- Раненых...- Борис почистил в ухе.- Раненых собирать! Замерзнут.
     -  Давай,- отобрал у него цигарку Мохнаков, бросил ее в снег и притянул
за воротник шинели взводного ближе к себе.- Идти надо,- донеслось до Бориса,
и он снова стал чистить в ухе, пальцем выковыривая землю.
     - Что-то... Тут что-то...
     - Хорошо, цел остался. Кто ж так гранаты бросает!
     Спина  Мохнакова,  погоны  его  были  обляпаны  грязным  снегом.  Ворот
полушубка,  наполовину с  мясом оторванный, хлопался на ветру. Все  качалось
перед Борисом, и  этот хлопающий  воротник  старшины,  будто  доской, бил по
голове, не больно, но оглушительно. Борис на ходу черпал рукой снег, ел его,
тоже гарью и порохом засоренный. Живот не остужало, наоборот, больше жгло.
     Над открытым люком  подбитого  танка воронкой  завинчивало  снег.  Танк
остывал. Позвякивало,  трескаясь, железо, больно стреляло  в  уши.  Старшина
увидел девушку-санинструктора  без шапки, снял свою и небрежно насунул ей на
голову.  Девушка   даже  не  взглянула  на   Мохнакова,  лишь   на   секунду
приостановила работу и погрела руки, сунув их под полушубок к груди.
     Карышев и Малышев, бойцы взвода  Бориса Костяева, подтаскивали к танку,
в заветрие, раненых.
     - Живы! - обрадовался Борис.
     - И вы живы! - тоже радостно отозвался Карышев и потянул воздух носищем
так, что тесемка развязанной шапки влетела в ноздрю.
     - А пулемет наш разбило,- не то доложил, не то повинился Малышев.
     Мохнаков  влез  на  танк, столкнул  в люк перевесившегося,  еще  вялого
офицера  в  черном  мундире,  распоротом  очередями, и тот загремел, будто в
бочке.  На всякий случай старшина дал  в нутро  танка  очередь  из автомата,
который успел  где-то  раздобыть,  посветил  фонариком и, спрыгнув  в  снег,
сообщил:
     -  Офицерья  наглушило! Полна  утроба! Ишь  как  ловко:  мужика-солдата
вперед, на мясо,  господа - под броню...- он  наклонился к санинструктору: -
Как с пакетами?
     Та отмахнулась  от него. Взводный и старшина откопали провод, двинулись
по нему, но скоро из  снега  вытащили оборвыш и добрались до ячейки связиста
наугад. Связиста раздавило в  ячейке гусеницей.  Тут  же  задавлен  немецкий
унтер-офицер.  В  щепки  растерт ящичек  телефона.  Старшина  подобрал шапку
связиста, выбил из нее  снег о колено и  натянул на  голову. Шапка оказалась
мала, она старым коршуньим гнездом громоздилась на верхушке головы старшины.
     В  уцелевшей  руке  связист  зажал  алюминиевый  штырек. Штырьки  такие
употреблялись немцами  для  закрепления палаток, нашими телефонистами  - как
заземлители. Немцам выдавали кривые связистские ножи, заземлители, кусачки и
прочий  набор.  Наши все  это заменяли руками, зубами и  мужицкой смекалкой.
Штырьком связист долбил  унтера,  когда тот прыгнул на  него  сверху, тут их
обоих и размичкало гусеницей.
     Четыре   танка   остались  на  позиции  взвода,  вокруг  них   валялись
полузанесенные снегом трупы. Торчали из свежих суметов руки, ноги, винтовки,
термосы,  противогазные коробки,  разбитые пулеметы, и все еще густо  чадили
сгоревшие "катюши".
     - Связь!  - громко и хрипло выкрикнул полуглухой лейтенант и  вытер нос
рукавицей, заледенелой на пальце.
     Старшина и  без него знал, что надо делать. Он скликал тех, кто остался
во  взводе,  отрядил одного бойца к командиру роты, если  не  сыщет ротного,
велел бежать к комбату.
     Из подбитого танка добыли бензин, плескали его  на снег, жгли, бросая в
костер   приклады  разбитых  винтовок  и   автоматов,   трофейное   барахло.
Санинструкторша  отогрела  руки,  прибралась.  Старшина  принес  ей  меховые
офицерские  рукавицы,  дал закурить.  Перекурив и перемолвившись  о чем-то с
девушкой, он полез  в танк,  пошарил там,  освещая его фонариком, и завопил,
как из могилы:
     - Е-е-эсть!
     Побулькивая  алюминиевой флягой, старшина вылез из танка,  и  все глаза
устремились на него.
     -  По  глотку  раненым! -  обрезал  Мохнаков.- И...  немножко доктору,-
подмигнул  он санинструкторше, но  она никак не ответила на  его щедрость  и
весь шпанс разделила по раненым, которые лежали на плащ-палатках за  танком.
Кричал обгорелый водитель "катюши". Крик его стискивал душу, но бойцы делали
вид, будто ничего не слышат.
     Раненный  в ногу  сержант попросил убрать немца,  который  оказался под
ним,- студено от мертвого. Выкатили  на верх  траншеи  окоченелого  фашиста.
Кричащий его рот был  забит снегом. Растолкали на стороны, новытаскивали  из
траншеи и другие трупы, соорудили из них бруствер - защиту от ветра и снега,
над  ранеными  натянули  козырек  из плащ-палаток, прикрепив  углы  к  дулам
винтовок.  В работе  немного согрелись.  Хлопались  железно плащ-палатки под
ветром,  стучали  зубами  раненые;  и,  то затихая  в  бессилии,  то вознося
отчаянный крик до неизвестно куда девшегося неба, мучался водитель.  "Ну что
ты, что ты, браток?" - не зная, чем ему помочь, утешали водителя солдаты.
     Одного  за  другим  посылали  бойцов  в  батальон,  никто  из  них   не
возвращался. Девушка отозвала Бориса  в  сторону. Пряча  нос в спекшемся  от
мороза  воротнике телогрейки, она стукала  валенком  о валенок и смотрела на
потрепанные рукавицы лейтенанта. Помедлив, он снял рукавицы и,  наклонившись
к одному из раненых, натянул их на охотно подставленные руки.
     -  Раненые замерзнут,-  сказала девушка  и прикрыла  распухшими  веками
глаза. Лицо  ее,  губы  тоже  распухли,  багровые  щеки ровно  бы  присыпаны
отрубями - потрескалась кожа от ветра, холода и грязи.
     Уже  невнятно,  будто  засыпая с  соской во  рту,  вхлипывал обожженный
водитель.
     Борис засунул руки в рукава, виновато потупился.
     - Где ваш санинструктор? - не открывая глаз, спросила девушка.
     - Убило. Еще вчера.
     Водитель  смолк.  Девушка  нехотя  расклеила веки.  Под ними  слоились,
затемняя  взгляд,  недвижные  слезы.  Борис  догадался,  что  девушка эта из
дивизиона  эрэсовцев,  со  сгоревших  машин.  Она,  напрягшись, ждала  -  не
закричит ли водитель, и слезы из глаз ее откатились туда, откуда возникли.
     - Я должна  идти.-  Девушка  поежилась  и постояла  еще секунду-другую,
вслушиваясь.  -  Нужно  идти,  - взбадривая  себя,  прибавила  она  и  стала
карабкаться на бруствер траншеи.
     - Бойца!.. Я вам дам бойца.
     - Не надо,- донеслось уже издали.- Мало народу. Вдруг что.
     Спустя  минуту  Борис  выбрался  из  траншеи.  Срывая  с  глаз  рукавом
настывшее мокро, пытался различить девушку во тьме, но никого и нигде уже не
было видно.
     Косыми полосами шел снег. Хлопья сделались белей, липучей. Борис решил,
что  метель  скоро  кончится:  густо  повалило  -  ветру  не  пробиться.  Он
возвратился к танку, постоял, опершись на гусеницу спиной.
     - Карышев,  Малышев, собирайте  все  в  костер!  - угрюмо  распорядился
лейтенант  и  тише добавил:- Раздевайте  убитых, чтобы накрыть, - показал он
взглядом на раненых,-  и рукавицы  мне где-нибудь найдите.  Старшина! Боевое
охранение как?
     - Выставил.
     - К артиллеристам бы сходить. Может, у них связь работает?
     Старшина  нехотя  поднялся,  затянул  туже  полушубок  и  поволокся   к
пушчонкам, что так стойко сражались ночью. Вернулся скоро.
     - Одна пушка осталась и четыре  человека. Тоже раненые.  Снарядов нет.-
Мохнаков  охлопал  снег с  воротника полушубка  и  только  сейчас  удивленно
заметил,  что  он оторван.-  Прикажете  - артиллеристов  сюда? - прихватывая
ворот булавкой, спросил он.
     Борис кивнул.  И те  же  Малышев  и Карышев, которым  износу  не  было,
двинулись за старшиной.
     Раненых артиллеристов перетащили  в  траншею. Они  обрадовались  огню и
людям,  но командир орудия не  ушел с  боевой позиции, попросил принести ему
снарядов от разбитых пушек.
     Так, без связи, на слухе  и нюхе, продержались до утра. Как привидения,
как  нежити, появлялись  из  темноты  раздерганными  группами  заблудившиеся
немцы,  но,  завиден  русских, подбитые танки,  чадящие  машины, укатывались
куда-то, пропадали навечно в сонно укутывающей все вокруг снежной мути.
     Утром, уже часов около  восьми, перестали  ухать сзади гаубицы. Смолкли
орудия слева  и справа. И впереди унялась  пушчонка, звонко ударив последний
раз.  Командир  орудия  или  расстрелял  поднесенные  ему от  других  орудий
снаряды,  или  умер  у своей  пушки.  Внизу, в пойме  речки  или  в оврагах,
догадался  Борис, не унимаясь бухали  два миномета, с  вечера  было  их  там
много; стучали крупнокалиберные пулеметы; далеко куда-то, по неведомым целям
начали бить громогласно и весомо орудия большой мощности. Пехота уважительно
примолкла, да и  огневые точки переднего края  одна за другой стали смущенно
свертывать стрельбу; рявкнув  на всю  округу  отлаженным залпом,  редкостные
орудия  (знатоки  уверяли, что в дуло  их может запросто  влезть  человек!),
тратящие  больше горючего в пути, чем пороху и снарядов  в боях, высокомерно
замолчали,  но  издалека  долго  еще  докатывались  толчки  земли,   звякали
солдатские  котелки  на  поясах  от  содрогания.  Но  вот  совсем  перестало
встряхивать воздух  и снег. Дрожь под ногами и в ногах унялась. Снег оседал,
лепился  уже без  шараханья,  валил обрадованно,  сплошно, будто  висел  над
землей, копился, дожидаясь, когда стихнет и уймется внизу огненная стихия.
     Тихо  стало. Так  тихо,  что солдаты  начали выпрастываться  из  снега,
сдвигать шапки с уха, оглядываться недоверчиво.
     - Все?! - спросил кто-то.
     "Все!" -  хотел  закричать  Борис, но долетела  далекая дробь пулемета,
чуть слышные раскаты взрывов пробурчали летним громом.
     - Вот вам и все! - буркнул взводный.- Быть на месте! Проверить оружие!
     - А-а-а-аев!.. А-я-а-аев! Голос приближался.
     - Ан-ан... Ая-я-аяев...
     - Вроде вас кличут? - навострил тонкое  и уловчивое ухо бывший командир
колхозной пожарки,  ныне рядовой  стрелок Пафнутьев, и заорал, не  дожидаясь
разрешения: - О-го-го-о-о-о-о! - грелся Пафнутьев криком.
     И только он  кончил орать  и  прыгать,  как  из  снега  возник солдат с
карабином, упал  возле танка,  занесенного  снегом  уже  до борта.  Упал  на
остывшего водителя, пощупал, отодвинулся, вытер с лица мокро.
     - У-уф! Ищу, ищу! Чего ж не откликаетесь-то?
     - Ты бы хоть доложился...- заворчал Борис и вытащил руки из карманов.
     -  А  я думал, вы  меня знаете! Связной  ротного,-  отряхивая рукавицы,
удивился посыльный.
     - С этого бы и начинал.
     - Немцев  расхлопали,  а вы тут сидите  и  ничего  не знаете! - забивая
неловкость, допущенную им, затараторил солдат.
     -  Кончай  травить! - осадил его  старшина Мохнаков.- Докладывай, с чем
пришел, угощай трофейной, коли разжился.
     -  Значит,  вас,  товарищ  лейтенант,  вызывают.  Ротным  вас,  видать,
назначат. Ротного убило у соседей.
     - А мы, значит, тут? - сжал синие губы Мохнаков.
     -  А  вы, значит,  тут,-  не удостоил его  взглядом связной и  протянул
кисет: - Во! Наш саморуб-мордоворот! Лучше греет...
     - Пошел ты со своим саморубом! Меня от него... Ты девку в поле нигде не
встречал?
     - Не-е. А чо, сбегла?
     - Сбегла,  сбегла. Замерзла небось девка.- Мохнаков скользнул по Борису
укоризненным взглядом.- Отпустили одну...
     Натягивая узкие мазутные  рукавицы, должно быть, с покойного  водителя,
плотнее подпоясываясь, Борис сдавленно проговорил:
     - Как  доберусь  до  батальона, первым  делом пришлю  за  ранеными.- И,
стыдясь скрытой радости оттого, что он уходит  отсюда, Борис громче добавил,
приподняв плащ-палатку, которой были  накрыты раненые: -  Держитесь, братцы!
Скоро вас увезут.
     - Ради бога, похлопочи, товарищ лейтенант. Холодно, мочи нет.
     Борис и Шкалик брели  по  снегу  без пути и  дороги,  полагаясь на  нюх
связного.  Нюх у  него оказался  никудышным.  Они  сбились с пути,  и, когда
пришли в расположение роты, там уже никого не было, кроме сердитого связиста
с расцарапанным носом.  Он сидел,  укрывшись плащ-палаткой, точно  бедуин  в
пустыне,  и громко крыл боевыми словами войну, Гитлера, но  пуще всех своего
напарника,  который  уснул  на   промежуточной  точке,-  телефонист  посадил
батарейки в аппарате, пытаясь разбудить его зуммером.
     - Во! Еще лунатики объявились! - с торжеством и злостью заорал связист,
не отнимая пальца  от осой ноющего зуммера.- Лейтенант Костяев, что ль? - и,
получив утвердительный  ответ,  нажал клапан трубки:- Я  сматываюсь!  Доложи
ротному. Код? Пошел  ты со своим  кодом.  Я околел  до  смерти...- продолжая
лаяться, связист отключал аппарат и все повторял: - Ну, я ему дам! Ну, я ему
дам! - вынул из-под  зада котелок, на котором он сидел,  охнул, поковылял по
снегу  отсиженными ногами.- За мной!  -  махнул он.  Резво  треща  катушкой,
связист  сматывал  провод,  озверело  пер  вперед, на  промежуточную,  чтобы
насладиться местью; если напарник не замерз, пнуть его как следует.
     Командир роты разместился за  речкой, на  окраине  хутора, в бане. Баня
сложена по-черному,  с каменкой,-  совсем  уж  редкость на Украине. Родом из
семиреченских казаков, однокашник Бориса по полковой школе, комроты Филькин,
фамилия которого  была притчей  во  языцех и  не соответствовала его боевому
характеру, приветливо, даже чересчур приветливо встретил взводного.
     -  Здесь  русский  дух!  -  весело  гаркнул  он.-  Здесь  баней пахнет!
Помоемся,  Боря, попаримся!..-  был  он сильно  возбужден боевыми  успехами,
может, хватил уже маленько горячительного, любил он это дело.
     - Во,  война, Боря! Не война, а хреновина  одна. Немцев сдалось - тучи.
Прямо тучи. А у нас? - прищелкнул он пальцем.- Вторая рота почти без потерь:
человек пятнадцать, да и  те блудят небось либо  дрыхнут у хохлуш, окаянные.
Ротного нет, а за славянами глаз да глаз нужен...
     - А нас попарили! Половина взвода смята. Раненых надо вывозить.
     -  Да-а? А  я думал, вас  миновало. В стороне  были...  Но отбился же,-
хлопнул Филькин по плечу Бориса и приложился к  глиняному жбану с горлышком.
У него перебило дух. Он покрутил восторженно головой.- Во напиток! Стенолаз!
Тебе не дам,  хоть ты и замерз. Раненых выносить будем, обоз не  знаю где, а
ты, Боря,  на время пойдешь вместо...  Знаю, знаю,  что обожаешь свой взвод.
Скромный, знаю. Но надо. Вот гляди сюда! - Филькин раскрыл планшетку и начал
тыкать в карту пальцем. С отмороженного брюшка пальца сходила кожа, и кончик
его  был  красненький  и круглый, что  редиска.- Значит,  так: хутор  нашими
занят, но за хутором, в оврагах и на поле,  между хуторами и селом,- большое
скопление  противника.  Предстоит добивать. Без  техники  немец,  почти  без
боеприпасов, полудохлый, а черт его знает! Отчаялись. Значит, пусть Мохнаков
снимает взвод, а  сам крой  выбирать место для воинства. Я подтяну туда все,
что  осталось от моей роты. Действуй!  Береги солдат, Боря!  До  Берлина еще
далеко!..
     - Раненых убери! Врача пошли. Самогонку отдай,- показал Борис на жбан с
горлышком.
     - Ладно,  ладно,- отмахнулся комроты.- Возьму раненых, возьму,- и начал
звонить куда-то  по  телефону. Борис решительно забрал посудину с самогонкой
и, неловко прижимая ее к груди, вышел из бани.
     Отыскав Шкалика,  он  передал  ему посудину и  приказал быстро  идти за
взводом.
     -  Возле раненых оставьте кого-нибудь, костер жгите,- наказывал он,- да
не заблудись.
     Шкалик  засунул  в  мешок посудину, надел винтовку за  спину,  взмахнул
рукавицей у виска и нехотя побрел через огороды.
     Занималось  утро,  но,  может,  сделалось  светлее  оттого, что  утихла
метель. Хутор занесен снегом по самые трубы. Возле домов  стояли с открытыми
люками  немецкие  танки,  бронетранспортеры.  Иные  дымились  еще.  Болотной
лягушкой  расшеперилась  на  дороге  легковая  машина,  из  нее расплывалось
багрово-грязное пятно. Снег был черен от копоти. Всюду воронки, комья земли,
раскиданные взрывами. Даже на крыши набросана земля.  Плетни везде  свалены;
немногие  хаты и сараи  сворочены танками, побиты снарядами. Воронье черными
лохмами возникало и кружилось над оврагами, молчаливое, сосредоточенное.
     Воинская команда в заношенном обмундировании, напевая, будто на сплаве,
сталкивала  машины  с дороги, расчищая путь технике.  Горел  костерок  возле
хаты, возле  него грелись  пожилые солдаты  из  тыловой трофейной команды. И
пленные  тут же  у огня  сидели, несмело  тянули руки к  теплу.  На  дороге,
ведущей  к  хутору,  темной  ломаной лентой стояли  танки, машины, возле них
прыгали, толкались экипажи. Хвост колонны  терялся  в еще не осевшей снежной
мути.
     Взвод  прибыл в  хутор быстро. Солдаты  потянулись к огонькам, к хатам.
Отвечая на немой вопрос Бориса, старшина живо доложил:
     -  Девка-то,  санинструкторша-то, трофейной  повозки  где-то  надыбала,
раненых всех увезла. Эрэсовцы - не пехота - народ союзный.
     - Ладно. Хорошо. Ели?
     - Чо? Снег?
     - Ладно. Хорошо. Скоро тылы подтянутся.
     Согревшиеся в быстром  марше  солдаты уже  смекали насчет  еды.  Варили
картошку в касках,  хрумкали трофейные галеты,  иные и разговелись маленько.
Заглядывали в баню,  принюхивались. Но пришел Филькин и прогнал всех, Борису
дал  нагоняй ни  за что  ни про что. Впрочем, тут же  выяснилось,  отчего он
вдруг озверел.
     - За баней был? - спросил он.
     - Нет.
     - Сходи.
     За  давно  не  топленной, но  все  же угарно пахнущей  баней, при  виде
которой сразу зачесалось тело, возле картофельной ямы, покрытой шалашиком из
будылья, лежали убитые старик и  старуха. Они спешили из дому к яме, где, по
всем видам,  спасались  уже  не раз сперва от немецких,  затем  от советских
обстрелов и  просиживали  подолгу, потому что  старуха  прихватила  с  собой
мочальную сумку  с едой и клубком толсто  напряденной  пестрой  шерсти. Залп
вчерашней артподготовки прижал их за баней - тут их и убило.
     Они  лежали,  прикрывая  друг друга. Старуха спрятала  лицо  под  мышку
старику. И мертвых, било их осколками, посекло одежонку,  выдрало серую вату
из  латаных телогреек, в которые оба они были одеты.  Артподготовка  длилась
часа полтора, и Борис,  еще издали глядя на густое кипение взрывов, подумал:
"Не дай бог попасть под этакое столпотворение..."
     Из мочальной  сумки выкатился клубок, вытащив резинку начатого носка со
спицами  из ржавой проволоки.  Носки из пестрой шерсти на старухе, и эти она
начала,  должно быть, для  старика.  Обута  старуха  в  калоши,  подвязанные
веревочками, старик - в неровно обрезанные  опорки от немецких  сапог. Борис
подумал: старик обрезал их потому,  что  взъемы  у  немецких  сапог низки  и
сапоги не налезали  на  его большие ноги. Но потом догадался: старик, срезая
лоскутья с голенищ, чинил низы сапог и постепенно добрался до взъема.
     - Не  могу...  Не  могу видеть  убитых  стариков  и детей,- тихо уронил
подошедший  Филькин.-  Солдату  вроде  бы  как  положено,  а  перед детьми и
стариками...
     Угрюмо  смотрели  военные  на  старика   и  старуху,  наверное,  живших
по-всякому: и  в  ругани, и в  житейских  дрязгах, но  обнявшихся преданно в
смертный час.
     Бойцы от хуторян  узнали, что старики эти  приехали  сюда с  Поволжья в
голодный год. Они пасли колхозный табун. Пастух и пастушка.
     - В сумке лепехи из мерзлых картошек,- объявил связной комроты, отнявши
сумку из  мертвых рук старухи, и начал  наматывать  нитки на клубок. Смотал,
остановился, не зная, куда девать сумку.
     Филькин длинно вздохнул, поискал  глазами лопату  и стал копать могилу.
Борис  тоже  взял  лопату.  Но подошли бойцы, больше всего не любящие копать
землю, возненавидевшие за войну эту работу, отобрали лопаты у командиров.
     Щель вырыли быстро. Попробовали разнять руки пастуха и  пастушки, да не
могли и решили  - так тому и быть. Положили их  головами  на восход, закрыли
горестные,  потухшие  лица: старухино  -  ее  же  полушалком,  с  реденькими
висюльками  кисточек,  старика  - ссо