Жан Поль Сартр

                                  Стена


     Нас втолкнули в просторную белую комнату.  По  глазам  резанул  яркий
свет, я  зажмурился.  Через  мгновение  я  увидел  стол,  за  ним  четырех
субъектов  в  штатском,  листающих  какие-то  бумаги.   Прочие   арестанты
теснились в отдалении. Мы пересекли комнату и присоединились к ним. Многих
я знал, остальные были, по-видимому, иностранцы. Передо  мной  стояли  два
круглоголовых  похожих  друг  на  друга  блондина,  я  подумал:   наверно,
французы. Тот, что пониже, то и дело подтягивал брюки - явно нервничал.
     Все это тянулось уже около трех часов, я совершенно отупел, в  голове
звенело. Но в комнате было тепло, и я чувствовал себя вполне сносно: целые
сутки мы тряслись от холода. Конвойные подводили арестантов  поодиночке  к
столу. Четыре типа в штатском спрашивали у каждого  фамилию  и  профессию.
Дальше они в основном не шли, но иногда  задавали  вопрос:  "Участвовал  в
краже боеприпасов?" или: "Где был и что делал десятого утром?" Ответов они
даже не  слушали  или  делали  вид,  что  не  слушают,  молчали,  глядя  в
пространство, потом начинали писать. У Тома спросили, действительно ли  он
служил в интернациональной бригаде. Отпираться было бессмысленно - они уже
изъяли документы из его куртки. У Хуана не спросили ничего, но как  только
он назвал свое имя, торопливо принялись что-то записывать.
     - Вы же знаете, - сказал Хуан, - это мой брат Хозе - анархист. Но его
тут нет. А я политикой не занимаюсь и ни в какой партии не состою.
     Они молча продолжали писать. Хуан не унимался:
     - Я ни в чем не виноват. Не хочу расплачиваться за других. - Губы его
дрожали. Конвойный приказал ему замолчать и отвел в сторону.  Настала  моя
очередь.
     - Ваше имя Пабло Иббиета?
     Я сказал, что да. Субъект заглянул в бумаги и спросил:
     - Где скрывается Рамон Грис?
     - Не знаю.
     - Вы прятали его у себя с шестого по девятнадцатое.
     - Это не так.
     Они стали что-то записывать, потом конвойные вывели меня из  комнаты.
В коридоре между двумя охранниками стояли Том  и  Хуан.  Нас  повели.  Том
спросил у одного из конвоиров:
     - А дальше что?
     - В каком смысле? - отозвался тот.
     - Что это было - допрос или суд?
     - Суд.
     - Ясно. И что с нами будет?
     Конвойный сухо ответил:
     - Приговор вам сообщат в камере.
     То, что они называли камерой, на самом деле было больничным подвалом.
Там было дьявольски холодно и вовсю гуляли сквозняки. Ночь  напролет  зубы
стучали от стужи, днем было ничуть не лучше. Предыдущие пять дней я провел
в карцере одного архиепископства - что-то вроде одиночки,  каменный  мешок
времен средневековья. Арестованных была такая прорва, что их  совали  куда
придется. Я не сожалел об этом чулане: там я  не  коченел  от  стужи,  был
один, а это порядком выматывает. В подвале у меня  по  крайней  мере  была
компания. Правда, Хуан почти не раскрывал рта: он страшно трусил, да и был
слишком молод, ему нечего было рассказывать. Зато Том любил поговорить и к
тому же знал испанский отменно.
     В подвале были скамья и  четыре  циновки.  Когда  за  нами  закрылась
дверь, мы уселись и несколько минут молчали. Затем Том сказал:
     - Ну все. Теперь нам крышка.
     - Наверняка, - согласился я. - Но малыша-то они, надеюсь, не тронут.
     - Хоть брат его и боевик, сам-то он ни при чем.
     Я взглянул на Хуана: казалось, он нас не слышит. Том продолжал:
     - Знаешь, что они вытворяют в Сарагосе? Укладывают людей на  мостовую
и утюжат их грузовиками. Нам один марокканец рассказывал, дезертир. Да еще
говорят, что таким образом они экономят боеприпасы.
     - А как же с экономией бензина?
     Том меня раздражал: к чему он все это рассказывает?
     - А офицеры прогуливаются вдоль обочины, руки в карманах, сигаретки в
зубах. Думаешь, они сразу приканчивают  этих  бедолаг?  Черта  с  два!  Те
криком кричат часами. Марокканец говорил, что сначала он  и  вскрикнуть-то
не мог от боли.
     - Уверен, что  тут  они  этого  делать  не  станут,  -  сказал  я,  -
чего-чего, а боеприпасов у них хватает.
     Свет проникал в подвал через четыре отдушины и  круглое  отверстие  в
потолке слева, выходящее прямо в небо. Это был люк, через  который  раньше
сбрасывали в подвал уголь. Как раз  под  ним  на  полу  громоздилась  куча
мелкого угля. Видимо, он предназначался для  и  топления  лазарета,  потом
началась война, больных эвакуировали, а уголь так и остался. Люк, наверно,
забыли захлопнуть, и  сверху  временами  накрапывал  дождь.  Внезапно  Том
затрясся:
     - Проклятье! - пробормотал он. - Меня всего  колотит.  Этого  еще  не
хватало!
     Он  встал  и  начал  разминаться.   При   каждом   движении   рубашка
приоткрывала его белую мохнатую  грудь.  Потом  он  растянулся  на  спине,
поднял ноги и стал делать ножницы: я видел, как  подрагивает  его  толстый
зад. Вообще-то Том был крепыш и все-таки жирноват. Я невольно  представил,
как пули и штыки легко, как в масло,  входят  в  эту  массивную  и  нежную
плоть. Будь он худощав, я бы, вероятно, об этом не подумал. Я  не  озяб  и
все же не чувствовал ни рук, ни ног. Временами возникало ощущение какой-то
пропажи, и я озирался, разыскивая свою куртку, хотя тут же вспоминал,  что
мне ее не вернули. Это меня огорчило. Они забрали  нашу  одежду  и  выдали
полотняные штаны, в которых здешние больные ходили в  самый  разгар  лета.
Том поднялся с пола и уселся напротив.
     - Ну что, согрелся?
     - Нет, черт побери. Только запыхался.
     Около восьми часов в камеру  вошли  комендант  и  два  фалангиста.  У
коменданта в руках был список. Он спросил у охранника:
     - Фамилии этих трех?
     Тот ответил:
     - Стейнбок, Иббиета, Мирбаль.
     Комендант надел очки и поглядел в список.
     - Стейнбок... Стейнбок... Ага, вот он. Вы  приговорены  к  расстрелу.
Приговор будет приведен в исполнение завтра утром.
     Он поглядел в список еще раз:
     - Оба других тоже.
     - Но это невозможно, - пролепетал Хуан. - Это ошибка.
     Комендант удивленно взглянул на него:
     - Фамилия?
     - Хуан Мирбаль.
     - Все правильно. Расстрел.
     - Но я же ничего не сделал, - настаивал Хуан.
     Комендант пожал плечами и повернулся к нам:
     - Вы баски?
     - Нет.
     Комендант был явно не в духе.
     - Но мне сказали, что  тут  трое  басков.  Будто  мне  больше  делать
нечего, кроме как их разыскивать. Священник вам, конечно, не нужен?
     Мы промолчали. Комендант сказал:
     - Сейчас к вам придет врач, бельгиец. Он побудет с вами до утра.
     Козырнув, он вышел.
     - Ну, что я тебе говорил, - сказал Том. - Не поскупились.
     - Это уж точно - ответил я. - Но мальчика-то за что? Подонки!
     Я сказал это из  чувства  справедливости,  хотя,  по  правде  говоря,
паренек не вызывал у меня ни малейшей симпатии. У него было слишком тонкое
лицо, и страх смерти исковеркал его черты до неузнаваемости. Еще  три  дня
назад это был хрупкий мальчуган - такой мог бы и понравиться, но сейчас он
казался старой развалиной, и я подумал, что, если б даже его отпустили, он
таким бы и остался на всю жизнь. Вообще-то мальчишку  следовало  пожалеть,
но жалость внушала мне отвращение, да и парень был мне почти противен.
     Хуан не проронил больше ни слова, он сделался землисто-серым:  серыми
стали руки, лицо. Он снова сел и уставился округлившимися глазами  в  пол.
Том был добряк, он попытался  взять  мальчика  за  руку,  но  тот  яростно
вырвался, лицо его исказила гримаса.
     - Оставь его, - сказал я Тому. - Ты же видишь, он сейчас разревется.
     Том послушался с неохотой: ему хотелось как-то приласкать парнишку  -
это отвлекло бы его от мыслей о собственной участи. Меня  раздражали  оба.
Раньше я никогда не думал о смерти - не было случая, но теперь мне  ничего
не оставалось, как задуматься о том, что меня ожидает.
     - Послушай, - спросил Том, - ты хоть кого-нибудь из них ухлопал?
     Я промолчал. Том принялся расписывать, как  он  подстрелил  с  начала
августа шестерых. Он определенно не  отдавал  себе  отчета  в  сложившемся
положении, и я прекрасно видел, что он этого не хочет. Да и сам  я  покуда
толком не осознавал случившегося, однако я уже  думал  о  том,  больно  ли
умирать, и чувствовал, как град жгучих пуль проходит сквозь  мое  тело.  И
все же эти ощущения явно не касались сути. Но тут я  мог  не  волноваться:
для ее уяснения впереди была целая ночь. И вдруг Том  замолчал.  Я  искоса
взглянул на него и увидел, что и он посерел. Он был жалок,  и  я  подумал:
"Ну вот, начинается!" А  ночь  подступала,  тусклый  свет  сочился  сквозь
отдушины,  через  люк,  растекался  на  куче   угольной   пыли,   застывал
бесформенными пятнами на полу. Над люком я заприметил  звезду:  ночь  была
морозной и ясной.
     Дверь отворилась, в подвал вошли два охранника. За ними  -  белокурый
человек в бельгийской военной форме. Поздоровавшись с нами, он произнес:
     - Я врач. В этих прискорбных обстоятельствах я побуду с вами.
     Голос у него был приятный, интеллигентный. Я спросил у него:
     - А собственно, зачем?
     - Я весь к вашим услугам. Постараюсь сделать все от  меня  зависящее,
чтобы облегчить вам последние часы.
     - Но почему вы пришли к нам? В госпитале полно других.
     - Меня послали именно сюда, - ответил  он  неопределенно.  И  тут  же
торопливо добавил: - Хотите покурить? У меня есть сигареты и даже  сигары.
- Он протянул нам английские сигареты и гаванские сигары, мы отказались. Я
пристально посмотрел на него, он явно смутился. Я сказал ему:
     - Вы явились сюда отнюдь не из милосердия. Я вас узнал. В  тот  день,
когда меня взяли, я видел вас во дворе казармы. Вы были с фалангистами.
     Я собирался выложить ему все, но, к своему удивлению, не  стал  этого
делать: бельгиец внезапно перестал меня интересовать. Раньше если уж  я  к
кому-нибудь цеплялся, то не оставлял его в покое так просто. А тут желание
говорить  бесследно  исчезло.  Я  поджал  плечами  и  отвел  глаза.  Через
несколько минут поднял  голову  и  увидел,  что  бельгиец  с  любопытством
наблюдает за мной. Охранники уселись на циновки. Долговязый Педро не знал,
куда себя деть от скуки, другой то и дело вертел головой, чтобы не уснуть.
     - Принести лампу? - неожиданно спросил Педро.
     Бельгиец кивнул головой, и я подумал, что интеллигентности в  нем  не
больше, чем в деревянном чурбане, но на злодея он похож все-таки  не  был.
Взглянув в его холодные голубые  глаза,  я  решил,  что  он  подличает  от
недостатка воображения. Педро вышел и вскоре вернулся с керосиновой лампой
и поставил ее на край скамьи. Она светила  скудно,  но  все  же  это  было
лучше, чем ничего. Накануне мы сидели в потемках. Я  долго  вглядывался  в
световой круг на потолке. Вглядывался  как  завороженный.  Вдруг  все  это
исчезло, круг света погас. Я  очнулся  и  вздрогнул,  как  под  невыносимо
тяжелой ношей. Нет, это был не страх, не мысль о смерти. Этому  просто  не
было названия. Скулы мои горели, череп раскалывался от боли.
     Я поежился и взглянул на своих товарищей. Том сидел, упрятав  лицо  в
ладони, я  видел  только  его  белый  тучный  загривок.  Маленькому  Хуану
становилось все хуже: рот его был полуоткрыт, ноздри вздрагивали. Бельгиец
подошел и положил  ему  руку  на  плечо:  казалось,  он  хотел  мальчугана
подбодрить, но глаза его оставались такими же ледяными. Его рука  украдкой
скользнула вниз и замерла у кисти. Хуан не шевельнулся. Бельгиец сжал  ему
запястье тремя пальцами, вид у него был отрешенный, но при этом он  слегка
отступил, чтобы повернуться ко мне спиной. Я подался вперед и увидел,  что
он вынул часы и, не отпуская руки,  с  минуту  глядел  на  них.  Потом  он
отстранился, и рука Хуана безвольно упала. Бельгиец прислонился  к  стене,
затем, как если бы он вспомнил о чем-то важном, вынул блокнот и  что-то  в
нем записал. "Сволочь! - в бешенстве подумал я. - Пусть  только  попробует
щупать у меня пульс, я ему тут же харю разворочу". Он так и не подошел  ко
мне, но когда я поднял голову, то поймал на себе его взгляд.  Я  не  отвел
глаз. Каким-то безынтонационным голосом он сказал мне:
     - Вы не находите, что тут прохладно?
     Ему и в самом деле было зябко: физиономия его стала фиолетовой.
     - Нет, мне не холодно, - ответил я.
     Но он не сводил с меня своего жесткого взгляда. И вдруг  я  понял,  в
чем дело.  Я  провел  рукой  по  лицу:  его  покрывала  испарина.  В  этом
промозглом подвале, в самый разгар зимы, на ледяных сквозняках я буквально
истекал  потом.  Я  потрогал  волосы:  они  были  совершенно   мокрые.   Я
почувствовал, что рубашку мою хоть выжимай, она плотно  прилипла  к  телу.
Вот уже не меньше часа меня заливало потом, а я  этого  не  замечал.  Зато
скотина-бельгиец все прекрасно видел. Он наблюдал, как  капли  стекают  по
моему лицу, и наверняка думал: вот свидетельство страха,  и  страха  почти
патологического. Он чувствовал себя нормальным человеком и  гордился,  что
ему сейчас холодно,  как  всякому  нормальному  человеку.  Мне  захотелось
подойти и дать ему в морду. Но при первом же движении мой  стыд  и  ярость
исчезли, и я в полном равнодушии опустился на скамью. Я  ограничился  тем,
что снова вынул платок и стал вытирать им шею. Теперь я явственно  ощущал,
как пот стекает с волос, и это было неприятно. Впрочем, вскоре я  перестал
утираться: платок промок насквозь, а пот все не иссякал. Мокрым  был  даже
зад, и штаны мои прилипали к скамейке. И вдруг заговорил маленький Хуан:
     - Вы врач?
     - Врач, - ответил бельгиец.
     - Скажите... а это больно и... долго?
     - Ах, это...  когда...  Нет,  довольно  быстро,  -  ответил  бельгиец
отеческим тоном. У  него  был  вид  доктора,  который  успокаивает  своего
платного пациента.
     - Но я слышал... мне говорили... что иногда...  с  первого  залпа  не
выходит.
     Бельгиец покачал головой:
     - Так бывает, если первый залп не поражает жизненно важных органов.
     - И тогда перезаряжают ружья и целятся снова?
     Он помедлил и добавил охрипшим голосом:
     - И на это нужно время?
     Его терзал страх перед физическим  страданием:  в  его  возрасте  это
естественно. Я же о подобных вещах не думал и обливался потом вовсе не  из
страха перед болью. Я встал и направился к угольной куче. Том вздрогнул  и
взглянул на меня с ненавистью: мои башмаки  скрипели,  это  раздражало.  Я
подумал: неужели мое лицо стало таким же серым?
     Небо было великолепно, свет  не  проникал  в  мой  угол,  стоило  мне
взглянуть вверх, как я увидел созвездие Большой Медведицы. Но  теперь  все
было по-другому: раньше, когда я сидел в карцере  архиепископства,  я  мог
видеть клочок неба в любую минуту, и каждый  раз  оно  пробуждало  во  мне
различные воспоминания. Утром, когда небеса были  пронзительно-голубыми  и
невесомыми, я представлял атлантические пляжи.  В  полдень,  когда  солнце
было в зените, мне вспоминался севильский  бар,  где  я  когда-то  попивал
мансанилью,  закусывая  анчоусами  и  оливками.  После  полудня,  когда  я
оказывался в  тени,  припоминалась  глубокая  тень,  покрывающая  половину
арены, в то время как другая половина была залита солнцем; и  мне  грустно
было видеть таким способом землю, отраженную в крохотном клочке  неба.  Но
теперь я глядел в небо так, как хотел: оно не вызывало в памяти решительно
ничего. Мне это больше нравилось. Я вернулся на место и сел рядом с Томом.
Помолчали.
     Через некоторое время он вполголоса заговорил. Молчать он  просто  не
мог: только произнося слова вслух,  он  осознавал  себя.  По-видимому,  он
обращался ко мне, хотя и смотрел куда-то в сторону. Он, несомненно, боялся
увидеть меня таким, каким я стал - потным и пепельно-серым: теперь мы были
похожи друг на друга, и каждый  из  нас  стал  для  другого  зеркалом.  Он
смотрел на бельгийца, на живого.
     - Ты в состоянии это понять? - спросил он. - Я нет.
     Я тоже заговорил вполголоса. И тоже поглядел на бельгийца.
     - О чем ты?
     - О том, что  вскоре  с  нами  произойдет  такое,  что  не  поддается
пониманию. - Я почувствовал, что от Тома странно пахнет. Кажется,  я  стал
ощущать запахи острее, чем обычно. Я съязвил:
     - Ничего, скоро поймешь.
     Но он продолжал в том же духе:
     - Нет, это непостижимо. Я хочу сохранить  мужество  до  конца,  но  я
должен по крайней мере знать... Значит, так, скоро нас  выведут  во  двор.
Эти гады выстроятся против нас. Как по-твоему, сколько их будет?
     - Не знаю, может, пять, а может, восемь. Не больше.
     - Ладно. Пусть восемь. Им крикнут: "На прицел!" - и  я  увижу  восемь
винтовок, направленных  на  меня.  Мне  захочется  отступить  к  стене,  я
прислонюсь к ней спиной, изо всех сил попытаюсь в нее  втиснуться,  а  она
будет отталкивать меня, как в каком-то ночном  кошмаре.  Все  это  я  могу
представить. И знал бы ты, до чего ярко!
     - Знаю, - ответил я. - Я представляю это не хуже тебя.
     - Это, наверно, чертовски больно. Ведь они метят в глаза и рот, чтобы
изуродовать лицо, - голос его стал злобным. - Я ощущаю свои раны, вот  уже
час, как у меня болит голова, болит шея. И это не настоящая боль, а  хуже:
это боль, которую я почувствую завтра утром. А что будет потом?
     Я прекрасно понимал, что он хочет сказать, но мне не хотелось,  чтобы
он об этом догадался. Я ощущал такую же боль во всем теле, я  носил  ее  в
себе, как маленькие рубцы и шрамы. Я не мог к ним привыкнуть, но  так  же,
как он, не придавал им особого значения.
     - Потом? - сказал я сурово. - Потом тебя будут жрать черви.
     Дальше он говорил как бы с самим собой, но при этом не сводил глаз  с
бельгийца. Тот, казалось, ничего не слышал. Я понимал,  почему  он  здесь:
наши мысли его не интересовали: он пришел наблюдать за нашими телами,  еще
полными жизни, но уже агонизирующими.
     - Это как в ночном кошмаре, - продолжал Том.  -  Пытаешься  о  чем-то
думать, и тебе кажется, что у тебя выходит, что еще минута - и  ты  что-то
поймешь, а потом все это ускользает, испаряется, исчезает. Я говорю  себе:
"Потом? Потом ничего не будет". Но я не понимаю, что это значит. Порой мне
кажется, что я почти понял... но тут все снова  ускользает,  и  я  начинаю
думать о боли,  о  пулях,  о  залпе.  Я  материалист,  могу  тебе  в  этом
поклясться, и, поверь, я в своем уме и все же что-то у меня не сходится. Я
вижу свой труп: это не так уж трудно, но вижу его  все-таки  Я,  и  глаза,
взирающие на этот труп, МОИ глаза. Я  пытаюсь  убедить  себя  в  том,  что
больше ничего не увижу и не услышу,  а  жизнь  будет  продолжаться  -  для
других. Но мы не созданы для подобных мыслей. Знаешь,  мне  уже  случалось
бодрствовать ночи напролет, ожидая чего-то. Но то, что нас ожидает, Пабло,
совсем другое. Оно наваливается сзади, и быть  к  этому  готовым  попросту
невозможно.
     - Заткнись, - сказал я ему. - Может, позвать к тебе исповедника?
     Он промолчал. Я уже заметил, что он любит  пророчествовать,  называть
меня по имени и говорить глухим голосом. Всего этого я не выносил, но  что
поделаешь: ирландцы все таковы. Мне показалось, что от него  разит  мочой.
По правде говоря, я не испытывал к Тому особой  симпатии  и  не  собирался
менять своего отношения только потому, что нам предстояло умереть  вместе,
- мне этого было недостаточно. Я знал людей, с которыми все было бы иначе.
К примеру, Рамона Гриса. Но рядом с  Хуаном  и  Томом  я  чувствовал  себя
одиноким. Впрочем, меня это устраивало: будь тут Рамон,  я  бы,  вероятно,
раскис. А так я был тверд и  рассчитывал  остаться  таким  до  конца.  Том
продолжал рассеянно жевать слова. Было  совершенно  очевидно:  он  говорил
только для того, чтобы помешать себе думать. Теперь от него  несло  мочой,
как от старого простатика. Но вообще-то я был с ним вполне согласен,  все,
что он сказал, наверняка мог бы сказа