь
притворяться...
     - А ты... Ты все умеешь?-Борис пугливо замер от своей дерзости.
     - Я-то?  - она опять глядела на свои руки, и это раздражало его.-  Я  ж
тебе говорила, что старше тебя на сто лет. Женщинам иногда надо верить...- и
треснуто,  натуженно  рассмеялась.-  Ах,  господи,  до  чего  я  умная!.. Ты
чувствуешь, у нас дело к ссоре идет? Все как у добрых людей.
     -  Не будет  ссоры.  Вон уже светает.  Окно и в самом деле обрисовалось
квадратом, в комнату просочился рассеянный свет.
     -  На заре ты ее не буди...- прошептала Люся и замерла, поникнув. Затем
подняла голову, откинула с  лица волосы и  опустила руки на  плечи Бориса: -
Спасибо тебе, солнышко ты  мое! Взошло,  обогрело...  Ради одной  этой  ночи
стоило жить на свете. Дай выпить и ничего не говори, ничего...
     Борис  поднялся, налил в кружку  самогона.  Люся  передернулась,  отпив
глоток, подождала, когда выпьет он, и легонько, накоротке приникла к нему.
     - Ты меня еще чуть-чуть потерпи. Чуть-чуть...
     Борис  дотронулся  губами  до  ее  губ,  она дрогнула  веками. И  снова
размягчилась его душа. Хотелось сделать что-нибудь  неожиданное, хорошее для
нее,  и он вспомнил,  что  надо делать. Неловко,  как сноп,  подхватил  ее в
беремя и стал носить по комнате.
     Люся чувствовала, как ему тяжело, неловко носить ее,  но так полагается
в благородных романах - носить женщин на руках, вот пусть и носит, раз такой
он начитанный!
     Млея, слушала она, какую он мелет несбыточную, но приятную  чушь: война
кончилась, он  приехал за нею, взял ее на руки, несет на  станцию  на глазах
честного народа, три километра, все три тысячи шагов.
     "Ах ты, лейтенантик, лейтенантик!" - пожалела его и себя Люся и, тронув
губами проволочно-твердый рубец его раны, возразила:
     -  Нет,  не так!  Я сама  примчусь на вокзал.  Нарву большой букет роз.
Белых.  Снежных. Надену  новое платье. Белое. Снежное. Будет  музыка.  Будет
м