е минуты Исмаил даже забывает с сыне, которого держит на руках.
     Таким ли был Исмаил в прошлое лето? Черный  от  загара,  жилистый,  как
журавль, он работал, не покладая рук, не зная устали. Тогда они строили дом.
Тогда все было ясно и просто в их жизни, ничто не смущало и не тревожило их.
Надо было только жить и трудиться. "Вот построимся, обнесу усадьбу дувалом -
от чужого глаза",- частенько говорил Исмаил, по-хозяйски оглядывая  двор.  А
теперь он дезертир. Теперь он приходит в собственный дом украдкой, по ночам.
И как только придет, уже торопиться уйти.
     Сейде старается не замечать этого. В те редкие ночи, когда муж приходит
и сидит перед нею с сыном на руках, ей смертельно хочется забыть  обо  всем,
забыть, забыть и хоть на один короткий час по-настоящему быть счастливой.
     "Пусть он дезертир, пусть! - утешает  она  себя,  раскатывая  на  доске
тесто.- Мужчина знает, как ему поступать. Ведь Исмаил говорит: "Каждому своя
жизнь дорога, а в эту войну только тот и  уцелеет,  кто  сам  позаботится  о
своей голове". Не мне его учить, значит так надо, ему виднее, разве стану  я
собственными руками отрывать его от себя? Да ни за что! Он  и  сам  говорит:
"Будь что будет, но под пулю не пойду. Хоть день да мой - у себя, дома.  Что
мне делать там, на фронте, где-то на краю  света?  Отцы-деды  и  во  сне  не
видали тех краев... Кому как, а мне никакой нужды в этом нет, я не  желаю...
А если бы пошел,  что  изменится?  Один  я  врага  не  одолею,  и  без  меня
обойдутся..."
     Оно и правда, может обойдутся. Одним Исмаилом казна  не  обеднеет.  Ну,
сбежал, и что ж из этого?  Никому  никакого  вреда,  пусть  себе  бережется,
подумаешь, разве ему охота погибать?.. Лишь  бы  зиму  перебиться,-  в  доме
кукурузы мало, дотянуть бы до весны... Да у других в аиле  не  лучше,  народ
теперь живет не так, как прежде,- хлеба у всех  в  обрез.  До  весны  то  ли
хватит, то ли нет... Тяжко придется..."

     По утрам полынь над арыками покрывалась бородками инея и густо посыпала
землю приморо-женными шариками семян. Временами выпадал снег. Овцы ходили  с
мокрой шерстью, дымящейся  буроватым  навозным  паром.  За  ними  неотступно
летали сороки, нагло высматривая  облезлые  бока  овец.  Зима  приближалась,
туманная, хмурая... А войне не видать ни конца ни края,  все  больше  народу
уходило на фронт.
     На этот раз отправляли самых молодых, которым только  что  вышел  срок,
совсем еще безусых ребят.
     - Ботом*, еще вчера они бегали  босоногими  сорванцами,  а  гляди,  как
быстро вошли в рост. Теперь вот едут на войну, не вкусив радостей  жизни.  О
пропащий герман, смерти на тебя нет!  -  горестно  приговаривали  старики  и
старухи, постукивая клюками возле бричек, остановившихся у двора,  где  пили
бозо**. Здесь в последний раз собрались призывники с  девушками  и  молодыми
келин. Беспрерывно хлопали двери бозокерской  кибитки,  слышны  были  пьяные
голоса поющих. Их пение хватало за сердце:  слышались  в  нем  и  печаль,  и
решимость, и пьяная удаль, и раздумье.

     * Ботом- выражение удивления, изумления.
     ** Бозо (буза) - род домашнего алкогольного хлебного напитка.

     Старухи отжимали слезы с ресниц:
     - Эх, родненькие, пусть скорей придет день, когда мы снова услышим ваши
песни!..
     Сейде тоже была здесь, среди  молодых.  Еще  утром  ее  любимый  кайни*
Джумабай пришел навеселе.
     - Собирайся, джене**, мы заказали бозо, повеселимся напоследок. Идем!..
     Не хотелось Сейде обидеть парня, но все же она  попыталась  отказаться:
молола в это время на джаргылчаке*** талкан**** для Исмаила.
     - Неудобно мне идти туда, ты не обижайся. Я провожу вас на улице...
     - Как это неудобно? Ты же меня провожаешь, своего кайни... Нет, пойдем,
ради Исмаил-аке пойдем. Может быть, он сейчас в самом  пекле  войны...  Если
приведется  встретиться  на  фронте,  скажу:  сама  меня  провожала,  привет
передам... Чем я хуже других? Всех провожают родные, а я что?..
     Сейде не нашлась, что ответить, смутилась - даже Джумабай это заметил:
     - А что, стыдно стало? Ну, то-то! Идем...
     И вот она сидит в доме бозокера*****,  не  смея  поднять  глаз,  словно
провинилась перед всеми. Забившись подальше в угол, она прикрыла рот платком
и молчит.
     Насколько дорог тебе человек, это со всей  остротой  чувствуешь  только
при расставании. Вот эти парни, которые завтра глянут в глаза смерти, сейчас
гомонят перекидываются шутками, поют и, может быть,  именно  поэтому  близки
как никогда. В эти минуты они думали не столько  о  себе,  о  своей  судьбе,
сколько о людях, остающихся в аиле, и  желали  им  на  прощание  здоровья  и
счастья: и только за это одно хотелось сделать  для  них  что-то  большое  и
хорошее, всю душу свою отдать.
     Вот Джумабай, пунцовый, забавно хмельной от  бозо,  поднялся  с  кошмы.
Поглядеть на него - все еще нескладный, угловатый подросток. Он взял в  руку
чашу с бозо - пришел его черед спеть на прощанье.
     Брат Джумабая, Мырзакул-ырчи******, недавно вернулся с фронта без руки.
Сейчас он председателем сельсовета.  Даже  ребятишки  распевают  его  песни,
послушаешь - за душу берет.

     * Кайни - младший брат в роду по мужу.
     ** Джене - жена старшего брата.
     *** Джаргылчак - каменная ручная мельница.
     **** Талкан - молотое жареное зерно.
     ***** Бозокер - человек, продающий бозо.
     ****** Ырчи - аильный певец.

     Джумабай запел одну из самых любимых песен брата с протяжной задумчивой
мелодией:

     Эй-и-и!
     Шестьдесят вагонов на прицепе
     Подхватил крылатый паровоз,
     Я покидаю свой аил -
     Прощайте, мои родные...
     Семьдесят вагонов на прицепе
     Вскачь уносит резвый паровоз.
     Я покидаю свой аил,
     Прощайте, мои дженелер...

     -  Бау,  джигит!  -  послышались   дружные   одобрительные   возгласы.-
Возвращайся с победой!..
     Джумабай  преобразился  на  глазах  -  словно  посуровел  и   возмужал.
Горделиво расправив плечи, смотрел он в  окно  на  любимые  горы;  казалось,
только теперь понял, что не пройдет и часа, как родной аил останется  далеко
позади. Он продолжал петь:

     ...Мы уезжаем в сторону Арыси,
     Не отрывая взора от тебя, Ала-Тоо,
     Долго, долго нас провожали
     Твои сине-белые снега...

     - Бау, джигит! - кричали  ему.-  Где  еще  есть  такие  горы,  как  наш
Ала-Тоо!..
     Теперь пели все: и юноши, и келин, и девушки.
     А Сейде, уйдя в свои думы, забыла в эту минуту обо всем  на  свете.  Ей
казалось, она видит: делеко за  туннельной  горой  по  бескрайней  казахской
степи мчится на всех парах воинский эшелон, и джигиты, столпившись у  дверей
вагонов, поют  и  прощально  машут  в  сторону  сине-белых  снеговых  вершин
Ала-Тоо, караванной цепью растянувшихся  на  горизонте.  И  горы  удаляются,
покрываясь дымкой. Ей казалось, что она тоже бежит, догоняя поезд, а  потом,
оставшись в степи одна, устало прислоняется к телеграфному  столбу.  Ее  ухо
слышит  его  гудение:  словно   темир   комуз*   выводит   тоскливый   "Плач
верблюдицы"**.

     * Темир комуз - киргизский музыкальный инструмент.
     **  "Плач  верблюдицы"  -  народная  киргизская  песня  о   верблюдице,
потерявшей верблюжонка.

     Растроганная этим прощальным пением, Сейде  осторожно  подняла  голову.
Джигиты уже собирались в путь. Иные плакали, иные смеялись спьяну,  но  все,
как один, были исполнены решимости. Они громко желали друг другу вернуться с
победой. Они были как родные братья. И в душе  женщины  родилась  и  засияла
материнская любовь к ним, сострадание, боль и гордость. Если  бы  она  могла
помочь!.. Мысленно она представила себе, как  сейчас  встанет  и  скажет  во
всеуслы-шание: "Остановитесь, джигиты! В самом расцвете сил  вы  собираетесь
уйти, покинуть родной аил. А вам только жить да жить! Пустите меня, я  пойду
и умру за вас!.."
     И тут Сейде вспомнила: сегодня нужно отнести Исмаилу талкан. Исмаил  ее
ждет. И снова Сейде уронила голову; мысли ее  перенеслись  к  дому:  "Талкан
недомолот, да и ребенок некормлен... Засиделась..."
     Джигиты вышли на улицу, народ, ожидавший у бричек, колыхнулся,  повалил
навстречу.
     - Благословим их! - срывающимся голосом крикнул с седла табунщик Барпы,
скуластый,  седой  старик.  Попридержав  лошадь,  он  первым  раскрыл   свои
натруженные дрожащие ладони:
     - Оомин! Да поможет вам дух предков, возвращайтесь с победой!
     Вслед за тем он взмахнул  камчой  и,  согнув  могучую  шею,  подрагивая
плечами, зарысил прочь: мужчина не должен показывать своих слез.
     Среди сутолоки и шума брички покатили под  гору  и  вскоре  скрылись  в
тумане. Некоторое время было слышно, как стучат колеса по мерзлой  дороге  и
поют джигиты:

     - Я покидаю свой аил, прощайте, мои дженелер...

     Женщины  плакали  навзрыд,  безутешно.  Кто  из  этих  цветущих  юношей
вернется, а кто ляжет в могилу на чужедальней земле?  В  горестном  молчании
стоял на бугре народ. И, глядя на скорбные лица аильчан, Сейде сказала себе:
"Не буду гневать Бога, не буду мучиться тем, что мой муж - беглец.  Лишь  бы
он был жив, лишь бы уберег себя!.."
     Когда в аиле стихли голоса, Сейде засунула под чапан мешочек с талканом
и несколько лепешек, взяла веревку и серп и задами,  крадучись,  отправилась
за кураем.
     Туман лежал на пустынных увалах и в логах.  Стояла  гнетущая  тишина  -
ворон не каркнет. И только кусты чия, намертво вцепившись дернистыми кочками
в землю, ловили слабый ветерок, и каждый  стебель  посвистывал  осторожно  и
тонко, по-змеиному. Боязливо озираясь в тумане,  женщина  спешила  к  самому
дорогому своему, самому близкому человеку.
     Еще с осени почтальон Курман стал объезжать  стороной  два  крайних  на
улице двора. Он делал вид, что спешит с какой-то срочной доставкой, и пускал
лошадь вскачь. Но Тотой почти всякий раз замечала  почтальона.  Она  уже  не
надеялась,  что  получит  письмо,  и   все-таки,   бросив   ступу,   которой
обмолачивала собранные на поле колосья, выбегала на  улицу  и  махала  вслед
почтальону жилистой худой рукой.
     - Ай, почточу-аке, нет ли мне письма? - кричала она робким, неуверенным
голосом.
     Заслышав голос матери, трое мальчишек вырывались  из-за  дувала  -  они
играли там весь день на солнцепеке - и, обгоняя  друг  друга,  кидались  что
есть духу к почтальону.
     - Письмо, письмо от отца!
     Пока старый Курман соображал, что ему ответить, ребятишки уже  окружали
лошадь и хватались за стремена:
     - Где письмо?
     - Дай мне!
     - Нет, мне, мне, Курмаке! Я возьму письмо!
     - О-ой, чтобы враг вас сразил, письма-то ведь нет! О-о, кокуй-ой*,  что
это за дети! - возмущался растерявшийся Курман.- Сперва узнать надо,  что  и
как, а потом уж кричать на весь аил!..

     * Кокуй - возглас удивления, досады.

     Дети усиленно сопели носами,  недоверчиво  поглядывая  на  его  толстую
сумку, и не уходили: все еще ждали чего-то. Курману было жалко их, босоногих
глупышей, и обидно за себя. Ну, что ты им скажешь?
     - Или вы думаете, родненькие мои, что я спрятал ваше письмо? - бормотал
он и в доказа-тельство лез к себе за пазуху и потом показывал  пустую  руку.
Не верите, что ли? Да если б моя власть, я заставил  бы  его  писать  каждый
день по три раза - все лучше, чем смотреть сейчас в  ваши  глаза...  Сегодня
нет, зато в другой раз обязательно  будет.  Бог  даст,  привезу  в  базарный
день... Сон такой видел... А теперь бегите... Да передайте  Сейде:  для  нее
тоже нет письма, в базарный день привезу...
     Старик,  сдвинув  на  морщинистый  бурый  лоб  заношенный   тебетей   и
недовольно покачивая головой, трюхает дальше.
     Тем временем лошадь его по привычке заворачивает на какой-нибудь  двор,
где почтальону появляться уже не к чему. Он впопыхах  резко  дергает  повод,
лошадь спотыкается, и обозленный почтальон бьет ее камчой по шее:
     - Ах ты, чертова кляча! Чтоб копытам твоим не ступать по земле! Поганый
конь - дурные вести возит... Да будь у меня письмо, я и сам пустил  бы  тебя
вскачь...
     Каждый раз, когда Сейде возвращалась с хворостом, ее встречал  Асантай,
средний сын соседки Тотой, мальчишка лет семи,  одетый  в  старую  отцовскую
телогрейку с обтрепанными рукавами. У него удивительно чистые, выразительные
глаза, взгляд немного наивный, мечта-тельный. Он всегда  улыбается,  обнажая
передние зубы,  среди  которых  уцелели  не  все;  Асантай  больше  нравится
женщинам, а вот старший брат его - мужчинам.  Старший  брат  на  Асантая  не
похож - упрямый и своенравный.
     - Сейде-джене, от Исмаке опять нет писем,  и  нам  тоже  нет,-  сообщал
Асантай со своей неизменной,  чуть  виноватой  улыбкой  и  потуже  запахивал
телогрейку, мешком висящую  на  его  щуплых  плечах.-  Курмаке  сказал,  что
привезет письмо в базарный день. Он сон такой видел!
     Из-под нахлобученной заячьей шапки смотрели на Сейде доверчивые детские
глаза. Взгляд их обещал многое, далее то, что невозможно.  Если  бы  мальчик
знал,  как  тяжело  Сейде  выслушивать  его  бесхитростные  слова!  Огромная
вязанка, которую она тащила так долго, не щадя себя, в эту  минуту  начинала
неимоверно гнуть ее спину, словно она  взвалила  на  себя  камни.  До  двора
оставалось каких-нибудь  пять-шесть  шагов;  чтобы  не  упасть,  Сейде  шла,
опираясь  о  дувал.  Потом  с  размаху  она  бросила  вязанку  на  землю  и,
прислонившись к дувалу, стояла с опущенными руками,  не  в  силах  поправить
волосы, прилипшие к потному лицу. "О Боже, хоть бы какая-нибудь весточка  от
отца этих детей!" - думала она. Ей  казалось  почему-то,  что  если  соседка
Тотой получит письмо от мужа, то это и ей принесет какое-то облегчение. Иной
раз ночью она вспоми-нала слова Асантая, и страх нападал на нее - давно  уже
не спрашивала она, у Курмана, нет ли письма от Исмаила. А Исмаил  все  время
внушал ей, чтобы она спрашивала.
     "Спрошу в слудующий раз,- обещала она себе, но каждый раз передумывала:
- Нет, уж лучше не спрашивать!"
     Тотой жила рядом.
     Несколько дней назад, ближе к ночи, когда жизнь в аиле  замерла,  Сейде
принялась за стирку белья для Исмаила. Стирка затянулась до рассвета,  белье
пришлось сушить над огнем. Ранним утром Сейде собралась по  воду.  Вышла  на
порог и сразу же зажмурилась: за ночь густо выпал снег.  Унылая,  однотонная
белизна снега была ей неприятна. Она почувствовала тошноту и головокружение.
"Неужели забеременела? - Сейде  покачнулась,  выронила  ведро.-  Что  скажут
люди? - Но тут же успокоила себя: - Нет, не может  быть.  Это  от  бессонной
ночи". Она стара-лась больше не думать об этом, она думала об Исмаиле.  "Как
он там сегодня? - спрашивала она себя, и у нее тоскливо  сжималось  сердце.-
Легла зима, скоро ударят морозы, каково-то ему будет в пещере?"
     Да, зима легла по-настоящему. Еще только вчера  земля  была  черная,  а
сегодня даже горы  от  гребней  до  подошвы  покрыты  свежим  снегом.  Сизые
иззябшие вербы  согнулись  над  арыками.  Вяло  волокутся  в  небе  тяжелые,
сумрачные тучи.  Небо,  казалось,  опустилось  ниже,  мир  как  бы  сузился,
уменьшился. Снег все еще порошил, ветер, набегая порывами, взметал  поземку.
Люди еще не вставали: никому не хотелось выходить на холод в такую рань.
     Сейде шла, опустив голову, и размышляла,  как  бы  переправить  Исмаилу
большую кошму, ала кийиз: "Без нее не выдержать ему таких холодов..."  Мысли
ее внезапно оборвались, она увидела следы на снегу. Следы вели к реке. "Это,
наверно, Тотой",- догадалась она и тут же увидела ее. Тотой шла навстречу  с
ведрами. На ее ногах - большие тяжелые сапоги, а сама она тонкая, со впалыми
щеками, по углам рта  морщины,  чапан  подвязан  веревкой  по-мужски,  тугим
узлом. Увидев Сейде, Тотой поставила ведра на землю и  стала  поджидать  ее,
растирая посиневшие от холода руки.
     - Или ты всю ночь не спала? Вон как глаза ввалились и лицо  пожелтело,-
сказала соседка.
     - Да,  нет,  что-то  голова  болит,-  ответила  Сейде,  потом  поспешно
добавила: - А что мне делать ночью, если не спать? - И сама испугалась своих
слов, чувствуя, как у нее холодеет  под  ложечкой.  "Может,  Тотой  выходила
ночью на улицу и догадалась, что я стирала? Сейчас спросит..."
     - Правда, сегодня ночью мне не спалось,  сын  плакал,-  попыталась  она
как-то сгладить свои необдуманные слова.
     Тотой понимающе покачала головой.
     - И-и,- протяжно проговорила она,- ты  такая  же  одинокая,  как  и  я!
Старуха твоя - тень в доме, только и знает, что сидеть у очага. Хорошо  еще,
если  вынянчит  внука.  Совсем  одряхлела...  И  родители  твои  не   близко
чабанят... Вот ведь как складывается в жизни, все одно  к  одному!  -  Тотой
замолчала,  с  искренним  сочувствием  поглядывая  на  притихшую  Сейде.  Ей
по-настоящему было жаль ее. Опушенные густыми ресницами глаза  Тотой  всегда
строгие, пронзительные, сейчас смотрели мягко, спокойно, с каким-то щемящим,
милым бабьим раздумьем. Давно Сейде не видела ее такой. "В  девичестве  она,
наверно, была красивая. И у  Асантая  тоже  красивые  глаза,  материнские",-
подумала Сейде.
     Тотой глубоко вздохнула и сказала:
     - Все убиваешься, писем нет... Что ж, судьба наша такая! Я  осталась  с
тремя детьми, а ты и полгода не пожила с мужем. Самая пора ваша была, а  тут
война... Сына родила - отец  не  видел...  Обидно,  конечно...  Эх,  все  бы
ничего, все переживется и перемелется. Да вот писем нет!.. Как подумаю, руки
виснут... Вот и зима пришла, а у меня ребятишки голые...  Кукурузы  осталось
всего два мешка... А что это  для  нас?  -  Она  в  сердцах  махнула  рукой,
стряхнула слезы и, сурово блеснув глазами, подхватила ведра.
     Испуганная и в то же время обрадованная тем, что  Тотой  ни  о  чем  не
догадывается, Сейде растерянно смотрела  ей  вслед.  Она  ничего  не  сумела
сказать Тотой. Отзывчивость этой маленькой женщины, ее бабья  жалостливость,
ее мужество и слабость растрогали Сейде, и в то  же  время  она  чувствовала
себя так, словно Тотой, сама того не зная, обвинила ее в чем-то,  упрекнула.
Она сказала, что их  судьбы  одинаковы,  и  значит,  Сейде  не  имеет  права
роптать. Сейде не могла разобраться в своих противоречивых, неясных чувствах
и, оправдывая себя, думала: "А что ж мне делать? У каждого своя судьба.  Что
написано на роду, тому и быть. Если детям Тотой уготовано счастье,  отец  их
вернется..."
     Байдалы, муж соседки Тотой, всю жизнь был  поливальщиком.  По  вечерам,
возвращаясь с работы, можно было видеть его на поливе. Размашисто,  уверенно
вышагивал он по полю, направляя воду в арыки.
     Темно-густым багрянцем полыхало зарево по верхам клевера, и при  каждом
взмахе ослепительно ярко  блестел  в  руках  Байдалы  отполированный  землей
зеркальный кетмень.
     "Умеет беречь воду, рука у него золотая!" - говорили о нем в  аиле.  Он
раскатисто хохотал, когда женщины,  подоткнув  платья  и  держась  за  руки,
переходили через бурлящий полноводный арык:
     - Э-эй, что вы  там?  Боитесь,  вода  утащит?  Все  равно  в  мои  руки
попадете. Не упущу!
     -  Чтоб  твои  арыки  размыло,  черт  ненасытный!   Чтоб   тебе   водой
захлебнуться! - крикливо отвечали ему женщины-сверстницы.
     А он, очень довольный, продолжал хохотать все так же раскатисто.
     Потом оглянешься и видишь: в надвигающихся  сумерках  идет  Байдалы  по
полю, рослый, с покатыми сильными плечами,  идет  как  странствующий  добрый
богатырь. Он идет через все поле, примечая огрехи, и удаляется все дальше  и
дальше...
     Иной раз, забежав  к  соседям,  Сейде  заставала  такую  сцену.  Тотой,
недовольная чем-то, поджав губы, ожесточенно гремела скребнем по дну казана,
а Байдалы мастерил ребятам игрушки и говорил спокойно:
     - Зря ты ругаешься, байбиче. Живем не хуже  других...  Ну-ка,  поди,  в
каждой ли семье по три сына? Ты мне их родила, а другого  богатства  мне  не
надо... Вот они, мои богоданные молодцы!