с  адресами на обороте и  просили бойцов писать
им.
     Филиппу Афанасьевичу Шаповаленко досталась посылка особенная.  В  ней
было  вложено  все,  вплоть  до  носовых  платков  с  голубыми каемочками,
фотокарточка и замечательное письмо.  Прочитав первые строки и взглянув на
фотокарточку,   Филипп  Афанасьевич  крякнул  от   удовольствия.   Молодая
пышноволосая красавица  с  большими  улыбающимися глазами  облокотилась на
подоконник.  На окне стояли плошки с  цветами,  а глаза красавицы смеялись
так лукаво и приветливо, что, казалось, манили за занавески.
     В письме четким, круглым почерком было написано:


     "Милый и дорогой товарищ!
     Мы знаем,  что на войне нелегко. Враг напал жестокий, коварный. Но мы
уверены, что вы не отдадите нашу Родину фашистам на поругание. Мы, девушки
и  парни  заводской  комсомольской  бригады,  посылаем  вам  по  скромному
подарку. Это во имя скорой победы и нашей будущей дружбы. Пришлите мне ваш
адрес, я буду писать вам..."
     Тут Филипп Афанасьевич важно и  не торопясь погладил свои усы и начал
читать  дальше:  "А  скоро  мы  вам  пришлем  другие  подарки.  От  них  у
гитлеровцев полезут глаза на лоб.  Бейте их,  гадов,  крепче и  не давайте
пощады.  Другие наши подарки мы  сами привезем вам на  фронт.  Может быть,
встретимся.
     Целую вас заочно, как брата и как советского воина.

                       Техник Н-ского завода  Ф е н я  Я с т р е б о в а".


     Внизу был написан адрес.
     — Ты только посмотри,  Буслов! Ты только побачь! Побачь, яка дивчина!
— восторгался Шаповаленко, показывая Буслову фотографию.
     — Да-а! Это дивчина! — заглядывая сбоку, говорил Буслов.
     Он  сидел рядом.  У  ног  его  лежал ящик  с  подарками от  именитого
московского  профессора.   В   профессорскую  посылку  вместе  с   другими
предметами был вложен самый модный полосатый шерстяной шарф.
     Захару Торбе досталась посылка от  старушки вдовы из  города Иванова;
Яше Воробьеву —  из  Киргизии от колхозного пастуха Уртабая.  Записка была
написана по-киргизски, и Яша был огорчен, что не может ее прочитать.
     Но самая замечательная посылка была все-таки у  Филиппа Афанасьевича.
Фотокарточка и письмо стали предметом всяких толков и споров.
     — Везет  же  хрычу  старому!  —  с  откровенной завистью говорил  Яша
Воробьев. — Ведь землячка моя, из одной области!
     — Ну  и  девушка!  —  продолжал восхищаться Буслов,  не  отрываясь от
фотографии Фени Ястребовой.  —  Поглядите,  друзья,  чудится мне,  что она
облокотилась на подоконник и ножками болтает...
     — Красота! — ликовал Шаповаленко. — Ох, хлопцы, мне бы рокив двадцать
скинуть!  —  Филипп Афанасьевич молодецки приосанился,  крутнул усы и лихо
брякнул шашкой.
     — А  ты ей свой портрет пошли.  Она твоими усами любоваться будет,  —
проговорил Яша Воробьев.
     — И в бородищу твою ленточки вплетет, — добавил Салазкин.
     — Ты ленточки оставь для себя,  — ответил Шаповаленко. — Ведь родятся
же на свете такие красавицы!
     — Анютка ни як не хуже, — ревниво заметил Захар Торба.
     — Що твоя Анютка!
     Было ясно,  что Филипп Афанасьевич осуждает свою станичницу,  и тогда
Захар,  задетый за живое,  вытащил из бумажника фотографию Анюты. Отдав ее
Буслову, сказал:
     — Посмотри...
     — Ого,  брат!  А я и не знал. Ишь ты!.. — протянул Буслов, сдвигая на
лоб кубанку,  подарок Доватора. — Хороша! Гордая. Но только каждая на свой
лад,  — сличая обе фотографии, продолжал Буслов. — На сибирячку смотришь и
думаешь, будто родилась она для того, чтобы сидеть с ней рядышком, гладить
по голове и мечтать.  Хороша!..  — Буслов глубоко и тяжко вздохнул. — А на
твою, Захар, можно смотреть, а притронуться вроде как боязно...
     Фотокарточки пошли по  рукам.  Все  восхищались ими.  Каждый старался
сострить,  но  за веселой шуткой крылись душевное беспокойство и  тоска по
родным и близким. Кто не переживал этого чувства в тяжкие годы войны?!
     Филипп Афанасьевич,  трижды побывавший на войне,  отлично понимал все
это  и  сам  был  растроган до  глубины души  вниманием людей,  приславших
подарки на фронт. Раскупорив бутылку вина, он громко крикнул:
     — Хлопцы,  подставляй кружки!  —  И  когда вино было разлито,  Филипп
Афанасьевич продолжал:  —  Сынки,  выпьем чарку,  як  гости пьют за  честь
хозяина, за здоровье его семьи. А наша семья велика, богатейша! Наша семья
— весь советский народ! Смотрите, яки нам пишут письма, подарки шлют...
     Филипп Афанасьевич грозно обвел всех глазами,  точно готов был всякое
возражение встретить решительным отпором, и неожиданно смягчил голос:
     — Стыдно нам будет дивиться в  очи нашим сынам и внукам,  ежели мы не
побьем фашистов! О це и все!
     Все в  раздумье затихли.  Как будто все замерло на миг:  кто сидел на
корточках,  кто стоял на коленях,  кто, вытянувшись во весь рост, прижимал
кружку  к   груди,   точно  прислушиваясь  к  отзвуку  сердца.   Это  была
торжественная минута безмолвной присяги.
     Вдруг Буслов поднялся, подошел к Шаповаленко, обнял его и поцеловал.
     Минуту спустя все уселись за  письма.  Один только Яша Воробьев был в
затруднении: в эскадроне разведчиков никто не знал киргизского языка.
     Филипп Афанасьевич пристроился под елкой и,  еще раз перечитав письмо
Фени Ястребовой,  принялся сочинять ответ. Но он так был возбужден, что не
знал,  с чего начать, и для "успокоения" решил было подкрепиться еще одной
чаркой.  Покосившись на переметную суму, он, однако, не потянулся к ней, а
лишь  крякнул и  вслух  ругнулся:  "Барбос,  не  замай думать!"  От  греха
подальше он пошел в  палатку к  Салазкину и  попросил его написать девушке
ответ.
     — В Пластинск, Фене Ястребовой? — спросил Салазкин.
     — Точно, Володя, будь ласков, удружи.
     — С удовольствием! Сейчас строевую записку отработаю и приступим.
     Закончив свои дела,  Володя оторвал чистый лист бумаги,  разложил его
на ящике из-под махорки и, взглянув на Филиппа Афанасьевича, спросил:
     — Может, в стихах дунем?
     — Брось, Володя! Пиши так, чтоб подходяще было. Ну, это самое...
     — Понятно!  —  решительно перебил Салазкин и принялся строчить. Писал
он бойко и стремительно. Карандаш в его руке двигался, как автомат.
     "Писарь  —  так  и  есть  писарь",  —  подумал  Филипп  Афанасьевич и
вспомнил,  как однажды в райземотделе подивился он на машинистку,  которая
одной рукой пудрила нос,  а другой щелкала на машинке...  Он просто не мог
уразуметь, как можно одновременно совмещать два таких дела. Вот и Салазкин
сейчас писал и грыз яблоко — подарок Уртабая.
     — Готово! — сказал писарь, отрываясь от письма.
     — Читай! — Филипп Афанасьевич, наклонив голову, приготовился слушать.
     — "Разлюбезная  Феня!  —  начал  Салазкин.  —  С  величайшим чувством
воинского долга,  с горячим в сердце стремлением сообщаю Вам,  что получил
Ваш  подарок,  от  которого  закипело  в  моей  груди,  как  в эскадронной
кухне..."
     — Борщ або  каша?  —  зверски поглядев на  Салазкина,  спросил грозно
Шаповаленко.
     — Нет, я поставил многоточие, — невозмутимо ответил Салазкин.
     — Запятую тоби в бок,  що ты пишешь! Бисова твоя душа! "Разлюбезная",
"закипело"! Щоб у тебя в башке закипело, як тесто в квашне твоей бабушки!
     — Не нравится?
     — Тьфу!  Иди  ты  ко  всем  чертям с  твоим  письменством!  —  Филипп
Афанасьевич яростно сплюнул и поднялся.
     — Не хочешь, от себя пошлю, — заявил Салазкин.
     — Куда пошлешь?
     — Фене Ястребовой.
     — А кому посылка?
     — Да какое мое дело! Адрес есть, а посылка могла и мне достаться.
     — Ну и что же? — немного опешив, спросил Филипп Афанасьевич.
     — Ничего. Кому хочу, тому и напишу. Тебе-то что?..
     — Да пиши хоть турецкому султану!
     Шаповаленко, махнув рукой, стремительно шагнул к своей палатке.
     — И напишу!  —  запальчиво крикнул вслед Салазкин. Но тут же, хохоча,
добавил: — Филипп Афанасьевич, вернись, я пошутил. Честное слово! Вернись!
     — Вернусь,  так  не  обрадуешься!  —  огрызнулся Филипп Афанасьевич и
неожиданно лицом к лицу столкнулся с офицером связи Поворотиевым.
     — Чего это вы бранитесь, товарищ Шаповаленко?
     — Да   вот,   товарищ  старший  лейтенант,   попросил  писаря  письмо
составить, а он, щоб ему пусто...
     — А вы что, неграмотный?
     — Не то щоб неграмотный, но тут таке дило...
     Филипп Афанасьевич подробно изложил всю историю и показал Поворотиеву
фотографию.
     Увидев на  карточке девушку,  Поворотиев так  и  застыл с  улыбкой на
лице.  Ему  казалось,  что  сейчас эта  милая девушка с  ласковым взглядом
выпрыгнет из  окна и  белыми мягкими руками обовьет его  шею.  Шаповаленко
протянул письмо Фени.  Поворотиев быстро прочел его,  и лицо его озарилось
ясной, счастливой улыбкой.
     — Написать,   конечно,   надо...   Даже  обязательно  надо,  —  точно
размышляя, проговорил Поворотиев.
     — Як же не писать. Разве можно не писать... — подтвердил Шаповаленко.
     — Вы   напишите   попроще   и   покороче.    Скажем,   так:   большое
красноармейское спасибо  за  подарок,  постараюсь с  честью  защищать нашу
Родину...
     — Верно,  —  согласился  Филипп  Афанасьевич.  Совет  лейтенанта  ему
понравился.
     — Послушайте,  товарищ Шаповаленко. Эта фотокарточка... Она вам очень
нужна?..  —  вдруг нерешительно спросил Поворотиев.  При этом он  невольно
покосился прищуренным глазом на бороду казака, обильно украшенную сединой;
на  отвислые усы и  глубокие морщины;  точно сравнивая его лицо со  своими
загорелыми щеками,  на которых, собственно говоря, и брить-то было нечего,
если не считать золотистого пушка над верхней губой.  Только брови у  него
росли густо и ровно, сцепившись над самой переносицей.
     — Очень нужна!  Разрешите идти,  товарищ старший лейтенант?  "Ишь ты,
тоже  фотокарточка понадобилась",  —  с  внутренней обидой  подумал Филипп
Афанасьевич.
     Ему казалось, что все стараются завладеть его подарком, не считаясь с
чувством   законного   права.   Огорченный  до   крайности  насмешливым  и
нелепо-вычурным письмом Салазкина и просьбой Поворотиева, он не утерпел и,
придя в свою палатку,  распечатал НЗ и, выпив самую малость, написал своей
новой знакомой письмо,  не  подозревая,  что  лейтенант Поворотиев за  это
время испортил уже не меньше пятнадцати листов бумаги, но все-таки сочинил
письмо фене Ястребовой. Послал свое письмо и писарь Салазкин.
     ...Захар  Торба  вошел в  палатку в  тот  самый момент,  когда Филипп
Афанасьевич в третий раз прикладывался к горилке. Между друзьями произошла
размолвка.
     — Что у тебя за натура така, Филипп Афанасьевич? — сказал он.
     — Ни якой натуры,  —  торопливо застегивая переметную суму, отозвался
Шаповаленко.
     — Як у тебя утроба принимает?..
     — Ничего пища,  с нее в голови черт свище... — вытирая усы, балагурил
Филипп Афанасьевич.
     — Ты, Филипп Афанасьевич, дурку не кажи. Я тебе серьезно говорю...
     — Та я не шуткую.
     — Знаешь, что не приказано НЗ трогать...
     — Да  що  ты  ко мне причипився,  як репей к  бурке.  Прямо хорунжий,
только эполетов немае...
     — Не хорунжий, а командир взвода!
     Скулы Захара дрогнули, и он резко отчеканил!
     — Пойдешь на конюшню дневалить.
     — А не мой черед... — все еще не понимая, куражился казак.
     — Вне очереди пойдешь! Понял?
     — Это що, наряд? Взыскание? Да ты знаешь...
     — Все знаю. За потребу неприкосновенного запаса накладываю...
     — Щоб я пошел, щоб мне...
     — Пойдешь!  Я  приказываю...  — сухо и повелительно проговорил Захар,
наблюдая за каждым движением своего друга.  — Не  забывай,  Филипп,  зараз
война!
     Филипп Афанасьевич мгновенно смолк  и,  посапывая в  усы,  дергал их,
точно пытался стряхнуть намерзшие ледяные сосульки, как это бывает в лютую
зиму. Однако мороз ударил только глубокой ночью, когда дружок Захара Торбы
сменился после внеочередного дежурства.


                                 ГЛАВА 2

     В  октябрьские сумерки полки  снялись по  боевой тревоге и  вышли  на
большой смоленский шлях.
     Торба посмотрел на компас.  Светящаяся стрелка показывала, что войска
движутся на восток.
     В  эту ночь конница шла каким-то сумбурным,  безалаберным маршем:  то
стремительной, переходящей в галоп рысью, то медленно, шагом, а то подолгу
по  неизвестным причинам  топталась  на  месте.  Такой  неравномерный марш
выматывал всадников. Быстро наступала усталость, клонило ко сну.
     — Эй,  казак! Смотри, коню уши отгрызешь!.. — тыча эадремавшего в бок
плеткой, говорил Шаповаленко. — Не вались на один бок, коню спину собьешь,
наездник! Пешком топать придется.
     — Почему стоим, хлопцы? Не марш, а яка-то хреновина...
     По рядам пробежал было недружный смешок и тут же замер.  Казаки, видя
проходящий мимо  людской  поток,  тревожно  переговаривались.  По  мерзлой
земле,  скрипя и громыхая,  катились брички, солдатские кухни. Ревел скот,
повизгивали поросята.  Где-то  наперебой плакали  ребятишки.  Вперемежку с
обозами  и  артиллерией,  тарахтя  пулеметными дисками  и  котелками,  шла
пехота.
     — Передать по колонне, почему стоим! — раздалось по рядам.
     — Делегатов связи в голову колонны, к генералу!
     Обгоняя колонну,  резвой рысью поскакали связные.  По крепкой мерзлой
земле дробно стучали копыта, выбивая подковами зеленоватые искры.
     Конница снова тронулась,  сначала тихим томительным шагом,  а  потом,
обгоняя  движущуюся  пехоту,  стала  переходить  на  неровную,  еще  более
утомляющую рысь.
     — Не пыли, кавалерия! — долетели из пеших рядов насмешливые словечки.
     — Хорошо им на конях-то!
     — Эй,  усатый!  —  крикнул  Филиппу Афанасьевичу какой-то  солдат.  —
Торопись, дядя, а то немцы усы твои концами на затылке завяжут.
     — Шило тебе в бок! Черт твой батько! — крикнул Шаповаленко и, стегнув
плетью своего Чалого, поскакал вперед.
     На  рассвете  конница  повернула от  большака на  проселочную дорогу,
втянулась в ближайший лес и расположилась на дневку.
     Пройдя по  жесткому чернотропью шестьдесят километров,  неподкованные
кони ложились на землю.
     — Вываживай коней, не давай ложиться, — приказывали командиры.
     — Сдается мне,  хлопчики,  що мы отходим,  —  качая головой,  грустно
проговорил Шаповаленко.
     — Похоже, — подтвердил Буслов.
     Филипп Афанасьевич расседлал захромавшего на  марше Чалого и  клочком
сухой травы протер ему влажную спину.
     — Нет,  хлопчики, — не унимался Филипп Афанасьевич, — я больше никуда
не поеду. Баста!
     — Как это не поедешь? — удивленно спросил Буслов.
     — Коня вам оставлю, а сам пешки назад.
     — Куда назад?  — улыбнувшись и тронув за плечо своего дружка, спросил
Торба.  Он  сам  не  понимал  толком  всей лихорадочной спешки похода,  но
чувствовал,  что во всем этом есть какая-то серьезная  причина,  известная
лишь генералу Доватору.  Уж он-то, наверное, знал, куда и зачем ведет свои
части.
     — В партизаны уйду!  Точка! — решительно заявил Филипп Афанасьевич. —
Хай другие втикают. А я воевать буду.
     — Да  как  же  ты,  милаш,  пойдешь в  партизаны,  когда находишься в
регулярных частях Красной Армии? — возразил Буслов.
     — Очень просто.  Я доброволец!  Ты можешь понять или нет?  Куда хочу,
туда и пойду.  Ежели мы будем совершать этакие марши,  то, наверное, скоро
до Кубани дойдем.
     — Может, это стратегический маневр... — заметил Торба.
     — Я хочу фашистов бить,  вот у меня какая стратегия. Сколько верст от
Москвы до Смоленска?  Четыре сотни.  По шестидесяти в сутки — это, значит,
через неделю до  Москвы доедем.  А  потом до Кубани.  Там нас колгоспнички
встренут и скажут:  "Здорово,  Филипп Афанасьевич!  Що же вы,  дорогой наш
защитничек,  так запыхались,  кажись,  и  не жарко?" Що я скажу:  "Зараз с
войны..." "Так,  так,  —  скажут, — а що ж вона за така война, що на вас и
царапинки не видно?  А  где же вона та победа,  о которой вы нам так добре
расписывали на собрании,  колысь на фронт уезжали и  в  грудь себя папахой
вдаряли?"
     Филипп Афанасьевич обвел всех  присутствующих грозным взглядом,  снял
шапку  и  вытер  ею  начавшую лысеть  голову.  Казаки неловко топтались на
месте. Настроение у всех было подавленное. Каждый, казалось, чувствовал за
собой какую-то скрытую вину,  которая начала обнаруживаться,  выползать на
свет во всей своей неприглядности.
     — Як бы у меня глаза на спине булы, — продолжал Филипп Афанасьевич, —
я тоди,  мабудь, поморгав. А то они на лбу, и совесть тут, — ударяя себя в
грудь, закончил он.
     — А як же ты можешь кинуть армию? Это, знаешь... — нерешительно начал
Захар.
     Но Шаповаленко его прервал:
     — Що кинуть?  Я  не кидаю,  а  биться иду!  Ты меня дисциплинством не
вкоряй!  Я  знаю,  як  треба поступить русскому чоловику!  Не сговаривай —
уйду!
     — А куда же ты уйдешь?
     — Ко всем чертям...
     — Это очень далеко,  Филипп Афанасьевич,  — неожиданно раздался сзади
голос Доватора.
     Он  всегда  появлялся  там,  где  его  меньше  всего  ждали.  Захочет
проверить подразделение,  выберет какую-нибудь прямую "дорогу" через кусты
или по болоту, прыгает с кочки на кочку и как из-под земли вырастает перед
глазами повара на  эскадронной кухне или же на конюшне перед растерявшимся
дневальным.
     Разведчиков  Доватор  всегда  держал  у   себя  под  рукой,   поэтому
располагались они неподалеку от  штаба.  Относился он  к  ним с  особенным
уважением,  часто  навещал,  но  предъявлял к  ним  больше,  чем  ко  всем
остальным, требований по службе.
     На  этот  раз  неожиданное появление  Доватора  в  генеральской форме
вызвало  растерянность.   Новое   звание  порождало  глубокое  уважение  и
почтительность и  вместе  с  тем  проводило  между  командиром кавгруппы и
подчиненными определенную грань.  Раньше, когда Доватор был полковником, у
разведчиков с  ним  как-то  сами  по  себе установились необычайно простые
взаимоотношения.  Разведчики это принимали как знак должного внимания к их
опасной  и  почетной профессии.  Поэтому удержаться на  чисто  официальной
субординации было  трудно.  Они  охотно  шли  на  откровенный  разговор  с
полковником,   пели  при  нем  песни,  весело  шутили,  балагурили.  Но  с
генералом, с их точки зрения, такие вольности были уже совсем недопустимы.
     Увидев Доватора,  Захар Торба громко подал команду "Смирно" и, сделав
несколько шагов вперед, четко отдал рапорт.
     — Вот  и  рапорт  отдавать  научился  отлично,   —  поздоровавшись  с
разведчиками,  проговорил Доватор.  Он  был  без бурки,  в  новой,  хорошо
облегавшей его плотную фигуру бекеше с серебристой барашковой опушкой.  На
голове ловко сидела генеральская папаха.
     Торбе,  только что отдавшему рапорт, хотелось приветствовать генерала
улыбкой,  но неловкость за разговор Шаповаленко сдержала его.  Он виновато
нагнул голову и  сдвинул ремешок каски  ближе  к  кадыку,  точно он  резал
подбородок,  хотя был застегнут не туго.  Заметив все это,  Доватор понял,
что разведчики чем-то взволнованы.
     — Что  это вы,  хлопцы,  ладошкой рты прикрываете?  Кашлять,  что ли,
боитесь?
     — Да ничего, товарищ генерал... — подавляя смущение, ответил Торба и,
искоса взглянув на  Шаповаленко,  подумал:  "Из-за  тебя,  бородатый,  вся
волынка. Партизан нашелся!"
     — Ничего,  брат,  разберемся,  — точно угадывая мысли Торбы, суховато
заметил Лев Михайлович. — Дайте-ка сегодня коням двойную порцию корма.
     — Кормить коней,  воно,  конечно,  товарищ генерал...  — нерешительно
заговорил Шаповаленко.  Но генерал на него даже и не посмотрел, а спросил,
обращаясь к Торбе:
     — Сколько хромых лошадей?
     Филипп  Афанасьевич  нерешительно  переступил  с   ноги  на   ногу  и
встревоженно поглядел на Доватора.
     Всегда он разговаривал с  ним с шутливой задушевной простотой.  Много
говорил о  Кубани,  где он когда-то служил командиром эскадрона.  И  вдруг
сейчас будт