гул моторов, скрип трехколесного  велосипеда,  стук
чашки о блюдце в доме - все эти звуки катятся на него словно по блестящему
стальному бруску. Он дрожит в потоках света, который  как  бы  исходит  от
нее.
   - Как ваша жена и ребенок?
   - Замечательно. Просто замечательно.
   - Прекрасно. А ваша новая работа вам нравится?
   - Не очень.
   - О, это, наверно, дурной признак?
   - Не знаю. По-моему, никто не  ожидает,  чтоб  человеку  нравилась  его
работа. Если она ему нравится, это уже не работа.
   - А Джеку его работа нравится.
   - Значит, это не работа.
   - Он так и говорит. Говорит, что это не работа, в том смысле, как я  ее
понимаю. Но я уверена, что вам его идеи знакомы не хуже, чем мне.
   Он чувствует, что она его поддразнивает, но он и без того весь трепещет
от возбуждения.
   - По-моему, у нас с ним много общего.
   - Пожалуй, да. - От странной поспешности, с какой она это произносит, у
него начинает быстрее биться сердце. - Но я, естественно,  больше  замечаю
различия. -  Ее  голос  сухо  ввинчивается  в  конец  фразы,  нижняя  губа
кривится.
   Что это значит? У него такое ощущение, будто он наткнулся на стекло. Он
не знает - это разговор ни  о  чем  или  шифр,  за  которым  таится  более
глубокий смысл. Он не знает, сознательная она кокетка или бессознательная.
Он всякий раз надеется, что при новой встрече будет говорить с нею твердо,
скажет, что влюблен в нее или еще что-нибудь в том же роде, и выложит  всю
правду, но в ее присутствии он немеет, стекло туманится от его дыхания, он
не находит, что сказать, и говорит глупости. Он знает  только  одно  -  за
всем этим, вопреки их мыслям и положению, он  обладает  правом  господства
над ней, словно наследственным правом на какой-то далекий участок земли, и
что всеми своими фибрами, каждым  своим  волоском,  жилкой  и  нервом  она
готова ему покориться. Однако этой готовности противостоит разум.
   - В чем, например? - спрашивает он.
   - Ну, например, в том, что вы не боитесь женщин.
   - А кто их боится?
   - Джек.
   - Вы так думаете?
   - Уверена. Со старухами и  подростками  -  с  теми,  кто  видит  его  в
пасторском воротнике, - он еще ладит. Но к остальным  он  относится  очень
подозрительно, он их не любит. Он даже считает, что им  незачем  ходить  в
церковь. Они приносят туда запах детей и постели. Не  то  чтобы  это  было
личное свойство Джека, это свойство всей христианской религии - она  очень
невротична.
   Почему-то это ее пристрастие к психологии кажется Кролику таким глупым,
что он освобождается от сознания собственной глупости.  Сходя  с  высокого
тротуара, он поддерживает ее под  руку.  В  Маунт-Джадже,  построенном  на
склоне горы, очень много высоких поребриков,  которые  маленьким  женщинам
трудно с изяществом преодолевать. Ее голая рука остается холодной под  его
пальцами.
   - Не вздумайте рассказывать об этом прихожанам.
   - Вот видите! Вы говорите в точности как Джек.
   - Это хорошо или плохо? - Вот так. Теперь он взял ее на пушку.  Ей  уже
не вывернуться, она должна ответить: либо хорошо, либо плохо, и это  будет
развилка дороги.
   Но она молчит. Он чувствует, каких усилий ей это стоит -  она  привыкла
давать ответы. Они поднимаются на противоположный тротуар,  и  он  неловко
выпускает ее руку. Но, несмотря на неловкость, он все равно чувствует, что
она по нем, что они подходят друг другу.
   - Мама.
   - Что?
   - Что значит ротична?
   - Ротична? А, невротична. Это когда у кого-нибудь не совсем в порядке с
головой.
   - Если голова болит?
   - Да, что-то в этом роде. И так же серьезно. Но не  беспокойся,  детка.
Это бывает почти со всеми. Кроме нашего друга мистера Энгстрома.
   Девочка поднимает глаза и с застенчивой, но дерзкой улыбкой  глядит  на
Кролика из-за материнского бедра.
   - Он непослушный, - говорит она.
   - Не очень, - отзывается мать.
   В конце кирпичной стены пастората стоит брошенный голубой  трехколесный
велосипед. Джойс подбегает к нему, садится и уезжает  в  своем  воскресном
пальтишке цвета морской  волны  и  с  розовой  лентой  в  волосах;  металл
скрипит, вплетая в воздух крученые нити каких-то утробных звуков. С минуту
они оба смотрят на ребенка. Потом Люси спрашивает:
   - Вы не хотите зайти?
   В ожидании ответа она созерцает его плечо, а ему  сверху  кажется,  что
глаза ее спрятаны под белыми веками. Губы у нее раскрыты,  язык,  судя  по
движению челюсти, касается неба. Полуденное солнце резко очерчивает лицо и
потрескавшуюся губную помаду. Он видит, как влажная подкладка нижней  губы
прикасается  к  зубам.  Запоздалый  ветерок  проповеди  с   ее   привкусом
болезненной нравоучительности, словно пыльный ветер пустыни,  овевает  все
его тело, и перед глазами ни с  того  ни  с  сего  возникают  просвеченные
зеленоватыми прожилками нежные груди Дженис.  Эта  дрянная  козявка  хочет
оторвать его от них.
   - Нет, спасибо. Не могу.
   - Да бросьте вы. Вы были в церкви, и вам  полагается  награда.  Выпейте
кофе.
   - Знаете что, - говорит он мягко, но со значением. - Вы симпатяга, но у
меня теперь жена. - Он поднимает руки, словно пытаясь что-то объяснить,  и
Люси поспешно делает шаг назад.
   - Прошу прощения.
   Он видит только пятнистую часть ее зеленых радужек, похожих  на  клочки
папиросной бумаги вокруг черных зрачков, а потом  ее  круглый  тугой  зад,
вихляя, удаляется по дорожке.
   - Но все равно большое спасибо, - пустым, упавшим голосом кричит он  ей
вслед. Он страшится ненависти.
   Она с таким грохотом хлопает  дверью,  что  молоточек-рыбка  сам  собою
стучит на пустом крыльце.
   Не замечая солнца, он идет домой. Отчего она разозлилась - оттого,  что
он отверг ее предложение, или оттого, что показал ей: он  понял,  что  она
ему предлагает? А может, ей вдруг стало ясно, какова она  на  самом  деле?
Когда его мать попадает в неловкое положение, она точно  так  же  спускает
пары. Как бы то ни было, шагая под  деревьями  в  воскресном  костюме,  он
чувствует себя элегантным, высоким и сильным. Пренебрег  он  женою  Экклза
или просто неправильно ее понял, она  все  равно  его  расшевелила,  и  он
входит в свою квартиру, исполненный холодного расчета и похоти.


   Его желание спать  с  Дженис  подобно  маленькому  ангелочку,  которому
приделали свинцовые грузила. Новорожденная безостановочно пищит. Весь день
она лежит в своей колыбельке, издавая невыносимо напряженный звук хннннннх
- ах-ах-пппх, словно скребется слабой  рукою  в  какую-то  дверцу  у  себя
внутри. Чего она хочет? Почему не спит? Он пришел из церкви с  драгоценным
даром для Дженис, и все время что-то мешает ему преподнести ей  этот  дар.
Шум наполняет квартиру страхом. У него болит живот; когда он берет девочку
на руки, чтобы она отрыгнула, у него самого начинается отрыжка -  давление
в желудке образует туго надутый пузырь; такой же пузырь в желудке  ребенка
упорно не желает лопнуть. Крошечное мягкое  мраморное  тельце,  невесомое,
как бумага, туго натягивается у него на груди, потом снова вяло  повисает;
горячая головка вертится, словно хочет сорваться с плеч.
   - Бекки, Бекки, Бекки, - говорит он. - Спи, спи, спи.
   Нельсон от шума начинает капризничать и хныкать. Словно находясь  ближе
всех к темным воротам, из которых только что  вышел  младенец,  он  острее
всех воспринимает угрозу,  о  которой  ребенок  силится  их  предупредить.
Какая-то смутная тень,  неразличимая  для  их  более  совершенных  органов
чувств, наступает на Ребекку, как только она остается одна. Кролик  кладет
ее в корзину и на цыпочках уходит в гостиную; они  сидят  затаив  дыхание.
Потом мембрана тишины со страшным скрипом разбивается, и прерывистый стон:
_нннх-аннннннх_! - раздается снова.
   - О Господи, - говорит Кролик. - Вот дрянь. Вот дрянь.
   Часов в пять Дженис начинает плакать. Слезы брызжут из глаз и текут  по
темному изможденному лицу.
   - Я вся высохла. Мне нечем  ее  накормить.  -  Она  уже  несколько  раз
подносила ребенка к груди.
   - Плюнь, - говорит Кролик. - Перетерпит. Выпей. Там на  кухне  осталось
немного виски.
   - Что ты мне все твердишь - выпей да выпей? Я  стараюсь  не  пить.  Мне
казалось, тебе не нравится, когда я пью. Весь день ты куришь одну сигарету
за другой и уговариваешь меня выпить.
   - Я думал, тебе станет легче. Ты все время на взводе.
   - Не больше, чем ты. Что с тобой? Что у тебя на уме?
   - Куда девалось твое молоко? Почему ты не можешь как следует  накормить
ребенка?
   - За последние четыре часа я ее уже  три  раза  кормила.  Здесь  больше
ничего нет. - Откровенным жалким  жестом  она  сквозь  платье  давит  себе
груди.
   - Выпей чего-нибудь.
   - Послушай, что тебе сказали в церкви? Ступай домой и напои  свою  жену
допьяна? Если тебе хочется выпить, пей сам.
   - Мне вовсе этого не надо.
   - Но тебе чего-то надо. Это ты действуешь на Бекки. Утром, пока тебя не
было, с ней все было хорошо.
   - Плюнь. Не думай об этом. Не думай про эту пакость, и все.
   - Бэби плачет!
   Дженис обнимает Нельсона.
   - Я слышу, детка. Ей жарко. Она сейчас перестанет.
   - Бэби жарко?
   С минуту они  слушают,  но  крик  не  умолкает;  отчаянное,  бессильное
предостережение прерывается  мучительными  промежутками  тишины,  а  потом
раздается  опять.  Предупрежденные  неведомо  о  чем,  они  безостановочно
мечутся среди обрывков воскресной газеты, разбросанных по квартире,  стены
которой запотели, словно стены тюрьмы. За окном  уже  много  часов  подряд
блистает царственно-ясное небо, и Кролика приводит в еще большее  смятение
мысль, что в такую погоду родители  всегда  брали  его  с  Мим  на  долгую
приятную прогулку, а теперь они зря теряют чудесный  воскресный  день.  Но
они никак не  соберутся  выйти  из  дому.  Он  мог  бы  пойти  погулять  с
Нельсоном, но мальчик, охваченный непонятным страхом, цепляется за мать, а
Кролик, все еще надеясь обладать Дженис, не отходит от нее ни на шаг,  как
скупец от сокровища. Его похоть склеивает их друг с другом.
   Она это чувствует, и это угнетает ее еще больше.
   - Почему бы тебе не прогуляться? Ты действуешь  на  нервы  ребенку.  Ты
действуешь на нервы мне.
   - Неужели тебе не хочется выпить?
   - Нет. Нет. Мне только  хочется,  чтобы  ты  сидел  спокойно,  перестал
курить и качать ребенка. И отстал от меня. Мне и так жарко. По-моему,  мне
лучше лечь обратно в больницу.
   - У тебя что-нибудь болит? Где, внизу?
   - Все бы ничего, если б только она  не  плакала.  Я  ее  уже  три  раза
кормила. А теперь надо кормить ужином вас. Уу-у. Ненавижу воскресенья. Что
ты делал в церкви? Чего ты все время крутишься?
   - Я вовсе не кручусь. Я пытаюсь тебе помочь.
   - Вижу. Вот это-то как раз и ненормально. У тебя как-то странно  пахнет
кожа.
   - Чем она пахнет?
   - Ах, не знаю. Отстань от меня.
   - Я тебя люблю.
   - Прекрати. Нельзя. Меня нельзя сейчас любить.
   - Полежи немного на диване, а я сварю суп.
   - Нет, нет, нет. Выкупай Нельсона. Я попробую еще раз покормить ребенка
Бедняжка, там опять ничего нет.
   Ужинают они поздно. Еще совсем светло - это один из самых длинных  дней
в году. Они глотают суп под аккомпанемент непрекращающихся воплей Ребекки.
Но когда над сложенными в  раковине  тарелками,  под  истертой  отсыревшей
мебелью  и  в  похожем  на  гроб  углублении  плетеной  кроватки  начинают
сгущаться тени, девочка внезапно умолкает, и в квартире  вдруг  воцаряется
торжественный, но полный сознания вины мир. Они  бросили  ее  на  произвол
судьбы. Среди  них  случайно  очутилась  чужеземка,  не  умеющая  говорить
по-английски, но исполненная великой и тяжкой тревоги, а они бросили ее на
произвол судьбы. В конце концов наступила ночь и  унесла  ее,  как  жалкую
пылинку.
   - Это не животик, у таких маленьких он не болит, -  говорит  Дженис.  -
Может, она голодная, а у меня кончилось молоко.
   - Как же так, у тебя груди, словно футбольные мячи.
   Она искоса смотрит на него, чувствуя, к чему он клонит.
   - Не вздумай дурачиться.
   Однако ему кажется, что он заметил улыбку.
   Нельсон охотно ложится спать  -  так  бывает,  когда  он  нездоров.  Он
хнычет. Сестренка  довела  его  до  полного  изнеможения.  Темная  головка
мальчика тяжело уткнулась и подушку. Он жадно тянется ртом  к  бутылке,  и
Кролик ждет, тщетно  пытаясь  найти  слова,  чтоб  выразить,  передать  те
мимолетные мысли, одновременно и  зловещие  и  добрые,  что  задевают  нас
неуловимо и бегло, словно  легкий  мазок  кисти.  Смутное  чувство  горечи
охватывает  Кролика.  Это  горечь  сожаленья,  неподвластного  времени   и
пространству, боль о том, что он живет в мире, где темноголовые  мальчики,
засыпая на узких кроватках, с благодарностью тянутся губами к бутылкам  из
резины и стекла. Он кладет ладонь  на  шишковатый  лоб  Нельсона.  Мальчик
силится ее сбросить, сердито машет сонной головой, Гарри  убирает  руку  и
уходит в другую комнату.
   Он убеждает Дженис выпить. Сам наливает ей виски пополам с водой  -  он
не очень-то разбирается в спиртном. Что за мерзость, говорит она, но пьет.
   В постели ему кажется, что теперь она ведет себя иначе. Ее тело как  бы
само идет к нему в руки, податливо  заполняет  ладонь.  От  подола  ночной
рубашки до самой шеи оно все еще для него. Они лежат на боку лицом друг  к
другу. Он массирует ей спину, сначала легонько, потом  сильнее,  прижимает
грудью к себе, и от ее  податливости  чувствует  такой  приток  силы,  что
приподнимается на локте, нависая над  ней,  целует  твердое  темное  лицо,
издающее запах спиртного. Она не поворачивает головы, но в ее  неподвижном
профиле он  не  читает  отказа.  Подавляя  волну  недовольства,  он  вновь
заставляет себя  приспособиться  к  ее  медлительности.  Очень  гордый  от
сознания своей бесконечной терпеливости, он снова принимается растирать ей
спину.  Ее  кожа,  как  и  язык,  хранит  свою  тайну.  Чувствует  ли  она
что-нибудь? После Рут она  кажется  непонятной,  угрюмой,  безучастной  ко
всему глыбой. Сможет  ли  он  разжечь  в  ней  искру?  Запястье  ноет.  Он
осмеливается расстегнуть  две  пуговки  на  ее  ночной  рубашке,  отгибает
матерчатый угол, и ее теплая  грудь  прижимается  к  обнаженной  коже  его
груди. Она безропотно  сносит  этот  маневр,  и  он  радуется  мысли,  что
пробудил  в  ней  полноту  чувств.  Он  хороший  любовник.  Он   поудобней
устраивается в теплой постели и распускает завязку на пижамных штанах.  Он
действует мягко и осторожно, не забывая о ее ране, обходя больные места, и
поэтому  совершенно  выходит  из  себя,   когда   ее   голос   -   тонкий,
пронзительный, скрипучий голос глупой девчонки - произносит  прямо  ему  в
ухо:
   - Гарри. Неужели ты не видишь, что я хочу спать?
   - Что же ты мне сразу не сказала?
   - Я не знала. Я не знала.
   - Чего ты не знала?
   - Я не знала, что ты делаешь. Я думала, ты просто  хочешь  сделать  мне
приятно.
   - Значит, тебе неприятно?
   - Конечно, неприятно, если я ничего не могу.
   - Кое-что ты можешь.
   - Нет, не могу. Даже если б  я  не  устала  и  не  обалдела  от  воплей
Ребекки, мне нельзя. Шесть недель нельзя. Ты ведь сам знаешь.
   - Знать-то я знаю, но я думал... - Он страшно смущен.
   - Что ты думал?
   - Я думал, что ты все равно будешь меня любить.
   - Конечно, я тебя люблю, - говорит она, помолчав. - Ты что,  не  можешь
уснуть?
   - Не могу. Не могу. Я слишком люблю тебя.
   Еще минуту назад все было хорошо, но от всех этих разговоров ему  стало
противно. И так ничего не получалось, а от ее вялости  и  упрямства  стало
совсем из рук вон; она просто все убивает, вызывая в нем чувство  жалости,
стыда и сознания собственной глупости. От всего,  что  было  так  приятно,
осталась лишь несносная тяжесть и  его  смешная  неспособность  как  можно
скорее все  это  прекратить,  воспользовавшись  безжизненной,  но  горячей
стенкой ее живота. Она отталкивает его от себя.
   - Ты меня просто используешь, - говорит она. - Это отвратительно.
   - Ну, пожалуйста, детка.
   - Это все так гнусно.
   Как она смела это сказать? Он взбешен. Однако ему  приходит  в  голову,
что за те три месяца, что его не было, она усвоила  совершенно  нереальное
представление о любви. Она стала преувеличивать ее  значение,  вообразила,
будто это какая-то  редкость,  драгоценность,  а  он  всего  только  хочет
поскорее с этим покончить, чтобы уснуть, а потом пойти  дальше  по  прямой
дороге - ради нее. Все только ради нее.
   - Повернись на другой бок, - говорит он ей.
   - Я тебя люблю, - с облегчением произносит она, думая, что  он  оставил
ее в покое. Коснувшись на прощанье его лица,  она  поворачивается  к  нему
спиной.
   Он пристраивается к ее ягодицам, более или менее это получается. И  ему
кажется, что все уже идет хорошо, как вдруг она поворачивает голову  через
плечо и говорит:
   - Это твоя шлюха тебя научила?
   Он ударяет ее кулаком по плечу,  выскакивает  из  постели,  и  пижамные
штаны падают на пол. Из-под жалюзи веет  прохладный  ночной  ветерок.  Она
ложится на спину посреди постели и поясняет:
   - Я не та шлюха, Гарри.
   - Заткнись, с тех пор как ты вернулась  домой,  я  первый  раз  тебя  о
чем-то попросил.
   - Ты был просто замечательный.
   - Спасибо.
   - Куда ты идешь?
   Он одевается.
   - На воздух. Я весь день торчал в этой проклятой дыре.
   - Ты выходил утром.
   Он надевает брюки.
   - Почему ты не можешь подумать о том, каково мне? Я только что родила.
   - Я могу. Могу, но не хочу, мне наплевать, все дело в том, каково  мне.
А я хочу выйти на воздух.
   - Не уходи, Гарри. Не уходи.
   - Оставайся тут со своей драгоценной задницей. Поцелуй ее за меня.
   - О Господи! - кричит Дженис, ныряет под одеяло и  зарывается  лицом  в
подушку.
   Даже сейчас можно было бы остаться. Его желание  любить  ее  прошло,  и
уходить теперь незачем. Он наконец перестал ее  любить,  и  потому  вполне
можно было бы лечь рядом с нею и уснуть. Но она сама напросилась  -  лежит
как бревно и скулит, а внизу, в поселке, на полном газу ревет  мотор,  там
воздух, деревья, пустые улицы  под  фонарями,  и,  вспомнив  все  это,  он
выходит из дома.


   Как ни странно, вскоре после его ухода она засыпает: в последнее  время
она привыкла спать одна и теперь чувствует физическое облегчение от  того,
что его нет в постели и никто не пинает ее горячими ногами и не скручивает
простыни в канаты. Часа в четыре утра Бекки будит ее криком, и она встает.
Ночная рубашка легонько шлепает ее  по  ногам.  Кожа  стала  неестественно
чувствительной. Она меняет пеленки и ложится на кровать покормить девочку.
Когда Бекки сосет, кажется, будто в  теле  образуется  пустота.  Гарри  не
вернулся.
   Ребенок все время теряет сосок - Дженис никак не может сосредоточить на
дочке внимание, она все время прислушивается, не  скребется  ли  в  дверях
ключ Гарри.
   Мамины соседи с ума сойдут от смеха, если она опять его упустит; она бы
и думать не стала про маминых соседей, если б все время, пока она  жила  у
родителей, мать не напоминала ей об  их  злорадстве,  и,  как  всегда  при
матери, у нее появлялось чувство, будто она глупая, некрасивая и  обманула
все надежды, а она так надеялась, что с замужеством все это кончится.  Она
станет замужней женщиной, и у нее будет свой собственный  дом.  И  еще  ей
хотелось назвать девочку в честь матери, чтобы та от  нее  отвязалась,  но
вместо этого бедняжка слепо тычется ртом ей в грудь, напоминая про мать, и
Дженис кажется, будто она лежит на верхушке столба и весь город видит, что
она одна. Ей становится холодно. Ребенок никак не  может  удержать  сосок,
никому она не нужна.
   Она встает и начинает ходить по комнате, положив Бекки на плечо, гладит
ей спинку, стараясь выпустить воздух, а бедняжка такая вялая и слабая,  то
и дело сползает вниз и норовит зарыться своими бескостными  ножками  ей  в
грудь, чтоб удержаться, а ночная рубашка от ветра развевается и  прилипает
к ногам и к ее драгоценной,  как  он  выразил