тижимому. Точно не книга, а  тело
ее героя. И мощь писателя Лоуренса так велика, что  весь  мир  оказывается
разломан на куски и раскидан магнетической силой молодого героя,  которому
никак не удается сложить все части воедино и составить  из  них  целое  по
своему вкусу.
   Этому  можно  предложить  одно  простое,  пусть  и   не   исчерпывающее
объяснение. Пол Морел, как и  сам  Лоуренс,  -  сын  шахтера.  Условия,  в
которых он живет, его не удовлетворяют. Чуть ли не первое, что он  сделал,
продав картину, это купил себе вечерний костюм. В отличие от Пруста он  не
принадлежит к благополучному, устоявшемуся обществу. Он  хочет  оторваться
от своего класса и проникнуть в другой. По его мнению, у  среднего  класса
есть  то,  чего  недостает  ему.  Честный  от   природы,   он   не   может
удовлетвориться рассуждением своей матери, доказывающей, что простые  люди
лучше, так как у них жизнь полнее. У представителей средних слоев, считает
Лоуренс, есть идеалы; а может быть, не идеалы, а что-то другое, но он тоже
хотел бы это иметь. И здесь один из источников  его  обеспокоенности.  Это
очень важно. Поскольку Лоуренс, как и  его  герой,  был  сыном  шахтера  и
тяготился своим положением, у него и к литературному творчеству был совсем
другой подход, чем у тех,  кого  условия  их  благополучной  жизни  вполне
устраивали, а значит, особенно и не интересовали.
   Лоуренсу определенную направленность придали самые  обстоятельства  его
рождения. Он сразу стал смотреть на мир  иначе,  не  так,  как  другие,  и
отсюда - многие особенности его творческой  позиции.  Ему  не  свойственно
оглядываться на прошлое, изучать разные  удивительные  черты  человеческой
психологии; его не интересует литература сама по себе. Все, что он  пишет,
- не самоцель, а исполнено многозначительности, к чему-то направлено. Если
снова сравнивать его с Прустом, убеждаешься, что он никому  не  подражает,
не следует никакой традиции, прошлое и даже настоящее для него  существует
лишь постольку, поскольку обусловливают будущее.  И  то,  что  у  него  за
спиной не стоит литературная традиция, очень  сильно  сказывается  на  его
творчестве. Мысли западают ему в голову, как с потолка свалившись, и фразы
взметываются прямо кверху, мощные и округлые, точно брызги воды,  когда  в
нее бросили камень. В них нет ни единого слова, выбранного за красоту  или
для улучшения общей архитектоники.

   1928



        "ЖЕНСКИЕ ПРОФЕССИИ"

   Приглашая меня сюда,  секретарь  вашего  Общества  объяснила,  что  вас
интересует, какие есть возможности работы для  женщин,  и  предложила  мне
поделиться опытом в преодолении  трудностей.  Я  действительно  женщина  и
действительно работаю; но многого ли стоит мой опыт, трудно  сказать.  Моя
профессия - литература; а в этой профессии трудностей для  женщин  меньше,
чем во всех других, не считая только театра, - я имею в виду  специфически
женские трудности. Потому что дорога уже  раньше  была  протоптана  такими
путницами, как Фанни Бэрни, Афра Бен, Гарриет Мартино, Джейн Остен, Джордж
Элиот. Их было много, знаменитых женщин, и еще гораздо больше безвестных и
забытых, кто прошли впереди меня, проложив путь и направив мои  шаги.  Так
что, когда я начинала  писать,  передо  мной  не  возникло  почти  никаких
вещественных препятствий. Писательство  считалось  почтенным  и  неопасным
занятием. Скрип пера не угрожал семейному согласию, и на  семейный  бюджет
не ложилось непосильное бремя. За  десять  шиллингов  шесть  пенсов  можно
накупить столько бумаги, что хватит переписать все пьесы Шекспира -  приди
кому-нибудь в  голову  такая  затея.  Рояли,  натурщики,  Парижи,  Вены  и
Берлины, наставники и  наставницы,  -  ничего  этого  писателю  не  нужно.
Дешевизной бумаги, бесспорно, объясняется,  почему  женщины  в  литературе
преуспели раньше, чем в каких-либо других профессиях.
   Лично моя история совсем проста. Представьте себе  девушку  с  пером  в
руке, сидящую в спальне. От нее только требовалось с десяти утра  до  часу
дня водить этим пером в направлении  слева  направо.  Потом  ей  пришла  в
голову  вполне  простая  и  недорогостоящая  мысль:   засунуть   несколько
исписанных страниц в конверт, налепить вверху марку  достоинством  в  один
пенс и опустить все это в красный почтовый ящик  за  углом.  Именно  таким
образом я стала журналисткой; и в первый день следующего месяца  труд  мой
был вознагражден. То был славный день в  моей  биографии:  я  получила  от
редактора письмо, а в нем чек  на  один  фунт  десять  шиллингов  и  шесть
пенсов.  Но  чтобы  показать   вам,   как   мало   я   заслуживаю   звание
профессиональной  писательницы  и  как  плохо  знакома  с  трудностями   и
борениями литературной жизни, должна признаться, что потратила эти  деньги
не на хлеб с маслом, не на квартирную плату, не на башмаки и чулки и не на
то, чтобы расчесться за долги с мясником, а  пошла  и  купила  себе  кота,
красивого персидского кота, который скоро перессорил меня с соседями.
   Кажется, чего бы проще: пиши статьи и покупай на гонорар котов.  Однако
погодите. Статьи ведь должны быть о чем-то. Моя, помнится, была  о  романе
одного знаменитого автора. И пока я ее писала, обнаружилось, что  мне  для
работы необходимо еще побороть некий призрак.  Это  был  призрак  женщины,
которую я, познакомившись поближе, нарекла в честь героини известной поэмы
Гением Домашнего Очага. Она все время норовила встать между  мною  и  моей
работой. Докучала, отнимала время и всячески  меня  изводила,  так  что  в
конце концов пришлось мне ее убить. Вы, принадлежащие к более  молодому  и
более счастливому поколению, возможно, не слыхали о ней и не поймете,  кто
это  -  Гений  Домашнего  Очага.  Я  вам  ее  сейчас  вкратце  опишу.  Она
удивительно душевна. Немыслимо обаятельна. И невероятно самоотверженна.  В
совершенстве владеет трудным искусством семейной жизни. Каждый божий  день
приносит себя в жертву. Если к столу подают курицу, она берет себе  ножку;
если в комнате дует, садится на сквозняке. Словом, устроена она  так,  что
вообще не  имеет  собственных  мнений  и  желаний,  а  только  сочувствует
желаниям и мнениям других. Но главное, как вы сами понимаете,  это  -  что
она чиста. Чистота - ее лучшее украшение,  стыдливый  румянец  заменил  ей
хорошие манеры. В те дни - последние дни королевы Виктории  -  каждый  дом
имел своего Гения, свою  Хранительницу  Домашнего  Очага.  И,  едва  начав
писать, я натолкнулась на нее с первых же слов. Тень от ее  крыльев  упала
на страницу, шелест юбок послышался за спиной. Словом, только я взялась за
перо, чтобы написать отзыв на роман знаменитого автора, как она подкралась
ко мне сзади и зашептала: "Милочка, ведь ты женщина.  А  хочешь  писать  о
книге, которую  сочинил  мужчина.  Будь  душевной,  будь  кроткой;  льсти;
лицемерь; пускай в ход все хитрости и уловки,  свойственные  нашему  полу.
Только бы никто не догадался, что  у  тебя  есть  собственное  мнение.  Но
главное, будь чистой". И вздумала было водить моим пером.  Здесь  я  опишу
единственный свой поступок, которым считаю себя вправе гордиться, хотя  на
самом деле заслуга тут скорее не моя, а того из моих добрых  предков,  кто
оставил мне в наследство некоторую сумму - скажем, пятьсот фунтов в год, -
так что нежность  -  не  единственный  источник  моего  благосостояния.  Я
обернулась и схватила ее за горло.  Я  хотела  ее  смерти.  В  оправдание,
доведись мне предстать перед судом, могу только сказать, что действовала в
целях самозащиты. Не убей ее я, она бы убила меня. Вырвала  бы  сердце  из
моей работы. Ибо, как я убедилась, едва взявшись за перо  и  бумагу,  даже
рецензию на роман невозможно написать, если не имеешь собственного мнения,
если не выскажешь того, что ты лично считаешь правдой об отношениях  между
людьми,  нравственности,  сексе.  Но  все  эти  вопросы,  согласно  доброй
хранительнице домашнего очага, женщины свободно и откровенно обсуждать  не
вправе: им полагается пленять, мирить или, попросту говоря,  лгать,  иначе
они обречены. Вот почему, заметив тень ее крыла или отсвет  ее  ореола  на
странице, я тут же швыряла в нее чернильницей. Но ее не так-то просто было
убить. Будучи вымышленной, она оказалась почти непрошибаемой. Ведь призрак
убить куда труднее, чем реальность. Думаешь, что разделалась с ним,  а  он
опять тут как тут. Льщу себя надеждой, что в конце концов я  победила,  но
битва была жестокая и отняла у меня уйму времени, которое полезнее было бы
употребить на греческую грамматику  или  на  блуждания  по  белу  свету  в
поисках приключений. Зато это был ценный жизненный опыт, и он  выпадал  на
долю всех писательниц той эпохи. Убийство Гения Домашнего Очага составляло
для женщины неотъемлемую часть занятий литературой.
   Однако вернемся к истории моей жизни. Гений Домашнего Очага  был  убит;
что же  осталось?  Остался,  можно  сказать,  самый  заурядный,  обыденный
предмет: молодая женщина с чернильницей, сидящая в спальне. Иными словами,
избавившись от фальши, женщина осталась сама собой. Да, но что такое - она
сама? Что такое - женщина? Уверяю вас, что этого я не знаю. И вы, я думаю,
тоже не знаете. Я думаю, что этого никто  не  знает  и  не  может  узнать,
покуда она сама не выразит себя во всех искусствах и профессиях, доступных
роду человеческому. Поэтому-то я приехала сюда - из уважения к вам, за  то
что вы своими успехами и неуспехами поставляете нам сейчас эту чрезвычайно
важную информацию.
   Но вернемся снова к моему профессиональному опыту. Я заработала  первой
рецензией один фунт десять шиллингов и шесть пенсов и на эти деньги купила
персидского кота. А потом меня разобрало  честолюбие:  кот  это,  конечно,
очень хорошо. Но кота мне мало. Я хочу  автомобиль.  Вот  так  я  и  стала
романисткой. Потому что, как это ни странно, за увлекательную историю люди
готовы вознаградить вас автомобилем. А еще страннее то, что,  оказывается,
самое приятное на свете - рассказывать истории. Это гораздо приятнее,  чем
писать рецензии на знаменитые романы. Однако,  если  я  послушаюсь  вашего
секретаря  и  стану  делиться  с  вами   своим   профессиональным   опытом
романистки,  мне  надо  будет   рассказать   об   одном   очень   странном
происшествии. Для того чтобы  правильно  понять  мой  рассказ,  вы  должны
сначала представить себе, в каком  состоянии  находится  человек,  который
пишет романы. Думаю, я не выдам профессиональной тайны,  если  скажу,  что
романист старается писать, по возможности,  бессознательно.  Он  стремится
все время проводить как во сне. Чтобы жизнь текла размеренно  и  спокойно.
Чтобы видеть одни и те же лица, читать одни и те же книги, делать  одно  и
то же на протяжении  месяцев,  пока  он  занят  работой,  когда  важно  не
допускать посторонних вторжений в  свой  иллюзорный  мир,  а  в  тишине  и
спокойствии беспрепятственно и таинственно  принюхиваться,  осматриваться,
пробираться ощупью и вдруг бросаться рывком,  выслеживая  и  настигая  сей
пугливый обманчивый призрак -  воображение.  Полагаю,  что  это  одинаково
относится и к женщинам и к мужчинам. Но как бы там  ни  было,  представьте
себе меня, в трансе, за работой над романом. Вообразите девушку с пером  в
руке,  которое  она  подолгу,  может  быть,  часами,  даже  не  макает   в
чернильницу. Мне самой она приводит на ум рыболова, который замечтался  на
берегу озера, выставив над водой праздное удилище. Ее вольное  воображение
свободно плавало среди камней и расселин в подводном царстве  подсознания.
Но дальше случилось нечто, по-видимому, гораздо более обычное для  женщин,
чем для мужчин. Катушка стала раскручиваться, и леска побежала  у  девушки
между пальцев. Воображение вырвалось на свободу.  Оно  прощупывало  омуты,
провалы, темные глубины, в которых дремлют самые крупные рыбины. А потом -
всплеск! Взрыв! Брызги и пена! Воображение наткнулось на твердую преграду.
Девушка очнулась от грез. И пришла чуть ли не  в  отчаяние.  Выражаясь  не
фигурально, она додумалась до некоей истины касательно человеческого тела,
человеческих страстей, о чем ей,  как  женщине,  говорить  не  полагалось.
Мужчины, твердил ей разум,  будут  скандализованы.  Представив  себе,  что
именно скажут  мужчины  о  женщине,  которая  открыто  заговорит  о  своих
страстях, она пробудилась от артистического  транса.  И  больше  не  могла
писать.  Не  могла  жить  в  прежнем  полусне.  Воображение  ее  перестало
работать.     Это,     боюсь,     достаточно     часто     случается     с
женщинами-писательницами, - им  мешают  консервативные  взгляды,  присущие
противоположному полу. Ибо мужчины самим себе позволяют в  этом  отношении
большую свободу, и правильно делают, но  безотчетно  приходят  в  страшную
ярость и не могут с  собой  совладать,  когда  речь  идет  об  аналогичной
свободе для женщин. Так что вот вам два достоверных случая из моего опыта.
Две трудности, которые встретились мне на моем  профессиональном  пути.  С
одной - ликвидацией Гения Домашнего Очага - я,  мне  кажется,  справилась.
Той женщины больше не существует. Другая проблема - правда о самой себе, о
своем теле, -  все  еще  остается  нерешенной.  По-моему,  с  ней  еще  не
справилась ни одна женщина. Слишком велики препятствия,  хотя  в  чем  они
заключаются, сформулировать  довольно  трудно.  Если  посмотреть  снаружи,
кажется, писать романы - чего проще?  И  какие  такие  особые  препятствия
существуют в этом для женщин в  сравнении  с  мужчинами?  Но  при  взгляде
изнутри дело выглядит совсем иначе;  женщине  приходится  побеждать  много
призраков, бороться со многими предрассудками. Боюсь, что  далеко  еще  до
той поры, когда женщине, приступающей к работе над книгой, не  надо  будет
сокрушать фантомы  и  разбивать  лоб  о  каменную  стену.  И  если  таково
положение в литературе, самой доступной для женщин  профессии,  что  можно
сказать о  новых  профессиях,  которые  вы  сейчас  осваиваете  впервые  в
истории?
   Этот вопрос я хотела бы задать вам, будь у меня  время.  Собственно,  я
потому так подробно и остановилась на своих  профессиональных  трудностях,
что они, пусть в какой-то иной форме, но должны будут встретиться  и  вам.
Даже если теоретически путь открыт и нет ничего,  что  мешало  бы  женщине
стать, скажем, врачом, юристом, служащим, все равно перед ней еще  встанет
немало призраков и препятствий. И обсуждать их, исследовать их,  по-моему,
крайне важно, только  так  и  можно  будет  объединить  усилия  и  одолеть
трудности. Но кроме того, необходимо уяснить, какие  цели  мы  преследуем,
когда боремся с этими грозными препятствиями. Цели эти не самоочевидны, их
надо постоянно проверять и анализировать. Достигнутые сегодня успехи,  как
я представляю себе сейчас, в этом зале, окруженная  женщинами,  впервые  в
истории овладевшими множеством разных профессий, имеют огромное  значение.
Вы добились права иметь свою отдельную комнату в доме, где до сих пор  все
принадлежало только мужчинам. Получили возможность хотя  и  с  трудом,  но
оплачивать свое жилище. Стали зарабатывать свои пятьсот  фунтов  в  месяц.
Такая свобода - только начало; комната у  вас  отдельная,  но  в  ней  еще
пусто. Вам предстоит ее обставить, украсить и с кем-то разделить. Что вы в
нее поставите, чем украсите? С кем разделите и на каких условиях? Это,  на
мой взгляд, вопросы первостепенной важности; и впервые в истории ответы на
них вы можете дать сами. Я бы с большим удовольствием еще осталась здесь и
обсудила с вами эти вопросы и ответы - но не сегодня. На сегодня мое время
истекло, и я умолкаю.

   1931



        "РОМАНЫ ТУРГЕНЕВА"

   Тургенев умер пятьдесят с лишним лет  назад,  умер  во  Франции  и  был
похоронен в России, как оно и следовало,  ибо,  сколь  ни  был  он  обязан
Франции, он, однако, всей душой принадлежал своей  родине.  Влияние  обеих
стран легко заметить, стоит только  на  минуту  задержать  взгляд  на  его
фотографии, прежде чем приступить к чтению его книг. Великолепный господин
во фраке, костюме парижской цивилизации, словно устремил взгляд куда-то за
крыши домов, в широкие дали. Он напоминает зверя  в  клетке,  сохранившего
память о родной  природе.  "Это  обаятельный  колосс,  нежный  беловолосый
великан, похожий на древнего духа гор и  лесов,  -  писали  о  нем  братья
Гонкуры, познакомившись с ним на обеде в 1863 году. -  Он  красив,  красив
чрезвычайно и величественно, в глазах у него - синева небес, в выговоре  -
напевная прелесть русского акцента, та мелодичность,  которая  свойственна
только речи ребенка или негра". Позднее  Генри  Джеймс  тоже  отметил  его
"славянскую ленивую физическую мощь, сдержанную силу, о которой он никогда
не  вспоминал,  верно,  из  скромности:  по  временам  он   краснел,   как
шестнадцатилетний мальчик". Сочетание примерно тех же свойств встречаем мы
и в его книгах. Поначалу, может быть, после долгого перерыва в знакомстве,
они кажутся немного жидковатыми по  фактуре,  слегка  легковесными,  вроде
отдельных зарисовок. К примеру, "Рудин" - читатель отнесет  этот  роман  к
французской школе, поместит среди подражаний, а не оригиналов,  и  заметит
при этом, что автор избрал для себя  превосходный  образец,  хотя,  следуя
ему, отчасти  пожертвовал  собственным  своеобразием  и  вдохновением.  Но
переворачиваешь страницу  за  страницей,  и  первоначальное  поверхностное
впечатление  становится  более  глубоким  и  острым.  Сцена  необыкновенно
раздвигается, расширяется в нашем сознании и дает нам  новые  впечатления,
чувства и образы, как, бывает, смысл  какого  то  мига  в  реальной  жизни
становится понятным, лишь когда он уже давно миновал. Замечаешь, что  люди
хотя и говорят самыми естественными голосами, сказанное всегда  получается
неожиданным; звуки речи замирают, а  содержание  словно  бы  продолжается.
Более того, персонажам и говорить необязательно,  чтобы  мы  их  заметили:
"Волынцев вздрогнул и поднял голову, как будто  его  разбудили",  -  и  мы
почувствовали его присутствие, хотя он не произнес ни слова. Потом  мы  на
минутку выглядываем в окно,  и  опять  к  нам  возвращается  это  ощущение
глубины, его сообщают деревья и облака, лай собаки или песня  соловья.  Мы
окружены со всех  сторон  -  речью,  и  безмолвием,  и  внешним  описанием
предметов. Сцена на диво полна.
   Легко видеть, что  для  достижения  такой  сложной  простоты  Тургеневу
пришлось вначале многим пожертвовать. Он знает о своих персонажах все,  но
при письме  явственно  отбирает  лишь  то,  что  необходимо.  И  когда  мы
дочитываем до конца "Рудина", "Отцов и детей", "Дым", "Накануне" и  другие
книги,  у  нас  остаются  вопросы,  ответов  на  которые  мы   не   знаем.
Произведения Тургенева так невелики по объему  и  так  содержательны.  Так
полны бурных чувств и  так  спокойны.  Форма  их  в  каком-то  смысле  так
совершенна,  а  в  каком-то  не  выдержанна.  В  них  говорится  о  России
пятидесятых и шестидесятых годов прошлого века, но также и о нас, какие мы
сегодня. Можно  ли  узнать  от  самого  Тургенева,  какими  принципами  он
руководствовался?  Была  ли  у  него,  при   всей   видимой   легкости   и
непринужденности письма, собственная теория искусства?  Романист  обитает,
разумеется, на более глубоком  уровне,  чем  критик,  естественно  ожидать
поэтому, что его утверждения будут сбивчивы и противоречивы.  Всплывая  на
поверхность, они словно бы успевают подвергнуться разрушению и распадаются
в свете разума. Однако Тургенев очень живо интересовался  литературой  как
искусством,  и  некоторые  из  его   замечаний   помогут   нам   составить
представление о его знаменитых романах. Так, например, однажды  начинающий
прозаик принес ему на отзыв рукопись романа.  Тургенев  сделал  замечание,
что в уста героини вложены неверные слова.  "А  что  же  она  должна  была
говорить?" - спросил автор. Тургенев взорвался:  "Найти  точное  выражение
мысли - вот ваша задача!" Молодой человек возра