Геннадий ПРАШКЕВИЧ

                            РАЗВОРОВАННОЕ ЧУДО


                                                                В.Свиньину



                    Совесть - сознание и чувство моральной ответственности
               человека за свои действия перед обществом, народом, а также
               перед отдельными  людьми,  моральная  самооценка  личностью
               своих поступков и мыслей с точки  зрения  определенных  для
               того или иного народа, класса норм нравственности,  ставших
               внутренним   убеждением    человека.    Совесть    является
               общественной, конкретно-исторической категорией,  возникшей
               в результате взаимоотношений между  людьми  в  процессе  их
               исторического развития.
                                                                       БСЭ



                           1. БЕЛЫЕ ВЕЛИКАНЫ

     Таких, как я,  можно  встретить  в  любом  недорогом  баре  Солсбери,
Стокгольма, Парижа, Брюсселя, Лондона. Среди нас есть  французы,  славяне,
бельгийцы, немцы. За нами прошлое и большой опыт обращения с любыми видами
оружия. Иногда говорят, у нас нет будущего. Это  не  так.  Пока  газеты  и
телевидение  кричат  о  политических  страстях  и   военных   переворотах,
терзающих  ту  или   иную   страну,   пока   существуют   колониальные   и
полуколониальные зоны,  мы  всегда  будем  нужны  тем,  в  чьих  интересах
совершаются эти перевороты, тем, кто желает хотя бы силой  утвердить  свое
мнимое  превосходство  в  указанных  зонах.  Новоиспеченные  диктаторы   и
специальные военные комитеты без каких бы то ни  было  колебаний  снабжают
нас оружием и мы  летим  в  какую-нибудь  очередной  Чад,  в  какую-нибудь
очередную Уганду. Мы - это солдаты Иностранного легиона.
     В Конго я тоже попал с легионом.
     Американский   "Боинг-707"   принадлежал   бельгийской   авиакомпании
"САБЕНА", но пилотировался английскими пилотами. Меня это не трогало.  Мне
вообще наплевать, кому принадлежит самолет и кто его ведет, главное, чтобы
он приземлился в запланированном пункте. Я летел  работать,  а  не  решать
примитивные ребусы. К тому же, занимаясь  таким  делом,  как  мое,  вредно
получать излишнюю информацию.
     Катанга...
     Бросовые жаркие земли с термитниками, возвышающимися  как  дзоты  над
мертвой сухой травой. Непривычно высокие, поросшие кустами, то  оранжевые,
то  мертвенно-серые,  как  слоновья  шкура,  то  красные,  то  фиолетовые,
термитники, громоздясь друг на друга,  тянутся,  как  надолбы,  через  всю
Катангу - от озера Танганьика до Родезии.
     Племен в Катанге не перечесть. Я пытался что-то узнать о  них,  но  в
голове, как строки непонятных заклятий, остались одни  названия  -  лунда,
чокве, лвена, санга, табва, бвиле, тембо, зела, нвенши, лемба. Были и  еще
какие-то, я их не запомнил. Да и перечисленные остались  в  памяти  только
потому, что  с  одними,  поддерживающими  партизан-симбу,  мы  вели  самую
настоящую войну, а  другие,  признававшие  власть  премьер-министра  Моиза
Чомбе,  нас  поддерживали.  Наемникам,  то  есть  нам,  платил,   понятно,
премьер-министр.
     Бороться с партизанами-симбу оказалось не столь  уж  сложно.  Оружием
они владели никудышным - длинноствольными ружьями,  попавшими  в  их  руки
чуть ли не во  времена  Ливингстона  и  Стенли;  кроме  того,  симбу  были
разобщены.  В  тропических  чащах  прятались  симбу  Пьера  Мулеле,  симбу
Кристофа Гбенье, симбу Николаса Оленга, симбу  Гастона  Сумиала,  наконец,
просто симбу без всяких кличек. Их разобщенность была нам здорово на  руку
и помогала брать большие призы - люди Моиза Чомбе хорошо платили  за  труп
каждого  симбу,  вне  зависимости  от  того,  к   какой   группировке   он
принадлежал.
     Понятно, были  у  нашей  работы  и  свои  темные  стороны.  Например,
отравленные стрелы. Пуля может проделать в тебе дыру,  но  пуля  все-таки,
хоть иногда, но оставляет шанс  выжить,  а  вот  отравленные  стрелы  бьют
наверняка. Через час-полтора ты уже валяешься  под  солнцем,  вздутый  как
дирижабль, и ни один лекарь даже не посмотрит в твою сторону. Понятно, это
не добавляло нам добрых чувств к симбу, хотя в принципе я не из  тех,  кто
вообще  относится  к  черным  плохо.  Просто  я  привык  выполнять  работу
тщательно. Этому я научился у немцев, когда они вошли в Хорватию. Немцы  в
высшей степени аккуратные работники. Опыт, перенятый у них, пригодился мне
в  Конго,  где  я  старался   обучить   новичков   прежде   всего   именно
основательности. Увидел черного -  убей!  Ведь  на  широком  лице  его  не
написано - враг он тебе или просто  в  неудачное  время  вышел  из  хижины
взглянуть, светит ли солнце. Наш главный шеф,  командовавший  рейнджерами,
кстати, немец - майор Мюллер, одобрял подобные вещи, а уж  майору  Мюллеру
можно было верить - с 1939 года  не  было,  кажется,  ни  одной  войны,  в
которой он бы не участвовал. Именно  он  научил  нас  в  занятых  у  симбу
деревнях убивать  прежде  всего  знахарей  и  кузнецов.  Кузнецы  штампуют
наконечники стрел, а знахари снабжают партизан ядами.
     После активных действий на юге мы рады были узнать - вся наша  группа
немедленно выступает на патрулирование одного из самых глухих, но  зато  и
самых спокойных уголков Катанги.
     Наш  капрал,  человек  желчный,  скрытный,  давно,  на  мой   взгляд,
оставивший мысли о штатской жизни, умел быть настойчивым. Это относилось и
к местным достаточно запутанным диалектам.
     - Усташ, - например, говорил он, - как прозвучит по-местному  команда
стой, или пошел, или вперед, или сидеть, или не глядеть по сторонам? -  он
всегда старался ухватить как можно больше понятий.
     - Телема. Кенда. Токси. Ванда. Котала на пембените, - перечислял я.
     - А как ты поймешь просьбу обиженного  друга  -  бета  не  локоло  на
либуму?
     - Бей его по животу! - вмешался в нашу беседу француз Буассар.
     - А если черный спросит - мо на нини бозали кобета? то есть - за  что
бьете?
     Буассар опять вмешался:
     - Лично я поддам черному под ребра.  И  скажу  -  экоки  то  набакиса
лисусу? То есть - хочешь еще?
     И Буассар заржал. Он вообще любил посмеяться.
     Пылища на тропах Катанги невероятная. Но когда мы  ввалились  в  лес,
пыль сразу исчезла, зато джип  начало  бросать  на  корнях,  будто  мы  на
небольшом судне попали в приличную болтанку. Со всех сторон обрушилась  на
нас влажная горячая духота, в которой,  как  в  бане,  глохли  все  звуки.
Где-то наверху почти неслышно верещали обезьяны,  прорывался  вдруг  вопль
птицы-носорога,  но  внизу  все  тонуло  в  душной  обессиленной   тишине,
нарушаемой лишь рычаньем джипа.
     Я никогда не забирался в тропический лес  так  глубоко  и  чувствовал
себя несколько неуверенно. Наверное, и остальные  чувствовали  себя  не  в
своей  тарелке,  кроме,  может,  капрала.  На  капрала  ничто  никогда  не
действовало, кроме, пожалуй, темноты и замкнутых помещений. О последнем  я
узнал случайно в Браззавиле. Могу поклясться,  что  в  прокуренном  темном
кинозале капрал в  основном  интересовался  не  тем,  что  происходило  на
экране, а тем, что происходило за его спиной. Не знаю, кого он  боялся,  и
боялся ли, но что-то такое с  ним  происходило.  Впрочем,  какой  рейнджер
любит позиции, незащищенные с тыла? Да и скелеты в шкафу у  каждого  свои.
Не хочешь лишних хлопот, не заглядывай в чужой шкаф.


     Место для лагеря мы отыскали удобное - огромные деревья наглухо и  со
всех сторон окружали обширную поляну, редкие кусты на  поляне  мы  тут  же
вырубили. Буассар сразу завалился на брошенный в траву брезент и  дым  его
сигареты приятно защекотал ноздри.  Я  присел  рядом.  Малиновый  берет  и
темно-зеленую пятнистую рубашку я сбросил, подложив под локоть,  чтобы  не
чувствовать свирепую жесткость брезента. Только совсем хорошо устроившись,
я потянулся к вскрытой французом банке пива.
     - Ба боле, ба-а-а... Ба би боле, ба-а-а... - отбивал такт Буассар.
     В нехитрой песенке, мелодию которой он при этом насвистывал, речь шла
о том, как хорошо, когда нас  двое,  а  ночь  тиха  и  безлюдна.  Типичная
французская песенка, хотя на чернокожий  манер.  Впрочем,  какое  дело  до
манер тем двум, которые одни, а ночь вокруг тиха и безлюдна?..
     - Ба боле, ба-а-а! - подмигнул  я  Буассару.  Несмотря  на  некоторую
болтливость, он  мне  нравился,  я  старался  держаться  к  нему  поближе.
Занимаясь такой работой, как наша, не  лишне  знать  тех,  на  кого  можно
положиться в деле.
     Буассар заржал.
     Мы курили, потягивали теплое пиво и смотрели,  как  негриль  бабинга,
взятый капралом месяца  три  назад  в  сожженной  нами  глухой  деревушке,
возится у костерка, собираясь готовить обед, а голландец ван Деерт,  глухо
обросший густой бородой, здоровенный,  как  буйвол,  жуя  резинку  и  щуря
маленькие свирепые глазки, что-то негру внушает. Мы не слышали -  что,  но
примерно догадывались. Голландец терпеть не мог черных, у него была на них
аллергия, он пятнами шел, когда видел  двух,  а  то,  не  дай  Бог,  троих
черных. Но я это не в осуждение. У каждого свои привычки  и  вкусы.  Будем
считать, в данном случае голландец просто следил за чистотой и опрятностью
негриля бабинги.
     За походным столом я опять постарался оказаться  рядом  с  французом.
Никто не звал его по имени, просто Буассар, а иногда Длинноголовый. Он  на
кличку нисколько не обижался, ведь это он сам однажды объяснил  -  богатые
люди дескать почти всегда относятся к долихоцефалам, то  есть  как  раз  к
этим  вот  длинноголовым.  Только  голландцу   утверждение   Буассара   не
понравилось. Ему, наверное, больно было узнать, что,  как  короткоголовый,
он навсегда обречен на нищенство.
     - Жри я, как ты, Буассар,  -  сказал  голландец,  поигрывая  коротким
ножом, - я наел бы себе голову подлиннее, чем у тебя.
     В этой фразе был весь ван Деерт.
     Буассар ухмыльнулся. Он вовсе  не  настаивал  на  своем  утверждении,
касающемся исторической роли  долихоцефалов.  В  конце  концов,  эти  свои
неожиданные знания он почерпнул из случайной  книжки,  опять  же  случайно
попавшей ему в руки в военном госпитале Алжира в тяжкие  минуты  кафара  -
большой  тоски,  часто  одолевающей  белого  человека  в  чужом  для  него
тропическом климате. Буассар не собирался спорить с голландцем. Ван  Деерт
иногда вел себя как животное, но Буассар был рядом с ним во  время  похода
на Чад, а потом воевал на Гваделупе, а потом они вместе усмиряли  Алжир  и
Марокко. Им было что вспомнить. А это позволяет иногда терпеть друг друга.
     Буассар и сам любил шутки.
     Случалось, он садился около кухонного костерка, так чтобы видна  была
рукоять тяжелого вальтера, сунутого в карман, и как о  чем-то  само  собой
разумеющемся, заводил неторопливый разговор с  негрилем  бабингой  о  его,
бабинги, возможном и скором побеге к симбу.
     - Только ты не уйдешь далеко, -  обычно  заканчивал  Буассар,  смеясь
одними глазами. - Ты же знаешь, я хорошо стреляю.  И  если  ты  попробуешь
сбежать, бабинга, я  продам  твой  череп  тем  американским  ребятам,  что
обслуживают  бананы  Сикорского.  Знаешь,  что  такое  банан   Сикорского,
бабинга? Не  знаешь?  Подсказываю.  Это  боевой  вертолет.  Такая  большая
стрекоза, загруженная ребятами в пятнистых  рубашках.  За  череп  негра  с
пулевым отверстием во лбу или в затылке они  дают  кучу  долларов.  А  это
твердая валюта, бабинга. А твердая валюта нужна всем.
     И показывал вальтер:
     - Тот самый калибр, бабинга.  Пуля  из  бельгийского  карабина  может
раздробить череп, а вальтер - нет.  Получается  просто  дырка  и  трещинки
вокруг, будто паутина. Очень красиво, бабинга, держать над камином череп с
пулевым отверстием. Ты согласен?
     Бабинга кивал затравленно.
     - Оставь негра, Буассар! - обычно окликал я  француза.  Я  знал,  ему
нравилось мое вмешательство.
     Спрятав вальтер, Буассар, ухмыляясь, брел к палатке. На смуглом  лице
рейнджера играли все его шрамы, перемешанные с ранними морщинами.
     А вот голландца я не любил. Точнее, не доверял ему.  Он  был  слишком
жаден, и слишком жесток - даже для  легионера.  На  что  он  способен,  он
доказал еще в Индокитае, а к нам его  занесло  объявлением,  помещенным  в
"Дагенс нюхетер": "Крепких  мужчин,  интересующихся  сельскохозяйственными
работами в Конго и владеющих всеми видами  огнестрельного  оружия,  просят
позвонить по телефону такому-то."
     Ван Деерт позвонил. Он обожал "сельскохозяйственные работы" и  владел
всеми видами огнестрельного оружия. И еще - он торопился.  В  те  дни  его
фотографию таскали в карманах чуть ли не все полицейские Швеции, в которой
он временно скрывался. Ну, а из "сельскохозяйственной"  конторы  голландца
быстренько переправили прямо в Конго.
     Слева от меня жевал разогретую тушенку новичок  немец  Шлесс.  Капрал
сам подогнал Шлессу форму, она сидела на нем прекрасно, но это  было  все,
что мы о нем знали. Никто из нас пока не видел новичка в деле.
     А напротив меня сидел Ящик.
     Он сидел, опустив глаза. Случалось, ложка застывала у его губ,  будто
неожиданная мысль вышибала из  его  головы  все  остальное.  У  него  были
светлые короткие волосы. Он не любил, разговаривая, глядеть в  глаза.  Мы,
собственно, никогда с ним и не  разговаривали:  он  объяснялся  только  на
плохом итальянском, хотя на итальянца не походил. И еще деталь - он боялся
дождей и грома. Нас это смешило. Но если Ящик, так его почему-то прозвали,
ложился за пулемет, можно было  спокойно  раскуривать  сигарету  прямо  на
бруствере. Умение Ящика  владеть  пулеметом  пугало.  Впрочем,  в  легионе
всегда есть возможность стать в каком-то деле непревзойденным мастером.  В
конце концов, тебе платят и за это. В конце  концов,  это  позволяет  тебе
выживать.
     Из нагрудного кармана капрала торчал обрывок газеты,  давно  затертый
на сгибах. Он подобрал обрывок газеты в каком-то из браззавильских баров и
постоянно таскал в кармане. Может там было что-то такое, о чем не прочтешь
ни в какой другой газете, не знаю, но, капрал имел право  на  причуды.  Он
относился к настоящим легионерам, к легионерам до смертного часа. Там, где
он проходил, сгорала и уже не росла трава, как и под ногами  голландца.  А
это кое-что значит.
     Прихватив пару жестянок пива, я вернулся на брошенный  возле  палаток
брезент. Из-а примятой травы глянула на меня тупыми глазами  желто-зеленая
древесная лягушка. Наверное она свалилась с ветки. Ни с того, ни с сего  я
вспомнил слова одного чудака о том, будто в спокойном состоянии такие  вот
лягушки вообще ничего не видят. Так у них устроено зрение. Мир для  них  -
просто сплошной голубой фон без каких-то там деталей  или  просветов.  Но,
как  объяснил  мне  тот  же  чудак,  лягушки  ничуть  не  чувствуют   себя
обездоленными. Достаточно чему-то шевельнуться, дрогнуть, мелькнуть  перед
ними, как лягушки будто просыпаются  и  без  всяких  раздумий  прыгают  на
внезапно высветившуюся добычу. Понятно,  что  при  таком  раскладе  вполне
можно помереть с голоду, находясь в окружении десятка насекомых,  вкусных,
но не проявляющих никаких признаков  жизни,  но  так  уж  устроена  жизнь:
хочешь доказать, что ты живой - дергайся.
     - Усташ, ты знаешь, какого цвета зебра? - француз снова присоединился
ко мне.
     - Она полосатая, Буассар.
     - А черная она - в белую полоску? Или белая - в черную?
     - Обсуди это с бабингой.
     Но француз после обеда отличался особенной словоохотливостью:
     - Это правда, Усташ, что тебя видели в Каркахенте?
     Вообще-то  о  таких  вещах  не  спрашивают.  Буассар  это  знал,  но,
наверное, я сам спровоцировал его - своим невысказанным расположением.  За
добро всегда платят. Иногда дорого.
     - Не злись, - сказал Буассар. - Я под тебя не копаю.  Мне  говорил  о
тебе один парень. Он был итальянец  и  работал  на  крупную  газету,  хотя
ходили слухи, что работает он не на газету, а на Интерпол. В конце концов,
для него это кончилось плохо. А ведь он, Усташ, умудрился взять интервью у
самого майора Мюллера.
     - Майор не родственник нашему капралу?
     - С чего ты это взял?
     - Не знаю... А зачем макароннику понадобилось брать интервью у майора
Мюллера?
     - Чтобы рассказать миру про нас. Это его собственные  слова.  Кое-кто
якобы еще не знает про нас всей правды, а кое кому  очень  якобы  надо  ее
знать. В кармане макаронника, Усташ, нашли список. Довольно подробный и со
всякими деталями. Среди других имен было и твое. Этот макаронник  и  меня,
кстати, спрашивал: не встречался  ли  я  с  парнем  по  кличке  Усташ?  Я,
понятно, отнекивался. Да и откуда мне  знать  парня  с  такой  кличкой?  -
Буассар заржал. - Но если честно, Усташ, этот макаронник  кое-что  знал  о
тебе. Он утверждал, что выходил на тебя в Аргентине, а потом в Испании. Не
знаю. Может, врал.
     - Чего он хотел?
     - Подробностей. Любых подробностей о  нашем  быте.  Капрал  этого  не
допустил. Но несколько  лет  назад  этот  макаронник  сумел  добраться  до
испанского поселка Бенинганим, лежащем рядом с Каркахенте. Ну,  а  кое-кто
знает,  что  именно  в  Каркахенте  находится  военный   лагерь   усташей,
давным-давно проигравших свою собственную войну.  Я  потому  и  спрашиваю,
Усташ, что никак не могу понять: ну, если нет такого государства Хорватия,
если сама  партия  усташей  давно  объявлена  вне  закона,  то  как  могут
существовать, да еще в Испании, военные лагеря тех же усташей?
     - Это ошибка, - неохотно ответил я. - Там, наверное, есть  ребята  из
Хорватии, но они иммигранты, и их немного. Думаю, это спортивный лагерь.
     Буассар затрясся от смеха:
     - Конечно, спортивный, о чем я и говорю!  Макаронник  утверждал,  там
занимались очень спортивные ребята. Ну, вроде тебя. Ты не злись, Усташ,  я
тоже занимался в похожем лагере. Видишь  эти  шрамы?  Я  заработал  их  на
тренировках.
     - Отстань, Буассар. Хочешь поболтать, иди к бабинге.  Меня  от  такой
болтовни тошнит.
     Но в принципе француз был прав:  мы  все  прошли  через  "спортивные"
лагеря.
     - Ладно, - Буассар запустил пивную банку в кусты. -  Я  не  собираюсь
копаться в твоей биографии. Да и макаронник к тебе не пристанет. Он утонул
в озере Альберта. Несчастный случай. Кажется, рядом  с  макаронником  плыл
ван Деерт, я потом видел - сам майор Мюллер похлопал голландца по плечу.
     Буассар ухмыльнулся:
     - Он много чего нам порассказал,  этот  макаронник...  Этот  человек,
который основал вашу партию... Как его?..  Эти  славянские  имена...  Ага,
Анте Павелич! Он, правда, приказывал вырывать глаза у  своих  политических
противников?
     - Если бы он это делал, мы бы не проиграли  войну  и  не  шлялись  бы
сейчас по всяким там черным Конго, -  неохотно  сказал  я.  -  Заткнись  и
отстань от меня, Буассар. Настоящие усташи не воюют в Африке. Хефер, Илич,
Любурич, Вранчич, Ровер - что ты о них знаешь? Да и не  надо  тебе  ничего
знать о них. И ко мне не лезь с такими вопросами. Я здесь потому, что  мне
нужны деньги. Вот все, что я могу тебе сказать, Буассар.
     Он кивнул.
     Он сам думал так же. В наши годы не тешат себя иллюзиями.
     - Бабинга! - заорал я. - Принеси пива!
     Буассар вскрыл принесенные банки и первую подал мне. Мы  еще  немного
поговорили. О Конго, о заработках. Никто не упирал на то, что мы малиновые
береты, синие гуси, рейнджеры, ну и это там, белые великаны. И нам  совсем
было стало хорошо, когда в невидимом, закрытом непроницаемой духотой  небе
раздался дальний  гул,  постепенно  перешедший  в  свист,  и  мы  невольно
привстали, пытаясь понять, чей это самолет выпевает в небе свою прощальную
лебединую песнь?
     А потом до нас дошел приглушенный грохот взрыва.
     - Кто-то из верхних, - ткнул а  небо  Буассар.  -  Я  никогда  им  не
завидовал... Гляди!
     Из п