ночам у тлеющих огней мокрую стирку.
     И вот однажды, сидя у очага с просушкой на слабеющих старческих  руках,
заплакала она тихо и сказала, обращаясь к снохе:
     - Сейде, все хочу сказать тебе - что-то у меня внутри, болезнь какая-то
нехорошая. Все время боль в боку, как камень давит.  Сплю  -  давит  камень,
хожу - давит. Чувствую, силы уходят.
     - А что же ты молчала? И давно? - Сейде теперь  только  убедилась,  как
сильно сдала старуха, как померкли глаза, и поняла, чего той  стоило  молча,
безропотно сносить снедающий изнутри недуг. И ей стало не по себе.- А я и не
замечала,- сказала Сейде виновато.- Надо же что-то делать, если так.
     - А что делать? Ты только Исмаилу ничего не говори. Только  ему  ничего
не говори. Сама понимаешь. Не надо. Потому я и молчала. Не до меня ему.
     - Ну, как же так? Надо ведь что-то делать!
     - Да я не об этом, доченька. Есть другая боль, которую  я  с  собой  не
унесу. Моя боль, что внутри, уйдет со мной. Но, как  подумаю,  что  будет  с
вами, как же жить, сколько можно терпеть и ему, и тебе такую жизнь, что глаз
нигде не поднять...- и она расплакалась, еще больше комкая в руках полусухое
белье  и,  всхлипывая,  дергаясь  худыми  выступающими  плечами,  продолжала
срывающимся то и дело на плач голосом:
     - Ведь человек не может жить без людей. Он  потому  и  человек,  что  с
людьми. И его, единственного моего, жалко, не могу пересилить; если  женщина
змею родит, то и змея для нее своя плоть, как своя печень,  не  отделишь  от
себя. А он для меня все, ради чего жила на свете. Мне ли тебе  рассказывать.
Ты сама уже мать. И вот хочу тебе сказать, только ты мужу ничего не  говори,
ни слова. А перед этим вот что. Ты для меня, Сейде,  ближе  всех  на  свете,
буду умирать - буду Бога молить о твоем счастье и больше ни о чем.  И  скажу
Богу, что всем довольна. И скажу, что и на том свете буду просить только  об
одном. Вот и думаю, часом, за что нам такое наказание? Сама знаешь, родом мы
не здешние, хотя для здешних свои люди давно. Передвинулись мы сюда  потому,
что как ни рожу, так помирает дитя. Слаб был здоровьем мой  хозяин-то,  как,
сюда передвинулись, совсем хворым стал. И не знаю, что  мы  выиграли.  А  до
этого троих младенцев похоронили. Ну так вот, а я на сносях твоим  Исмаилом,
четвертый он у меня. А мой-то муж и говорит: не везет нам здесь, дети  мрут,
давай переберемся в соседний аил, дальняя родня там, вроде, есть. А я так уж
боялась: а если и этот помрет... Готова была хоть на край света. И переехали
мы тогда сюда. Сынок народился и вроде зажили, а муж мой - все хуже  и  хуже
ему со здоровьем. Кашлял сильно, легкими страдал. И через пять лет он  умер.
И осталась я одна с пятилетним сыночком. И тогда после поминок приехали  мои
братья, ты их не знаешь, ты их никогда не видела.
     -  Слышала,  знаю.  Сама  как-то  говорила.  В  Чаткал  они  подались,-
подсказала Сейде.
     - Верно, верно. Я же тебя сама предупредила, чтобы ты об этом никому не
говорила. А братья мои были люди крепкие,  работящие.  Приехали  и  говорят,
мол, давай мы тебя к себе поближе переселим,  что  тут  одна  вдовствуешь  с
сынком. Ты еще не старая. А вдруг да нового  мужа  найдешь.  Всякое  бывает.
Здесь ты одна, а при братьях вернее  будет,  если  кто  надумает  свататься.
Переезжай, мы тебе поможем, а там как судьба...  А  я  им  говорю:  спасибо,
братья мои. Вы старшие, я  младшая.  Послушалась  бы  вас,  да  дайте  срок.
Годовщину покойника отмечу здесь, где он похоронен, как и полагается, а  там
видно будет. Скажете: "Приезжай" -  так  мы  с  сыноч-ком  подадимся  к  вам
поближе. Да, Сейде, сношенька моя, был такой разговор с братьями моими  -  с
Усенкулом и Арыном. А через год, после поминок, пока я думала да собиралась,
начали народ кулачить. Ну, и тут уж им не до  нас  было.  Оба  мои  брата  -
Усенкул и Арын догадались вовремя оседлать коней да махнуть  за  перевал,  в
самый Чаткал. А с ними и семьи перекинулись туда же. Ну, и осели там,  стали
тамошними жителями. В тех  Чаткальсих  горах  только  летом  на  один  месяц
открывается перевал, верхом или пешком если, а в другое  время  туда  только
птица разве может пролететь, да и то замерзнет  на  лету,  пока  одолеет  те
хребты да горы. Вот они туда и ушли, чтобы  с  глаз  долой.  Сама-то  я  там
никогда не бывала, но сказывали люди...
     Задумавшись, старуха Бексаат примолкла, поправила обгоревшей кочерыжкой
кизячные угли в очаге, снова принялась просушивать рубаху сына, держа ее над
жаром. Глаза ее были сухи, выплакалась, должно быть. "Боже, только бы она не
померла,- со страхом подумала Сейде, глянув на ее бледное, изможденное лицо.
Совсем неважно выглядела свекровь - как  полуживой  кузнечик,  замерзший  на
тропке по осенней поре.- Только бы была жива. Как-то мне будет тогда одной?"
     И тут ее осенила какая-то смутная догадка, но настолько неопределенная,
что она и не стала додумывать ту мысль до конца, а лишь спросила старуху:
     - Так что, эне, что ты хотела сказать - о Чаткале ты говорила?
     - А то, вот что сказываю,- ответила та.- Так вот, братья мои подались с
семьями в самый Чаткал. Как в воду глядели. В тех далеких горах никто никому
не власть. Горы там всему власть: сумеешь прижиться,  скотом  обзавестись  -
выживешь, не сумеешь - никто не виноват: иди дальше, к узбекам спустишься  с
гор. Братья снялись да ушли - или выжить, или с концом, а  дома  их  соседи,
те, что победнее, разорили дотла. Да только проку никакого не видели, хоть и
награби-ли.  А  потом  голод  нагрянул.  Ну,  а  перед   этим   мало-мальски
хозяйственных людей  всех  покулачи-ли  тогда.  По  всем  аилам  как  метлой
прошлись. Многие так и сгинули в Сибири. А мои братья уцелели. Больше мы  не
виделись, правда. Говорят, и там они корни пустили,  зажили  неплохо.  Перед
самой войной, помнишь, летом, когда на базар ездили на станцию, там  ко  мне
подходил один человек, лицо у него черное, а сам из  здешних  был  когда-то,
тоже в кулаки был прописан? Ну, так вот, приветы передал от братьев. Правда,
разговаривали мы не долго. Пока ты  с  мужем  платок  выбирала  себе,  а  мы
говорили, рассказал он, что братья - Усенкул и Арын - живы-здоровы.  Правда,
постарели. Там они теперь чаткальские аксакалы. А  живут  вроде  неплохо.  Я
тоже приветы передала. И сказала, что сына женила, что невестка у нас, это я
про тебя.
     - Ну и что? Ты к чему все это, эне?
     - Да к чему? А к тому, что думаю я вот над судьбой  своей,  над  жизнью
вашей. Ведь вроде все обошлось. Когда братья в Чаткал ушли, осталась я одна.
И одолела судьбу, как бы трудно ни было. В колхозе работала. Сына вырастила.
Трактористом он стал. Зарабатывал неплохо. И ты тут, свет мой, пришла в  наш
дом. И вроде наладилась жизнь, а тут война! А дальше тебе  известно.  Вот  и
думаю, сколько же можно страдать, всю  жизнь  судьба  против  нас.  То  дети
умирали, муж умер, братьев раскулачили, в колхозе от зари до зари  работала,
теперь стара и больна. Но страшнее всего война, а сын несчастный в бегах,  и
проклясть его не могу, не он затеял эту войну, не хочет он  погибать,  и  ты
мыкаешь теперь горе, и ребеночек ваш, внучонок мой, спит, как птенчик, а что
будет с ним? И никто не должен знать, и все надо скрывать...
     - Это все верно,- тяжко вздохнула  Сейде,  перебирая  при  свете  лампы
чашку зерна на помол.- Что ж, значит, мы с тобой такие горемычные. Ну, мы-то
как-нибудь дома сидим, в тепле. А каково  ему,  в  пещере?  Огня  не  зажги,
особенно ночью, чтобы  кто  не  заметил.  Сама  знаешь,  он  ведь  не  очень
разговорчивый, мужики все такие, при себе держат мысли. А недавно, я  уж  не
стала тебе пересказывать, говорит: иду по полю -  и  вспомнил,  что  это  то
самое поле, где он первый раз на тракторе землю пахал. Говорит,  с  трактора
слезать не хотел, работа кипела, и думалось ему  тогда,  что  всю  жизнь  бы
только и пахал, чтобы хлеб сеять... А теперь шел по тому же полю, как мышь -
то ли сверху птица сцапает, то ли сбоку зверь придавит. Да, так и говорит.
     - Вот и я об этом,- вставила старуха  Бексаат,  отворачиваясь  сама  от
своих же слез, вытирая их бельем.- За что нам судьба такая. Чем неугодны! Не
могу я собственного сына проклясть, но и помочь тебе с ним тоже  нечем,  вот
совсем разболелась, камень давит в боку, а была бы я молода да здорова,  как
прежде, когда молоком своим вскармливала сыночка, разве бы я сидела  дома  у
очага. Да я на руках своих унесла бы его за снежный  перевал,  через  вечный
снег пробилась бы в Чаткальские горы, где каждый  сам  по  себе  жизнь  свою
делает, сумеет - хорошо, не сумеет - на себя пеняй.  Вон  ушли  наши,  когда
кулачить начали, и головы сберегли. Вот и думаю я, часом, а не двинуться  ли
вам, коли дотянем до лета, в  Чаткал.  Берите  дитенка  и  уходите,  там  вы
найдете моих братьев или их детей, а мне куда - я уж останусь умирать...
     - Постой, эне, постой! - перебила ее Сейде.-  В  Чаткал,  говоришь,-  и
сама обрадовалась: ведь  и  она  подумала  где-то  об  этом.-  Только  давай
поразмыслим как  следует,-  предложила  Сейде,  и  они  невольно  замолчали.
Свекровь принялась досушивать белье над  огнем,  а  невестка  сосредоточенно
выбирала сор из кучки пшеничных зерен. Потом они снова заговорили.
     В ту же ночь, не откладывая, когда пришел Исмаил домой, Сейде  поведала
ему  о  чаткальском  замысле.  И  это  явилось  поистине  великим  событием.
Впечатление было такое, точно бы перед взором Исмаила вдруг открылась  дверь
в глухой, крепостной стене. Он был потрясен и удивлен тем, что дома  мать  и
жена  нашли  верный  ход,  путь  к  спасению,  ибо  ему  открылся  выход  из
собственного плена.
     - Вот это да! Как вы могли придумать  такое!  -  не  переставал  Исмаил
удивляться и восхи-щаться.- Да ведь на Чаткале у меня, выходит,  и  в  самом
деле родные дядья живут. Да это же сам Бог послал,  сам  Бог  велел,  тут  и
думать нечего. Только бы теперь дожить до лета, дотянуть, а там, как  только
откроется перевал, не терять ни одного дня, ни одного часа... И как это  мне
в голову не приходило. Так я и не знал толком. Когда это было, я  и  помнить
не помню. Ну, конечно, ты не говорила,  боялась,  скрывала.  Кулаки  они.  А
хорошо, что кулаками оказались. Теперь они в Чаткале, пойди сыщи их. Кулаки!
Для кого они кулаки, а для кого и нет! А на Чаткале, как только доползем, не
у одного, так у другого человека узнаем, где они,  мои  дядья  -  Усенкул  и
Арын! Не так ли, мать! Ой, слава Богу, что есть у тебя такие братья...
     Радости Исмаила не было предела. Его  охватило  ошеломляющее  озарение.
Еще  ничего  не  произошло,  еще  стояла  стылая  зима,  впереди  предстояла
слякотная, дождливая весна, еще далеко было до лета, еще не  сошли  снега  в
предгорьях, еще не забушевали дикие паводки с  Великих  гор,  еще  не  сошли
грозные обвалы и оползни на пути, еще  ничего  не  было  готово  для  такого
тяжелого похода, все еще было впереди, а Исмаил уже не находил  себе  места.
Он то вставал, подходил  к  окну,  вглядывался  нетерпеливо  в  небо,  в  ту
сторону, где находился Чаткал,  где  в  полуночи  сияли  звезды  над  сизыми
островерхими вершинами, и  мысленно  представлял  себе,  какой  должна  быть
Чаткальская долина там, за обступавшими ее неприступными  горами;  потом  он
возвращался к очагу, к простывшей еде; в другие дни, кроме чашки с едой, его
ничего и не занимало, сидел как на похоронах, а теперь преобразился, и как в
былые дни, зазвенел у него голос, и взор его снова  обрел  себя.  Пусть  это
происходило с ним лишь на тот час, лишь ненадолго,  пусть  через  пару  дней
снова впадет он в тоску, в глухой клокочущей  ярости  пусть  будет  поносить
зиму, горы, холод - весь свет будет он проклинать и будет плакаться, плевать
в лицо судьбе и  всерьез  сожалеть,  что  он  не  птица,  чтобы  на  крыльях
перелететь через перевал в Чаткальскую сторону,- жена и мать понимали его  и
полностью разделяли его чувства, потому что они  знали,  чего  стоит  каждая
минута его дезертирской жизни, ибо человек  в  его  положении,  спасая  свою
голову, по сути дела вступал на смертельный путь, как и на  войне.  Там  его
могли убить враги, здесь его могли убить свои...
     А они, две женщины  -  мать  и  жена,-  были  сомученицами  его  бед  и
несчастий, жертвами своей верности и долга. Это они, оберегая его, брали  на
себя самое тяжкое и унизительное, куда более страшное, чем  голод  и  холод,
они брали на себя самые  чувствительные  удары  судьбы  -  людскую  молву  и
жестокость закона, они знали, что соседи уже шепчутся и только щадя их,  без
вины виноватых, беззащитных и сирых, не говорят им в лицо то, что  в  другой
раз открыто бросили бы в глаза. И  то,  что  однорукий  фронтовик  Мырзакул,
пусть и дальний родственник, но будучи  председателем  сельсовета,  позволил
себе поднять руку, то, что он избил кнутом Сейде, в ярости и обиде, это тоже
было молча пережито и похоронено ими, женой  и  матерью,  в  их  изболевших,
исстрадавшихся бабьих  сердцах  ради  него,  Исмаила.  Все  это  они  знали,
понимали,  переносили,  и  теперь,  когда  появилась  маленькая  надежда  на
спасение Исмаила, они испытывали неведомое прежде  облегчение  и  счастье  и
радовались тому, что были сопричастны этому событию.
     А он уже строил планы перехода  через  Чаткальский  перевал,  точно  бы
могло это совершиться буквально с наступлением нового дня.  И  они,  мать  и
жена, радовались тому от  души,  ибо  засвети-лся  узенький  краешек  жизни,
захватывающий, приобщающий их всех вместе к спасительному замыслу - уходу  в
Чаткал. Но в душе они также понимали, и мать, и  жена,  что  не  так  просто
будет осуществить задуманное дело, это легко  сказать,  но  какие  опасности
ждут путника на штурме снежного перевала,  где  нередко  люди  погибали  под
лавинами, задыхались  от  высоты  и  стужи,  об  этом  они  предпочитали  не
затрагивать разговора. Да и по прибытии на Чаткал как все  сложится,  одному
Богу известно. Однако в тот час, как сговорившись, они охотно откликались  и
поддакивали  Исмаилу.  И  больше  всего  старалась  мать.  Старая   Бексаат,
перебарывая себя, пряча одышку, делала вид, что нестихающие боли в  боку  ей
не помеха, что она не так уже страдает,  и  потому  держалась,  как  обычно,
вроде бы не обращая внимания, держалась изо всех  сил,  так  как  не  хотела
омрачать эту встречу, не хотела отвлекать молодых своими  жалобами,  хотя  в
душе молила бога, чтобы ей продержаться до рассвета, когда с уходом  сына  в
укрытие она могла бы дать себе волю - плакать и стонать и в голос молила  бы
Бога не терзать ее плоть страшными муками, затмевающими свет и разум,  чтобы
внял он ей и вошел в положение, потому как не ко времени ей  болеть,  не  ко
времени тем более обращаться к знахаркам да лекарям,  чтобы  не  приковывать
лишний раз чужого любопытства к дому, не ко времени вдруг слечь  в  постель,
когда судьба сына висит на волоске. И далее, сказала бы она тому, кто должен
ее услышать наверху, что если ей суждено умереть, то позволили  бы  ей  срок
небольшой -  дотянуть  до  того  дня,  когда  сын  благопо-лучно  преодолеет
Чаткальский перевал. Пусть тогда Тот, кто властен, забирает  ее  душу,  коли
пришел ей неминуемый предел. Но пока следовало бы  повременить,  и  не  ради
себя просит она этой отсрочки, а только ради сына и невестки своей,  которая
ей дороже всех на свете. А если уж судить-рядить о  жизни,  выяснять,  зачем
было человеку жить на свете и что  он  нашел  хорошего  на  своем  веку,  то
сказала бы она, старая Бексаат, несчастная и горемычная,  у  которой  сын  -
государ-ственный беглец, что рада и довольна она тем, какого человека судьба
ей подарила - ее невестку, ее Сейде. И если ее  невестке  будет  отказано  в
счастье, если она  окажется  такой  же  горемычной,  то  чему  тогда  служит
счастье, кому, какой женщине оно будет даровано? Зачем  оно  блуждает  среди
людей? Ведь без этого так трудно жить на свете...
     Эти мысли одолевали старуху. Одна скликая другую, эти мысли кружились в
ту ночь, как стая птиц, собравшихся к осеннему отлету. И не  думать  она  не
могла, боль в боку подпирала, понужда-ла думать  о  том,  о  чем  обычно  не
думалось. Болезнь всегда ведет разговор, другим не слышный.  Старая  Бексаат
крепилась, чтобы не выдать того, что происходило на  душе.  И  когда  Исмаил
стал мечтать и решать, как, и каким образом они двинутся с началом  лета  на
Чаткал, когда он сказал: "На Чаткал уйдем всей семьей. Надо готовиться, надо
все продумать", мать ответила:
     - Да я уже стара, сынок, вы уж сами добирайтесь, а я останусь. Буду  за
вас молиться.
     Исмаил на это горячо и искренне возразил:
     - Да что ты, мать, как ты  можешь  такое  говорить?  Как  это  мы  тебя
оставим? Никогда такого не будет. Без тебя мы не двинемся.  Нет-нет,  как  я
могу родную мать бросить. Такого я не понимаю. На себе понесу тебя, мама.
     - Ой, да услышит Бог твои слова, родимый. Я бы и сама из последних  сил
поползла, если бы не  слабость,  стара  я  уже  и  больна,-  робко  вставила
Бексаат, чтобы не очень обидеть сына.- А не то какой разговор. Конечно,  мне
лучше с вами, да вот как оно обернется.
     - Ах, ты моя беспокойная эне! Я тебя понимаю, эне, но пока еще рано  об
этом говорить.- Сейде ободряюще улыбнулась свекрови.- Бог даст, тебе  станет
лучше к тому времени. Вот посмотришь. Тогда и порешим и двинемся.  И  скажем
твоим братьям на Чаткале:  "А  вот  и  мы,  принимайте!  Вот  привезли  вашу
сестрицу и сами с ней к вам на поселенье..."
     И все вместе невольно рассмеялись над ее словами. Свекровь  же  поняла,
что невестка уводит разговор от ее болезни. Да, так было вернее.
     За этой беседой, взаимно  обнадеживающей,  предупредительной  и  потому
облегчающей души, проходила ночь. Особенно Исмаил был в ударе. Раза два брал
на руки спящего Амантура, тискал его, целовал и шептал ему: "Вот мы с  тобой
двинем на Чаткал, к дядьям нашим. И будем там как люди, как все. Приучу тебе
маленького лошаденка, чтобы скакал ты на нем по горам. То-то  будет  весело,
бабка и мать перепугаются, а?"
     Он уже подробно расписывал, как следует действовать, чтобы двинуться на
Чаткал.
     "Конечно, перво-наперво  дождаться  лета,  дождаться,  когда  откроется
путь. А пока затаиться и ждать, чтобы никто не заподозрил. И сразу затем, не
мешкая, в горы. А для этого все предусмо-треть. На перевале будет еще  зима.
Сказывают, что и вьюги случаются в ту пору. Значит, одежду теплую  готовить.
Особенно обувь. Пешком по камням, по тропам, по сугробам без  крепкой  обуви
не доберешься. Конец придет.  Затем  пища,  наготовить  на  неделю.  Талкана
побольше, и мяса вареного и сырого, котелок  соли,  дровишек.  На  перевале,
кроме снега и ветра, ничего не найдешь. Я много рассказов  об  этом  слышал.
Правильно говорит мать - мясо нужно жирное, с салом. Чабаны только на этом и
живут. Они-то знают, как на перевалы ходить. И всю поклажу, одежду и кое-что
из постели для ребенка в курджуны уместить. Два больших переметных  курджуна
надо. А курджуны нагрузить вьюком на ослов. А где взять  ослов?  Это  верно.
Два осла надо. На одном груз повезем. Да на другом, оседлаем, мать поедет  с
внучонком на руках, с Амантурчиком.  А  сами  пешком  пойдем.  Не  торопись,
Сейде. Сейчас скажу насчет ослов. Так вот, сам бог послал  нам  помощь.  Ты,
наверное, забыла, я тебе говорил как-то, что в балке  Кой-Таша  бродит  штук
семь драных ишаков, покинутых добытчиками золота. Кто знает, золото или  что
другое добывали они, эти  пришлые,  но  когда  дела  свои  покончили,  ослов
бросили, а сами уехали, должно быть, поездом. С осени они там, эти бесхозные
ослы, перебиваются на подножном корму, да объедают  скирды,  солому  ворошат
прошлогоднюю. Может, их кто видел, да только кому они и на что нужны,  своих
ослов в аиле хватает. Я к чему? А к тому, что  присмотрю  парочку,  соли  им
понесу, буду потихоне-чку выхажива