напоминает. Не
удивительно, что я не сразу догадался. Мы разбаловались, отвыкли, пропал
иммунитет. Привязали тип к признакам быта, к канарейкам, устарелой мебели.
Мещанин. Вот кого он мне напоминает. Озверелого мещанина. Резерв фашизма.
Самый загадочный феномен предыдущей исторической эпохи, последний социально
исторический тип. С исчезновением классов можно уже говорить только о типе
психологическом. И я подумал: "Интересно, черт возьми, а что, если
попробовать?"
- Попробуем, - сказал я.
- Смотри, без дураков.
- Дураков нет, - сказал я. - Я вступаю с тобой в коалицию. Тебе всегда
будет нужен смышленый помощник.
 - Он не сразу заговорил, сначала помолчал.
- Теперь верю, - сказал он.
- Господи, почему? - спросил я.
- Я вижу у тебя реальный интерес. Возможность уцелеть заставляет тебя
согласиться на ограничение твоих вожделений.
- Да, на ограничение, - сказал я.
[Image] - Не горюй, - доброжелательно и презрительно сказал он. - И потому
это все временно. Для меня это только начало. Потом я улечу, и ты
останешься хозяином земли. Ну, конечно, с подчинением центральной планете,
которую я выберу в солнечной системе. А потом в галактике. Земля, конечно,
провинция, но еще Юлий Цезарь сказал: лучше быть первым в деревне, чем
вторым в городе. Так что не огорчайся.
- Юлий Цезарь был мещанином, - сказал я.
- Какая разница? - сказал он.
- А где гарантия, что ты меня разбудишь? - спросил я.
- Чудак! Мне необходим толковый помощник.
- Черт возьми, - сказал я, - теперь верю. Тоже вижу твой реальный интерес.
- Ну вот ты наконец-то понял. Слушай меня всегда. Я научу тебя жить.
 - "Откуда у него эта лексика? - подумал я. - Лет. Я не
могу отказаться от этого случая. Представляется неповторимый случай узреть
идеалы мещанина не снаружи, а изнутри. Именно идеалы. Не канареек, которых
боялись в прошлом, не низкопоклонство перед барахлом, а свободу воли
мещанина".
- Добро, - сказал я. - Спущусь в подвал. Включу общий рубильник. А ты следи
за приборами. 0н поднял пистолет.
- Не дури.
- У бездарного человека сомнение выражается в недоверии, - сказал я. -
Господи, с тобой невозможно работать.
- Я тебе это припомню, - прошипел он.
- Энергия нам понадобится вся, телефоны отключены, оружие и ключи у тебя.
Какие тебе еще нужны гарантии?
- Ну иди...
- Боишься, - сказал я. - Эх, ты!.. А еще хочешь управлять галактикой.
- Пошел вон... а то я передумаю, - сказал он. - И убью тебя... э-э... не
отходя от кассы.
- Осваиваешь идиомы, трусишка, - сказал я и пошел прочь.
 - И мне пришло в голову, что только большой трус может
мечтать о власти над миром. Так как только она может дать ему иллюзию
безопасности - так он надеется, и жаль, очень жаль, что не сохранились
энцефалограммы великих тиранов. Трусу необходимо попытаться завоевать мир,
он не может позволить себе роскошь отказаться от этого, он же должен себя
обеспечить.
 - И я тогда подумал: ну нет, я от этого отказаться не
могу. Узнать подлинные идеалы мещанина, без вранья, на самом деле, без игры
в сверхчеловека, в сильную личность, без павлиньих перьев, без игры в
цинизм, узнать, так сказать, без нижнего белья, голенького, побывать в
подсознании - ну нет, от такого путешествия я бы не смог отказаться.
Чересчур важные сообщения я мог принести людям. А риск? Пусть будет риск.
Путешествовать необходимо, жизнь сохранить не обязательно, сказал Магеллан.
Меня душила ярость.
 - Я спустился в подвал.
 - Конечно, все четверо пришли, как и грозились. Господи,
какое счастье, что они нарушили мой приказ не приходить!
 - Они все четверо сидели на большой трубе воздушного
охлаждения.
- Опыт удался, - сказал я им. - Действительно, можно заглядывать друг другу
в душу. Ребята, вы молодцы, что пришли. Я пень. В общем опыт удался.
- Последний, я надеюсь? - спросила она.
- Предпоследний, - сказал я. - Двери все заперты, а ключи у него. Телефоны
мы с ним отключили сами, чтобы нам не мешали, но дело в том, что у него
оружие. Вы были правы, ребята. Это подонок.
- Так, - сказала она.
 - Парни быстро соскочили на пол и смотрели на нее.
Курчавый взял лом.
- Отставить, - сказал я. - Мне надо провести последний эксперимент.
Объяснять некогда. Дело касается его идеалов. Я должен знать. А вдруг
что-нибудь полезное?
- Каких идеалов? - сказала она. - Вы все с ума посходили... Один потерял
любовь в прошлом, другой в будущем, а третий пробует на себе отраву-хочет
узнать идеалы подонка... Фантазеры несчастные!..
- Ребята, - сказал я троим, - если бы у вас был выбор: спасти себя или ее,
что бы вы сделали?
 - Все трое кивнули.
- Ясно... Теперь вы видите? - сказал я ей.
- Я очень боюсь за вас, Алеша, - сказала она.
- Девочка, все будет хорошо, - сказал я.
 - Она резко подняла руку.
 - Я сразу понял. По лестнице шелестели шаги. Легкие, как
будто бежала крыса. Потом все стихло. Потом завертелась ручка двери.
- Отвори... - сказал он из-за двери.
- Слушай, подонок, - сказал я, - иди наверх и жди меня там. Если еще раз
придешь-все отменяется. Ты меня понял?
- Я буду стрелять, - сказал он.
- Лапочка, - сказал я нежно, - тебе же тогда конец. Кроме меня, никто не
согласится на этот опыт, а времени у тебя до утра. Утром придут люди.
- Согласится... - неуверенно сказал он.
- Оставим глупости, - сказал я. - Мне надоело. Я иду к двери. Стреляй,
сволочь. Ну!
- Ладно. Я подожду еще, - сказал он. - Только поскорей, не копайся... А
почему у тебя голос дрожит?
- У меня колебания... Я борюсь с собой, - сказал я, зажимая рот курчавому и
пытаясь вырвать у него железный лом.
- Ага, - сказал он. - Теперь верю. И стал подниматься по лестнице.
Курчавого оттащили.
- Видели? - спросил я. Все тяжело дышали.
- Счастье, что вы услышали, как он крадется,- сказал я.
- У меня большой опыт, - сказала она. - Да, надо попробовать.
- Значит, так, - сказал я, - когда стрелка покажет максимум - переведите
поток на него. А меня отключите, ясно? Но не раньше... Все очень просто.
- Присядем, - сказал низкорослый.
 - Присели.
 - Потом я поднялся.
- Я уже старик, - сказал я. - Потеря небольшая. Передайте Кате, что я вел
себя хорошо.
 - И вышел. Позади осторожно клацнул замок. Все. Пора
было окунаться в грязь.
 - ....Я пропускаю обычные картины накопления барахла и
душевного ожирения, картины корысти и зависти, картины патологических
страстей, воин, убийств, звериной ненависти к таланту и презрения к
необыденному. Я пропускаю картины обычного удовлетворения картины
гурманства, которые, если отвлечься от частностей, были похожи на что-то
вроде бани, где теплая водичка плескалась вокруг возвышающегося твердого
островка, его живота. Воздух был наполнен благовонным туманом, и на этот
туман проецировались возбуждающие кинокартины, чтобы фантазия его трепетала
и не давала ему уснуть. А под сводами бани раздавалась классическая
электронная музыка, полезная для клеток его организма.
 - Я пропускаю элементарные картины и перехожу к
изысканным удовольствиям. К идеалу его счастья, о котором он, может быть, и
сам не знал, но которое выявило и вбивало мне в мозг безжалостное усиление.
 - В этих изысканных удовольствиях главную роль играл я,
его помощник.
 - Роль моя заключалась в том, что я должен был
вылизывать его поясницу.
 - Я вылизывал ему поясницу, но должен был делать так,
чтобы он этого не заметил. Чтобы это ощущалось им как легкое дуновение
теплого ветерка, повышавшего его настроение и тем самым жизненный тонус. Я
старался это делать так, чтобы он, упаси боже, не почувствовал ко мне
благодарности, которая бы его оскорбила.
 - Вылизывая его, я с легко усвоенным мастерством
добивался того, чтобы у него было впечатление, что он является как бы
автором всех моих бывших и будущих мыслей, и работ, и открытий, и
наблюдений и, естественно, владельцем всей могущей выпасть на мою долю
людской доброжелательности, славы и любви и вместе с тем имел бы
возможность отречься от меня в случае надобности.
 - Но это все относится к моим задачам по отношению к
человечеству. Что же касается моей личной судьбы, то главной моей задачей в
процессе вылизывания было добиться его твердой уверенности в том, чтобы он
думал, что я думаю, что он умней меня, и что меня от всего этого совершенно
не тошнит и мне вовсе не хочется повеситься.
 - Потому что, если бы у меня мелькнула мысль, что я хочу
повеситься, он бы понял, что я могу известным образом хоть и деликатно, но
все же болезненно укусить его в поясницу, и ему бы пришлось слегка
отдернуться. А это телодвижение могло быть неправильно истолковано
испуганным человечеством как прямое указание совсем самоуничижаться и не
дышать вовсе. А это могло бы вредно сказаться на здоровье и численности
человечества и тем самым - и это главное - на его настроении.
 - Наслаждение его от моего вылизывания поясницы
становилось все острее, становилось почти болезненным. Язык у меня
одеревенел, и я чувствовал, как ко мне приближается моя гибель. Потому что
надвигалось неудержимое желание плюнуть.
 - Плюнуть ему в помутневшие, узко прищуренные от
вожделения очи, а заодно и плюнуть на свою раздавленную жизнь. У меня уже
скапливалась слюна, а за окнами зала, украшенного орлами, дикторскими
пучками и свастикой, я слышал веселый лай овчарок и хриплые голоса команды,
и тянуло гарью от душегубок.
 - И тут все кончилось.
 - Молодцы эти четверо.
 - Молодцы эта девочка и эти трое ребят, которые могли
показаться скучными только такому стареющему олуху, как я, девочка Афина и
трое рабочих парней, трое мастеров - крепость, корни, кровь человечества,
гордость земли и ее великая норма.
 - Юный рассвет заливал опоганенную лабораторию.
Розоперстая Аврора поднималась над заснеженным сказочным лесом вдали.
- Привет тебе, Аврора, - сказал я.
 - И эхо загудело в пустых переходах: Аврора... Аврора...
 - Раздался вежливый шорох.
 - Я оглянулся. Он сидел на полу, прислонившись к стенке,
- этот несостоявшийся гибрид электроники и Чингисхана. Он глядел на меня
удивленно и не узнавал.
- Привет, - сказал я осторожно.
- Привет...
 - Он закивал головой и засунул палец в нос.
- Что ты чувствуешь?
- Ничего.
- Ну и прелестно, - сказал я. - Тебе чего-нибудь хочется?
- Нет.
- Пора завтракать, - сказал я.
 - Я вытащил из-под него пистолет и вышел. Ничего. Шок
скоро пройдет.
 - На лестнице я встретил ребят.
 - Увидев меня, они остановились и смотрели спокойно и
празднично. Только у белобрысого, курчавого, самого эмоционального из них,
дрожал подбородок.
- Золотые мои, красавцы мои, праздничные мои... - сказал я. - Я люблю вас
всех, чертей, вы даже себе не представляете, как люблю... Я всегда вас
любил, только на этот раз мне, кажется, удалось доказать это на деле...
- Не плачьте, - сказал низкорослый. - Энцефалограмма получилась что надо.
Аккуратная, как диктант.
- У меня есть одна догадка насчет него,-сказала Афина.
- Дайте ему позавтракать, - сказал я. Начинался рассвет. Они прилетели...
Дальше расскажет художник.


Пункт встречи. Продолжает рассказывать Костя Якушев. Победа.

 - ...Где-то летит самолет.
 - В белесо-синем небе стоит гул самолета.
 - Что мы увидим, если облокотимся на горячий от солнца
подоконник и выглянем наружу в широкое, жестко очерченное, как на картине
Лактионова, окно?
 - Мы увидим внизу макушки пешеходов, удаленных на девять
этажей, и пешеходы при ходьбе выбрасывают вперед прямо из-под головы ступни
ног.
 - Мы увидим белесое синее небо и облачка, расположенные
сближающимися к горизонту рядами. Они расположены так для того, чтобы
создать ощущение перспективы и пространства, ныряющего куда-то за дальние
гряды домов, которые приближаются к нам силуэтами, проштрихованные
солнечными полосками крыш.
 - Мы видим светлый полет голубей.
 - Черный полет ласточек в небе.
 - И еще мы видим Москву.
[Image] - А звуки... Боже мой, какие мы слышим звуки! Мы
слышим торопливое тиканье часов на столе, дальний, сливающийся гул машин на
магистрали и шипенье листвы деревьев, натыканных между залитыми солнцем
крышами домов. Еще мы слышим гуденье мухи в окне, щебет птиц и дальнюю
басовитую зевоту летящей тропки истребителей, которые делают разворот и
поэтому кажутся мчащимися наперегонки...
 - Если же отстраниться от горячего камня подоконника и
оглянуться на комнату, то мы увидим квадратный будильник 2-го
Государственного часового завода над названием "Сигнал" и зеленые стрелки,
которые показывают двенадцать.
 - И еще мы увидим молодую женщину, которая спит на
раскладушке среди этого белого дня, и увидим белую простыню, которая мирно
лежит рядом, сброшенная на пол сонной рукой.
 - Она спит среди бела дня потому, что вчера были гости,
немножко выпили, кричали песни, а потом она и я, художник Константин Якушев
с детской кличкой Да Винчи, остались вдвоем.
 - А потом была короткая летняя ночь и длинный рассвет,
которые не описывают в романах для того, чтобы мальчики и девочки, читающие
толстые журналы, не знали раньше времени, что это хорошо.
 - Я в детстве увлекался фантастическими романами, где
рассказывалось, конечно же, о будущем. И меня, как всякого школьника,
которому еще предстоит принять участие в неслыханных удовольствиях
взрослых, интересовало, естественно, как там, в будущем, будет выглядеть
хорошая жизнь. А так как взрослые были отделены от меня возрастным
интервалом, который все никак не сокращался, и рубеж его удалялся с такой
же скоростью, с какой я стремился вырасти, то я никак не мог отделаться от
впечатления, что взрослые - это какой-то особый клан, попасть в который
лично мне никак не удается и который лично меня злоумышленно оставляет за
бортом.
 - И как я ни взрослел, как ни отсчитывал годы, которые
приближали меня к заветному рубежу, как ни объедался информацией, сиречь
знаниями, которые казались мне синонимом взрослости, результатом было
печальное сознание своей инфантильности и интеллектуальной незрелости.
 - Конечно, я был ничем не хуже большинства порядочных
людей, не уклоняющихся от своих обязанностей перед ближними. Но меня в эти
минуты прозрения удручало, что я ничем не лучше. Потому что, только ощущая
себя чем-то лучше других, можно испытывать радостное чувство равноправия.
 - Я читал тогдашние фантастические романы и, пропускай
межпланетные битвы, обледенения планет и кибернетические ужасы, все эти
хлесткие выводы из недостоверных данных, искал в этих монбланах выдумок те
места, где автор рассказывает, как, по его мнению, выглядит хорошая жизнь.
И вот тут-то начиналось самое постылое, если не сказать ужасное.
 - Основная масса прогнозов по части хорошей жизни, если
отбросить камуфляж и увертки, сводилась либо к безделью, либо к экзаменам.
 - Безделье в этих случаях обеспечивалось автоматикой, а
экзамены - услужливыми стихийными бедствиями, а также авариями все той же
автоматики, то есть все той же тренировкой, а вернее сказать - дрессировкой
личности на предмет встречи с неожиданными неприятностями, без которых
авторы не представляли себе хорошей жизни. Мне казалось, что все это можно
было назвать хорошей жизнью только по недоразумению.
 - И никому из них почему-то не приходило в голову, что
хорошая жизнь лежит не столько вне человека, сколько внутри его. Потому что
ежели бы мы полностью зависели от жизни внешней и не обладали бы
дискретностью и самостоятельной неповторимостью, то мы бы и изменялись
полностью с изменением внешних условий и тогда нельзя было бы говорить о
человеческом виде. Да что там о человеческом! Тогда бы картошка, посаженная
в тропиках, становилась бы, скажем, ананасом, чего, как выяснилось, не
происходит.
 - Были, конечно, фантазеры, которые показывали, как
должна выглядеть хорошая жизнь, если человек к ней внутренне подготовлен.
Но таким авторам отказывали в научности, и потому к ведомству фантастики
они не принадлежали. Александр Грин, например.
 - Может быть, я против науки? Упаси боже. Я против ее
самоуверенности.
 - Если наука перестает понимать, что она всего лишь
работник на постройке этического максимума, она становится тормозом и
обманом.
 - И в результате огромная природа и дрожащий человечек
на краю неведомого.
 - И тогда вспоминают о поэтах. Вот кто максималист.
Сколько ни дай ему любви - ему все мало. Любовь мужчины и женщины, любовь
человека к человечеству, любовь человека к природе - все мало. И вот уже
любовь к меньшему брату, и поиск общения, и нежности к зверью, и человек не
наглядится в ищущие глаза собаки, и носит за пазухой котенка или кролика, и
говорит, что человеческий малыш похож на медвежонка, и говорит: вот зверь
бурундук - он маленький, и хвост у него пушистый, он сидит на плече и ест
хлеб из рук, у него три черные полоски, на ушах кисточки и личико умное -
так мне одна девушка описывала зверя бурундука, и я уже никого не хочу,
подай мне бурундука, и все, - я его люблю. Вот программа максимум. Ничего
другого не хочу, и подай мне это, да и все тут, и я буду описывать это и
описывать, ища вокруг крупицы этого рая, даже в подворотне, даже в
трущобах, даже на войне, где люди бьют друг друга насмерть, вымещая друг на
друге беспомощность и злобу за тоску по ненайденному раю. И тогда
оборачивается ярость сбитого с толку человека на ученых - куда вы завели
нас, ученые люди? Вы придумали самоварчик и керосинку и думаете, что я
счастлив, и тем ограничили мои желания, и вот я бью себе подобного насмерть
и даже зверье развожу на убой. И тогда вымещают злобу за ненайденный рай на
поэтах: зачем пробуждаете неисполнимые желания, зачем соблазняете
несбыточными картинками, зачем заставляете тосковать по невозможному? И вот
я в пьяной тоске бью свою возлюбленную за то, что она не бессмертна, и
одежды ее, которые только и нужны, чтобы срывать их в любовной игре, или
уродливы, или прячут увядающее тело.
 - Споем же песню о Гошке по прозвищу Памфилий, ибо он
доказал.
 - Воспоем же мужчину, силу его и доблесть, нежность его
и ярость, чувство локтя и веру. Потому что нет безнадежной битвы, и след в
сердцах - это след навеки. Ибо вечно в тревоге сердце человеческое, и нет
того, кто бы достиг покоя. Потому что сказал поэт: забвенье - пустой и
обманчивый звук, понятный лишь только в могиле. Ни радостей прошлых, ни
счастья, ни мук придать мы забвенью не в силе. Что в душу запало - остается
в ней. Ни моря нет глубже, ни бездны темней. Споем же песню о Памфилии,
потому что он доказал.
 - Помните, прилетел марсианин?
 - А потом случилась эта история в лаборатория Алеши.
Когда выяснилось, что марсианин-то похож не просто на человека, а на самую
плохую его разновидность и что опыт Аносова при всех его благородных
намерениях чреват самыми неприятными последствиями.
 - И так оказалось, что все мы трое, как это бывало уже
не раз, были опрокинуты мучительно и на этот раз, видимо, непоправимо.
Потому что годы уже не те и надежд все меньше. Сроки, отпущенные на мечты,
кончились, и наступили трезвые сумерки.
 - Мы безнадежно устарели. Моя эллинская красота
последний раз сверкнула и вытекла струйкой из горсти. Лешка ударился лбом о
проклятый выбор - между научным открытием и его этическим смыслом. А
Памфилии вместо встречи с живым идеалом и неземной тающей нежностью увидел
большой марсианский кукиш.
 - ...И мы сидели втроем и дымили сигаретами. И не
заметили, как сумерки стали ночью, и тут раздался топот многих ног по
лестнице и на улице за открытым окном. И тут нам постучали в стену п
зазвонил телефон.
- Включите радио! - крикнули нам. - Включите телевизор!
 - Началось.
 - Они прилетают.
 - Они опустились. Первой вышла она. Потом он.
 - Споем же песню о Гошке Памфилии, ибо он угадал.
 - Особое понимание, безошибочная тающая нежность и сила,
скользящая, как ручей. Кожа под рукой нежная, как ветер.
 - Засмеялась.
- Сейчас, - сказала она.
 - И приложила руку ко лбу.
 - Потом она начала медленно говорить.
 - Толпа замерла, притихла. Она отстранила микрофон, но
ничего не изменилось. Звук доходил каким-то другим способом...
 - Он все угадал, Памфилии, он все угадал, этот проклятый
клоун. Он только не угадал, что все выйдет лучше.