Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
лекого
острова. Эта узкая палуба с черными смолеными швами между досок - его
единственный дом. И зверски холодно на ветру, гуляющем по широкой гавани,
и вообще - да поможет им бог!
Когда "Сент-Бариан" отбуксировали к середине реки, когда Мартин
предложил своей Комиссии: "Пойдем, что ли, вниз, посмотрим, нельзя ли
чего-нибудь выпить?" - с пристани донесся шум запыхавшегося такси, и
показалась худая, высокая фигура, бегущая, но так медленно, так нетвердо,
- и они поняли, что это Макс Готлиб; он ищет их глазами, на пробу
поднимает для приветствия тонкую руку, не находит их в ряду людей у
поручней и печально отворачивается.
Как представителям Росса Мак-Герка и всех его начинаний, и злых и
добрых, им отвели две каюты-люкс на средней палубе.
Мартин мерз у вьюжного Санди-Хука, у мыса Гаттерас его тошнило, а между
тем и другим он чувствовал себя усталым и развинченным; Леора мерзла
вместе с ним, ее тоже тошнило, - на то и женщина, но усталости она не
чувствовала. Она упорно делилась с ним сведениями из путеводителя по
Вест-Индии, который доверчиво приобрела.
Сонделиус носился по всему кораблю. Пил чай с капитаном, ел рагу с
матросами, на нижней палубе вел умную беседу с негром-миссионером. Его
было слышно повсюду и всегда, он пел, прогуливаясь по палубе, защищал
большевизм от нападок боцмана, спорил с первым помощником о сгорании нефти
и объяснял буфетчику, как приготовлять подслащенный джин. Он устраивал
детские утренники в третьем классе и достал у первого помощника
руководство по навигации, чтобы изучать его между утренниками.
Он придал остроту будничному рейсу "Сент-Бариана", но допустил одну
оплошность: был излишне внимателен к мисс Гвильям, которую пытался
приободрить в скучноватой поездке.
Мисс Гвильям принадлежала к одной из лучших фамилий своего круга в
Нью-Джерси; ее отец был адвокатом и церковным старостой, ее дедушка был
зажиточным фермером. Если она в тридцать три года не была замужем, то
причиной тому - только легкомыслие современных молодых людей, отдающих
предпочтение бойким девчонкам, пляшущим под джаз; а она была не только
деликатно сдержанной молодой леди, но к тому же и певицей; в самом деле,
она и в Вест-Индию-то поехала с целью сохранить для благодарного потомства
чудеса примитивного искусства туземных баллад, которые она соберет и будет
петь перед восхищенной публикой, если только научится толком петь.
Она присматривалась к Густаву Сонделиусу: глупый человек и гораздо
менее джентльмен, чем страховые агенты и управляющие конторами, с которыми
она привыкла встречаться в Загородном клубе, и что хуже всего - он совсем
не спрашивает ее мнения об искусстве и о хорошем тоне. Его истории о
генералах и разных высокопоставленных особах, наверно, сплошная ложь, - он
ведь водит компанию с разными чумазыми механиками. Нужно его мягко, но
весело пожурить.
Когда они стояли вдвоем у борта и он со своим смешным певучим шведским
акцентом стал восторгаться чудесным вечером, она его перебила:
- Ну-с, мистер Грубиян, выкинули вы сегодня какую-нибудь замечательную
штуку? Или, может быть, в виде исключения дали возможность поговорить
кому-нибудь другому?
К ее тихому изумлению, он повернулся и зашагал прочь, не выказав той
покорной почтительности, которой каждая культурная американка вправе
ожидать от каждого мужчины, хотя бы даже иностранца.
Сонделиус пришел с жалобой к Мартину:
- Худыш - если вы разрешите мне звать вас, как Терри, - мне кажется, вы
с Готлибом правы: не стоит спасать дураков. Большая ошибка - быть
естественным. Надо быть всегда накрахмаленной манишкой, как старый Табз.
Тогда тебя станут уважать даже артистические старые девы из Нью-Джерси...
Странная вещь - самомнение! Подумать! Меня, который так часто навлекал на
себя проклятья и гонения от великих мира сего, которого вели однажды на
расстрел в турецкой тюрьме, - меня никто никогда так не раздражал, как эта
самодовольная девица! Самодовольство - вот худший в мире враг!
Мисс Гвильям, видимо, недолго отравляла ему настроение. Вскоре он уже
завел спор с судовым врачом о черепных швах у негров, изобрел, как играть
в крикет на палубе. Но однажды вечером, когда он сидел в салоне и читал,
сгорбившись, надев предательские очки, наморщив губы, Мартин проходил мимо
окна и, не веря своим глазам, увидел, что Сонделиус стареет.
Мартин сидел рядом с Леорой в креслах на палубе и присматривался к ней
по-настоящему, смотрел на ее бледное лицо, в первый раз за долгие годы,
когда она была для него чем-то, что само собой разумелось. Он задумался о
ней, как задумывался о фаге; и пришел к твердому выводу, что не уделял ей
должного внимания, и твердо решил сделаться с места в карьер хорошим
мужем.
- Теперь, Ли, когда я, наконец, почувствовал себя человеком, я понял,
как ты должна была скучать в Нью-Йорке.
- Я не скучала.
- Не дури, Ли! Конечно, скучала! Ладно, когда мы вернемся домой, я буду
каждый день урывать часок, и мы будем с тобой гулять, ходить в кино и все
такое. И я буду каждое утро посылать тебе цветы. Точно гора с плеч -
сидишь и отдыхаешь! Но я теперь по-настоящему понял, насколько ты была у
меня в загоне... Скажи, родная, было очень скучно?
- Вздор.
- Нет, ты скажи.
- Нечего мне говорить.
- Черт возьми, Леора! Когда я впервые за одиннадцать тысяч лет получил
возможность подумать о тебе и честно признался, что был незаботлив... И
надумал посылать тебе цветы...
- Слушай, Рыжик Эроусмит! Брось командовать. Тебе хочется полакомиться
угрызеньями совести при мысли о том, какая я была бедная, обиженная,
хнычущая жена из трогательной повести. Не пришлось тебе насладиться
несчастьями, вот ты себя и подвинчиваешь так, чтобы стать вконец
несчастным... Будет сплошной ужас, если ты, вернувшись в Нью-Йорк, не на
шутку впряжешься в оглобли и начнешь меня развлекать. Ты будешь это делать
с ловкостью слона. Я должна буду лезть из кожи, умиляясь каждый день на
твои цветы... то есть в те дни, когда ты не забудешь прислать их!.. и
воображаю, как ты станешь волочить меня на аркане в кино, когда мне
захочется посидеть дома, поспать...
- Гром и молния! Что ни скажу...
- Нет уж, позволь! Ты милый и хороший, но ты самодур. Я у тебя должна
всегда быть тем, чем ты захочешь, - вплоть до заброшенной, одинокой жены.
Но я... я, может быть, ленива. Я, может, предпочитаю слоняться без дела,
чем утруждать себя заботой о туалетах, и блистать в обществе, и всякое
такое. Я хлопочу по дому... Эх, зря я не распорядилась, чтобы без нас
побелили кухню - такая славная кухонька!.. Я делаю вид, что читаю свои
французские книжки, я люблю пойти погулять, посмотреть витрины, съесть
порцию мороженого с содовой - так день и пройдет. Рыжик, я тебя страшно
люблю: если б я могла, я стала бы забитой, как собака, ради полного твоего
удовольствия. Но я не способна на систематическую ложь. Так, немного
приврать, это я могу - вот как на той неделе: сказала тебе, что не
притрагивалась к конфетам и что живот у меня не болит, а на деле съела
добрых полфунта, и меня мутило, как проклятую... Нет, я у тебя
замечательная жена!
Серое море сменилось лиловым и серебряным. В сумерки они стояли вдвоем
у поручней, и Мартин чувствовал всю ширь моря и жизни. Он всегда жил
воображением. Когда он продирался сквозь толпу, когда скромным молодым
супругом выбегал купить на обед холодного ростбифа, его черепная коробка
была просторна, точно купол неба. Он видел не улицы, а микробов,
громадных, как чудища джунглей, видел тысячи колб, мутных от бактерий, и
себя самого, отдающего приказы своему гарсону, и слышал грозные
поздравления Макса Готлиба. Его сны всегда связаны были с его работой.
Теперь, пробудившись, он так же страстно воспринимал корабль, таинственное
море, присутствие Леоры. И в теплых сумерках тропической зимы он
воскликнул:
- Дорогая! Это наше первое большое путешествие! Скоро, если на
Сент-Губерте у меня все пройдет успешно, я приобрету вес в научном мире, и
мы поедем за границу, побываем в твоей Франции, и в Англии, и в Италии -
везде!
- Мы сможем поехать? Ты думаешь? Ох, Рыжик! Увидеть разные земли!
Он никогда о том не узнал, но целый час в их каюте, в отсвете ламп,
горевших рядом в гостиной, она наблюдала его спящего.
Он не был красив; он был смешон, как щенок, заснувший среди жаркого
дня. Волосы взъерошены, лицо глубоко вдавилось в измятую подушку, которую
он обхватил обеими руками. Леора глядела на него улыбаясь, и растянутые
уголки ее губ были похожи на спущенные с тетивы крошечные стрелы.
"Я так его люблю, когда он нечесаный! Ну разве ты не видишь, Рыжик, как
я умно поступила, что поехала! Ты так измотан. Ты можешь схватить это, и
кто же, кроме меня, сумеет за тобой ухаживать? Никто не знает всех твоих
причуд - что ты не выносишь слив, и все такое. Я буду сидеть над тобой
день и ночь: шепнешь - и я проснулась. И если понадобятся компрессы и
пузырь со льдом... уж я достану, если даже придется пролезть в дом к
миллионеру и выкрасть у него лед из того запаса, что он держит для
коктейлей. Мой дорогой!"
Она наставила электрический вентилятор так, чтоб он больше веял на
него, и вышла на цыпочках в их неуютную гостиную. Мебели было здесь
немного: круглый стол, несколько стульев и роскошный зеркальный красного
дерева стенной шкаф неизвестного назначения.
- Каюта какая-то... гм... чопорная. Следовало бы мне убрать ее
как-нибудь по-иному.
Но Леора не обладала талантом, передвинув стулья и перевесив картины,
придать уют мертвой комнате. Ни разу в жизни она не потратила трех минут
на то, чтоб расставить цветы. Она неуверенно обвела глазами гостиную,
улыбнулась, выключила свет и тихонько прошла к Мартину.
Поверх одеяла, она лежала на своей койке в истоме тропической ночи -
такая маленькая, в легкомысленной ночной рубашке. Она думала: "Мне
нравится в маленькой спальне: Рыжик ближе ко мне, и не так страшно. Какой
он все-таки самодур! Когда-нибудь я восстану и скажу ему: "Проваливай к
черту!" Непременно! Дорогой, мы поедем во Францию, вдвоем, ты и я, - да?"
Она заснула с улыбкой на губах, хрупкая, тоненькая...
33
Выплывали из тумана горы, и на склонах гор они видели увенчанные
пальмами укрепления, построенные в давние времена против пиратов. На
Мартинике белые фасады домов напоминали провинциальную Францию, и кипучий
рынок пестрел ярко-синими и малиновыми платками цветных женщин. Прошли
мимо Сабы - одинокого вулкана, мимо знойной Сент-Люсии. Ели папайю, и
плоды хлебного дерева, и авокадо, купленные у кофейно-коричневых туземцев,
подходивших к борту в маленьких вертлявых лодках; чувствовали тоску
островов и с трепетом глядели на приближающийся Барбадос.
Рядом - Сент-Губерт.
Из туристов ни один, выезжая, не знал о карантине. Они негодовали на
пароходную компанию, которая подвергла их такой опасности. В теплом ветре
им чудилось дыхание чумы.
Капитан обратился к ним с успокоительной речью. Да, пароход остановился
у Блекуотера, сент-губертского порта, но они бросят якорь далеко от
берега; пассажирам, едущим на Сент-Губерт, разрешат добраться до пристани
на катере портового врача, но из жителей Сент-Губерта никому не дозволено
будет уехать, - ни один предмет с чумного острова не коснется парохода, за
исключением правительственной почты, которую судовой врач основательно
продезинфицирует.
(Судовой врач между тем ломал голову над вопросом: как же дезинфицируют
почту - окуривают, что ли? жгут серу во влажном воздухе?)
В спорах с владельцами верфей капитан понаторел в ораторском искусстве,
и туристы успокоились. Но Мартин шепнул своей Комиссии:
- Я раньше об этом не подумал. Сойдя на берег, мы становимся пленниками
до окончания эпидемии, если она когда-нибудь окончится, - пленниками на
острове чумы.
- Разумеется! - сказал Сонделиус.
Бриджтаун, красивый порт острова Барбадос, они оставили в середине дня.
Была ночь, когда прибыли в Блекуотер, пассажиры почти все уже спали.
Мартин вышел на сырую безлюдную палубу, и она показалась ему нереальной и
глухо враждебной, а от будущего поля битвы он мог разглядеть только ряд
береговых огней за неспокойной полосой воды.
Было что-то боязливое и незаконное в их прибытии. Судовой врач
озабоченно бегал вверх и вниз; было слышно, как ворчит капитан на мостике;
первый помощник торопливо взбежал к нему, переговорил и снова нырнул в
люк; никто не встречал их. Пароход ждал, покачиваясь на мертвой зыби, а
берег, казалось, дышал на него горячими миазмами.
- Здесь мы сойдем на землю и останемся! - сказал Мартин Леоре, когда
они стояли у своих чемоданов и ящиков с фагом на качающейся в черных
бликах палубе, у верхнего конца трапа.
Выходили в халатах пассажиры, болтали: "Да, вот он, этот остров, - где
огни. Жуткое место. Шшто-о? Кто-то высаживается? Ах, верно, те два
доктора. Ну и храбрецы! Не завидую им!"
Мартин слышал.
От берега к судну подошел, ныряя, огонек, обогнул нос и приткнулся к
трапу. В мутном свете фонаря, который держал на нижней ступеньке стюард,
Мартин увидел изящный, крытый тентом катер. Команду его составляли
чернокожие матросы в морской форме и лакированных соломенных шляпах,
черных с лентами; начальником над ними - человек в штатской куртке и
какой-то форменной с козырьком фуражке, с виду шотландец.
Капитан тяжело спустился по качающимся за бортом ступенькам. Покуда
катер подскакивал на волнах, сверкая мокрым тентом, он долго и сокрушенно
беседовал с его командиром, потом принял сумку с почтой - единственный
допущенный на борт предмет.
Судовой врач с отвращением взял ее у капитана, ворча:
- Где же я теперь достану бочонок - продезинфицировать эти подлые
письма?
Мартин с Леорой и Сонделиус безропотно ждали.
К ним присоединилась худощавая женщина в черном, которую они за всю
поездку увидели в первый раз, - одна из тех таинственных пассажирок,
которые скрываются от взоров, пока им не приходит время сойти на берег.
Невидимому, она тоже высаживалась в Блекуотере. Она была бледна, и руки у
нее дрожали.
Капитан крикнул им:
- Все в порядке!.. Прошу!.. Прошу!.. Можете сходить. Поживей,
пожалуйста. Мне пора сниматься... Экая канитель!
"Сент-Бариан" не был очень большим и роскошным пароходом, но теперь,
когда Мартин медленно слезал по шатким ступенькам, он казался замком,
верным оплотом среди бурь, а борт его - массивной стеной. И вдруг явилась
мысль: "Теперь не отвертишься; идешь, как на эшафот, - тебя ведут,
сопротивляться бесполезно". И другая: "Ага, ты, видно, все еще не
разделался со своими фантазиями! Довольно!" И затем: "Еще не поздно
оставить Ли дома, на борту?" И последняя тревожная мысль: "О боже, как они
спускают фаг? Достаточно ли осторожно?" И вот он стоит уже на крошечной
площадке у подножия трапа, высится над головою борт, освещенный
иллюминаторами кают. Кто-то помогает сойти в катер.
Когда спустилась незнакомка в черном, Мартин увидел при свете фонаря,
как она стиснула губы, и затем ее лицо превратилось в тупую маску - лицо
человека, который ждет без надежды.
Леора, когда Мартин помогал ей сойти в катер, твердо пожала ему руку.
Под свист сирены он проговорил:
- Живо! Ты еще можешь вернуться! Ты должна!
- И уйти с этого славного кораблика? Что ты, Рыжик! Ты только посмотри,
какой чудесный у него мотор!.. Ух, как страшно!
Когда запыхтел мотор, когда катер круто повернул и понесся к мерцающим
береговым огням, зарываясь носом и танцуя на зыби, рыжеватый начальник
спросил Мартина:
- Вы - комиссия Мак-Герка?
- Да.
- Отлично.
Голос прозвучал радостно, но как-то холодно - деловой, чуждый юмора
голос.
- А вы портовый врач? - спросил Сонделиус.
- Не совсем. Я доктор Стокс из сент-свитинского прихода. Мы теперь тут
каждый на все руки. Портовый врач... Он, видите ли, умер дня два тому
назад.
Мартин буркнул что-то. Но воображение перестало его волновать.
- Вы, как я понимаю, доктор Сонделиус? Я знаю вашу работу в Африке, в
Германской Восточной... Я сам бывал в тех краях. А вы - доктор Эроусмит?
Читал вашу статью о чумном фаге. Замечательная работа! Пользуюсь случаем
предупредить вас, пока мы не высадились... Вас тут встретят в штыки.
Инчкеп Джонс, главный врач, потерял голову. Мечется, вскрывает бубоны... а
боится сжечь деревню Кариб, очаг всей заразы. Эроусмит, я понимаю, какого
рода опыт вы хотите здесь произвести. Если Инчкеп станет препятствовать,
приезжайте ко мне, в Сент-Свитин... если я к тому времени не помру. Меня
зовут Стокс... Эй, парень, ты что там выкручиваешь? Хочешь плыть прямо на
Венесуэлу?.. Инчкеп и его превосходительство до того перетрусили, что
боятся даже сжигать трупы, - у черных на этот счет какие-то религиозные
предрассудки... колдовство или что-то там еще.
- Понимаю, - проговорил Мартин.
- Сколько у вас на сегодня случаев чумы? - спросил Сонделиус.
- Кто их знает! Верно, с тысячу. И к этому десять миллионов крыс... Как
хочется спать!.. Ну, так: привет вам, джентльмены! - Он истерически
раскинул руки: - Привет вам на острове Гесперид!
Из темноты, качаясь, плыл на них Блекуотер низкими, шаткими бараками на
болотистой низкой равнине, покрытой смрадным илом. Город почти весь был
погружен во мрак, - во мрак и недобрую тишину. На угрюмой набережной не
видно было ни души - пакгаузы, трамвайная станция, здесь и там небольшая
гостиница, - они причалили и сошли на берег, не пробудив внимания
таможенных служащих. Не было ни кэбов, ни такси, агенты гостиниц, бывало
осаждавшие туристов с "Сент-Бариана" в любое время дня и ночи, перемерли
или попрятались.
Таинственная пассажирка в черном скрылась, ковыляя со своим чемоданом,
- она так и не сказала ни слова, и они больше никогда ее не видели.
Комиссия со Стоксом и портовой полицией, составившей команду катера,
понесли багаж (один из ящиков с фагом Мартин потащил сам) по изрезанным
колеями, осененным балконами улицам к отелю "Сан-Марино".
Из переулка иногда смотрело на них испуганное лицо, подобное маске с
перекошенным ртом, и когда подошли к отелю, когда остановились у подъезда
- усталый караван, нагруженный чемоданами и ящиками, - пучеглазая хозяйка
выглянула в окно, прежде чем их впустить.
Входя, Мартин увидел при свете уличного фонаря первое движение жизни:
плачущую женщину и растерянного ребенка, провожавших телегу, на которую
свалено было с десяток недвижных тел.
- И я мог бы их всех спасти своим фагом! - прошептал Мартин.
Лоб у него был холодный, но липкий от пота, когда он договаривался с
хозяйкой о комнатах и столе, а сам молил бога, чтоб Леора не увидела кладь
этой медленно поскрипывающей телеги.
"Знал бы я, так я бы лучше ее задушил, чем позволил бы ей приехать", -
думал он содрогаясь.
Хозяйка извинялась:
- Придется мне попросить вас, джентльмены, самим внести в комнаты ваши
вещи. Наши коридорные... Их тут больше нет.
Какая судьба постигла бамбуковую трость, которую Мартин с пустым
самодовольством купил в Нью-Йорке, он так никогда и не узнал. Он был
слишком занят охраной ящиков с фагом и неотступной мыслью: "Наверно, этим
можно было бы их всех спасти".
Стокс из Сент-Свитина был молчаливый челове