о...
     Потом она вышла в сопровождении Огаркова на улицу и сказала уныло:
     - И часу не проживет... Провожать меня не надо. Уже светло, сама дойду.
     Да, уже было светло. Огарков вошел обратно в избу. Мария погасила лампу
и открывала ставни. Подойдя к Джурабаеву,  Огарков встретил взгляд солдата -
уже не вопросительный, а спокойный и очень усталый.
     Джурабаев то и дело терял сознание и дышал все труднее.
     За несколько минут  до смерти он вдруг приподнял руку, показал Огаркову
куда-то вниз, на свои ноги, и сказал:
     - Нэмэц не оставим.
     Он  приказывал  снять  с себя  сапоги,  не оставлять их немцам. Огарков
машинально  посмотрел на эти сапоги  - то была почти новая кожаная армейская
обувь с подкованными каблуками.
     С  трудом  оторвал  он взгляд от этих сапог, а когда  снова посмотрел в
глаза  Джурабаеву,  тот был уже мертв. Великий разводящий  - Смерть - снял с
поста часового.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ


     Мария  принялась  убирать мертвого. Она делала это тихо, бесшумно,  без
суеты, не  стыдясь наготы мертвого  тела. По-крестьянски основательно обмыла
она его, сложила ему руки крест-накрест и даже нашла свечу, но потом решила,
что  христианский  обряд  тут  неуместен,  поскольку  покойник  -  нерусский
человек.
     О гробе нечего было и думать, и она просто обернула тело в простыню.
     Они похоронили Джурабаева в  углу большого двора,  среди кустов малины.
Потом Мария ушла в дом, а Огарков остался сидеть во дворе.
     Он вдруг  почувствовал  себя  человеком,  лишенным  жизненной  опоры  и
какой-либо видимой цели. Ему казалось,  что только  что оборвалась последняя
связь  его с окружающим  миром и  весь мир  отодвинулся в  туманную глубину,
оставив  его, Огаркова,  в  полном одиночестве  среди  малинника  и  больших
одуванчиков.
     Но  нет, он был  не один. В соседнем  дворе раздавался непонятный  шум,
звенела посуда, и мужской голос пел:

     Начинаются дни золотые
     Воровской непробудной любви.
     Эх вы, кони мои вороные,
     Черны вороны - кони мои!

     Вначале  Огарков  не  обращал  внимания  на пьяное  пение,  прерываемое
возгласами деланного веселья, но  оно все назойливее  лезло в уши. Голос пел
навзрыд:

     Мы уйдем от проклятой погони,
     Перестань, моя крошка, рыдать...

     Странно было  в это утро в пустынной, почти  покинутой станице  слышать
пение.
     На пороге  избы  появилась Мария. Она минуту постояла, издали  глядя на
Огаркова, потом пошла  к нему, быстро и дробно шагая по траве гибкими босыми
ногами. Остановившись возле Огаркова, она прислушалась к пению и сказала:
     - Это сосед наш вернулся.  Отвоевался, говорит. Не пойдет за Дон. - Она
протянула  Огаркову  белую  вышитую  рубашку:  -  Переоденьтесь.  А  я  вашу
гимнастерку постираю, она вся в крови.
     Он начал переодеваться, сам не  зная зачем,- вероятно, по усвоенной  за
последнее время привычке кому-нибудь подчиняться. При этом его рука нащупала
в  кармане гимнастерки бумажку.  Он быстрым движением переложил ее в брючный
карман:
     Пение в соседнем дворе оборвалось, и тот же голос громко позвал:
     -  Соседка!  Прошу ко  мне,  погуляешь с нами!  И  гостя  своего  зови.
Угощу!.. Гулять так гулять...
     Мария нахмурилась, ничего нe ответила и ушла, унеся с собой гимнастерку
Огаркова.  Когда она исчезла  в дверях своей избы,  Огарков бережно вынул из
кармана ту самую бумажку.
     Он  держал  в руках единственный документ, удостоверяющий  или, вернее,
отрицающий прошлую жизнь Огаркова - приговор Военного Трибунала. Он прочитал
его  внимательно   и  подробно,  почти  по   складам,  с   чувством  жгучего
любопытства, как совсем посторонний человек. Потом его затуманившийся взгляд
скользнул по свежему холмику,  и  он  вспомнил, что  вот здесь лежит  не кто
иной, как Джурабаев, лежит и  никогда  больше  не  встанет.  И,  значит, он,
Огарков, свободен.
     Горькая, но  буйная радость охватила Огаркова. Он скомкал клочок бумаги
и отшвырнул его от  себя. Слабый ветер нехотя подхватил бумажку, неторопливо
протащил ее по земле, чуть приподнял на воздух и равнодушно оставил валяться
среди одуванчиков.
     И тут над самым ухом Огаркова внезапно раздался хриплый голос:
     - Мое почтение новому соседу! Давай знакомиться.
     Огарков   быстро   оглянулся.  На  него   сквозь   плетень   смотрел  с
настороженной  ухмылкой  большой  краснолицый  человек.  Он  простирал через
прорехи в плетне большие руки к Огаркову,
     словно жаждал обнять и облобызать его, быть с ним вместе. И на нем была
надета точно такая же вышитая рубашка, какая была теперь на Огаркове.
     Огарков с  минуту  внимательно смотрел  в  глаза тому человеку,  а  тот
человек тоже смотрел и  молчал. Потом Огарков поднялся,  медленно подобрал с
травы смятую бумажку и, не оглядываясь, пошел в избу.
     В избе было  прохладно  и тихо.  Тикали ходики.  За  окном  на  веревке
сушилась уже выстиранная гимнастерка. В соседней комнате слышались негромкие
голоса женщин.
     В углу стояло большое зеркало, и Огарков подошел к нему.
     Перед ним оказался высокий статный  человек  в белой вышитой рубашке и,
как ни странно, с короткой, но густой белокурой бородой.
     Огарков с бородой? Нет, это нe мог быть Огарков. Да и лицо - загорелое,
обветренное, шоколадного цвета - почти не похоже было на огарковское лицо.
     Он отвернулся от зеркала, чтобы не видеть своего нового обличья.
     Мария внесла  кипящий самовар  и накрыла на стол. Они стояли  несколько
мгновений  почти  вплотную  друг  к  другу,  потом  она,  слегка  покраснев,
отпрянула и сказала:
     - Кушайте.
     Но Огарков нe садился. Где-то далеко грянул одинокий  пушечный выстрел.
Огарков  посмотрел  на Марию  и встретился  с  ее  взглядом,  напряженным  и
ожидающим. Он сказал:
     - Мне надо идти.
     - Вам гимнастерку дать? - покорно спросила она.
     - Да.
     - Вас в части ждут?
     - Да.
     Они впервые  посмотрели  прямо в глаза  друг  другу,  и она вздохнула с
каким-то непонятным облегчением. Да, она хотела, чтобы он остался, но не так
остался, как тот, распевавший песни в соседнем дворе.
     Она принесла еще влажную гимнастерку и утюг, полный мерцающих угольков.
Она выгладила гимнастерку  и пришила  оторвавшуюся  на  шинели пуговицу.  Он
любовался ее быстрыми и гибкими движениями, полный благодарности за то,  что
она так заботливо собирает его в дорогу, "в дальнюю, дальнюю дорогу",- думал
он устало и почти совсем уже без горечи.
     Он  переоделся, взял оба автомата - джурабаевский и  свой, трофейный, и
положил  в  карман  красноармейскую  книжку  и  партийный билет  Джурабаева,
лежавшие на подоконнике.
     Выйдя  из станицы и  поднявшись на гребень,  они  увидели Дон. В овраге
зенитной батареи уже не  было, среди зеленой травы  чернели окопы, в которых
раньше стояли пушки.
     Внезапно раздался оглушительный взрыв. Огарков с Марией переглянулись.
     - Переправу взорвали,- сказала она.
     Он  растерянно остановился.  Она с  напряжением  ждала,  что он скажет.
Обломки моста с шумом падали в воду.
     "Опоздал",- подумал он, глядя на реку ничего не видящими глазами.
     -- Я вплавь доберусь,- пробормотал он.
     Она сказала:
     - У меня здесь лодка спрятанная.
     Они пошли вдоль реки обратно к станице. Спустившись  по крутому берегу,
Мария исчезла среди густых зарослей у самой воды. Вскоре она позвала его. Он
спустился к  ней и  увидел в камыше  мaленькую  душегубку  с  одним коротким
веслом.
     - Вот,- сказала Мария.
     -- А как с лодкой быть? - спросил он.
     Она, глядя вдаль, махнула рукой.
     - Пусть там остается.
     В голубом  высоком небе  прогудел  немецкий разведчик. Мария припала  к
плечу Огоркова и зашептала:
     - Когда вернетесь, заходите к нам, если не забудете про меня.
     - Не забуду,- сказал он дрогнувшим голосом.
     - Управитесь один? - спросила она минуту погодя.
     - Я на Волге вырос,- ответил Огарков и переступил борт душегубки.
     Мария быстро  и  еле  сдерживая  слезы  оттолкнула лодку  от  берега  и
сказала:
     -- Вот мы под немцем остаемся. Возвращайтесь поскорее.
     Он машинально ответил:
     - Хорошо, вернемся.
     Лодка понеслась  вперед,  и вскоре Огарков  очутился  на середине реки.
Одинокая фигура женщины на берегу исчезла из виду.
     Оглядевшись кругом, Огарков ощутил в душе чувство необычайной свободы и
даже счастья. Он сидел  на корме и подгонял лодку сильными  ударами весла то
вправо, то влево. Нос лодки приподнялся, и поверх носа виднелся крутой склон
восточного  берега, крылья вeтряка  и труба сахарного  завода, а над всем  -
небо с белыми облаками.
     Все это  было видано  и перевидано много раз с  детства, но никогда  нe
было  при  этом  того безграничного чувства  свободы,  которое он  испытывал
теперь.
     И ему  захотелось, чтобы его  хоть  на одно мгновение  увидали  мама  и
Джурабаев.  И если  жива  маленькая  химинструкторша Валя,  так чтобы и  она
увидела  eго.  И  командир  саперного  батальона,  и курносый  лейтенант,  и
лейтенант  в немецкой плащ-накидке,  и  батальонный  комиссар  с  квадратным
лицом, и  старик, похожий  на Льва Толстого, и Синяев, и жена  командующего.
Чтобы  все они  видели, что  он не  жалкий  беглец, убегающий  от смерти,  а
человек, сознающий свою вину и готовый держать за нее ответ.
     Лучше всего было бы, если бы пуля с самолета - вражеская пуля! - попала
не  в Джурабаева,  а в него.  Он  лежал  бы  под  холмиком во дворе у Марии,
прислушиваясь к шелесту листьев и трав и сам превращаясь в травы и листья  и
в красные ягоды малины.  И он бы вскоре дождался знакомого топота солдатских
ног,  услышал бы голоса своих товарищей, с боями и песнями идущих обратно на
запад. А в этой лодочке плыл бы теперь человек, достойнее его,- Джурабаев.
     Но раз уже случилось так,  а нe иначе, и он, Огарков, получил свободу и
выбор -  он поступит,  как сын  своей  страны, готовый  умереть  от ее руки,
потому что не в силах жить, виновный и отринутый ею.
     Лодка ударилась о берег. Огарков высадился, вытащил лодку и пошел.
     Он прошел  мимо  саперов,  роющих окопы,  мимо  пехотинцев, спавших  на
солнцепеке,  мимо  полевых  кухонь, мимо артиллерийских батарей.  Он  прошел
станицу  и  другую, здороваясь с  солдатами  и  офицерами,  он  пил воду  из
колодцев  и  ел помидоры с бахчей.  Его лицо было  приветливо и  печально, и
люди, чувствуя в нем что-то значительное, сердечно встречали его.
     Ему  хотелось поскорее умереть,  чтобы не сожалеть о жизни, суровой, но
прекрасной.
     На большой дороге, по которой нe прекращалось движение частей и обозов,
он увидел двух верховых и в едущем впереди узнал лейтенанта  Синяева.  Тогда
он в последний  раз  пережил  минутную слабость,- почти панический страх. Он
вздрогнул,  остановился и сделал движение  назад, в придорожные кусты. Потом
опомнился, подошел к Синяеву, ехавшему шагом, притронулся к седлу и сказал:
     - Здравствуйте, товарищ лейтенант.
     Синяев не узнал Огаркова и коротко осведомился:
     - Чего?
     -- Вы меня не узнаете? - спросил Огарков.
     Синяев посмотрел на Огаркова и сказал:
     - Вы обознались.
     Огарков снял руку с  седла, некоторое время  шел молча рядом с лошадью,
потом назвал себя:
     - Я - Огарков.
     Синяев изменился в лице.
     - Как? - спросил он, ошеломленный.
     Огарков кратко рассказал, каким образом он очутился здесь, и сдавленным
голосом спросил Синяева:
     -- Вы не в штаб армии едете?
     -- Туда,- ответил Синяев.
     Он соскочил с  коня и пошел  рядом с Огарковым.  Так шли они молча  всю
дорогу до той обсаженной тополями станицы, где разместился штаб.

     Не  будет преувеличением  сказать,  что в  последующие дни все  полевое
управление  армии,  от  солдат-посыльных  до  генералов,  было  озабочено  и
захвачено   судьбой   Огаркова.   Его  возвращение,  по  сути  дела   вполне
добровольное,  в  распоряжение трибунала,  приговорившего  его к  расстрелу,
поразило  и  растрогало  людей, хотя и ожесточенных  отступлением,  тяжелыми
лишениями и смертью друзeй.
     Все   ждали  результатов  доследования   и  окончательного   решения  с
нетерпением  и  не без опасений, так как прекрасно знали, что трибунал,  как
учреждение, может и не  принять во  внимание возвращение Огаркова: формально
поступок этот мог считаться вполне естественным и само собой разумеющимся. И
некоторые офицеры из  самых молодых  (в  первую очередь, разумеется, Синяев)
уже заранее обвиняли трибунал в черствости и формализме.
     Наконец стало  известно, что дело  поступило  на рассмотрение  Военного
совета,  благо  приговор  ранее  не  был  утвержден.  Какими  рекомендациями
сопроводил трибунал дело в нынешней его фазе, было покрыто тайной.
     Всю  почь  перед решением  лейтенант  Синяев  не спал.  Он прогуливался
неподалеку от  лужайки,  где  размещались  блиндажи армейского командования.
Оттуда доносились негромкие разговоры. Аппараты Бодо и Морзе выстукивали под
землей слова донесений и приказов. Синяев  все ходил  взад и  вперед и ждал.
Его  приятель, адъютант  члена  Военного  совета, обещал ему, как  только он
что-нибудь узнает, выскочить на улицу. Но адъютант все не появлялся.
     Между тем наступил рассвет, запели птицы и забегали посыльные.
     На  востоке, там,  где была Волга, встали огромные вертикальные красные
полосы, похожие очертаниями на гигантских алых солдат, медленно идущих вдоль
горизонта.
     День вступал в  свои  права.  Синяева вызвали  и  послали  в дивизию  с
поручением, там его ранило в бедро, и только на следующий день, в госпитале,
он с чувством облегчения  узнал, что Огарков помилован и послан  командовать
взводом на передовую.
     Конечно, на членов трибунала и Военного  совета, как и  на  всех других
людей,  произвело  впечатление возвращение Огаркова; к  тому  же перед  этим
выяснилось  еще  одно  важное  обстоятельство.  Дивизия,  в  которой  служил
Огарков, нe  была  разгромлена,  как это считалось  раньше.  Потеряв связь с
армией  и   обнаружив,   что  у  него  открыты   фланги,  командир  дивизии,
естественно,  должен  был  принять и  действительно  принял  самостоятельное
решение.  Дивизии удалось с  боями вырваться  из немецкого  полукольца,  она
отошла, вскоре  сообщила о себе и позднее была отведена за Волгу. В качестве
удивительной драматической  подробности передавали,  что  части дивизии  при
отступлении  прошли через станицу, где днем раньше слушалось  дело Огаркова,
и, более того,  они якобы проследовали буквально мимо той  самой землянки, в
которой находился приговоренный к  смерти Огарков. Как  бы  там ни было, при
пересмотре дела третий, самый грозный свидетель -  дивизия  - не выступил на
суде.
     Три года спустя, уже в Германии, Синяев напал на след Огаркова.
     Синяев, к  тому  времени  майор,  приехал по  служебным  делам в  город
Бранденбург и там познакомился с неким майором Кузиным, начальником разведки
одной из  наших  дивизий. Оказалось, что Кузин знает Огаркова, они служили в
одном полку в то злополучное лето.
     И вот этот самый  Кузин встретил Огаркова на  днях  здесь неподалеку, в
небольшом  немецком  городишке.  Огарков  уже  был  капитаном  и  командовал
саперной  ротой. Люди, воевавшие  вместе с ним, рассказывали  о  нем  как  о
храбром  человеке  и  отличном  товарище.   Правда,  за  ним  замечали  одну
особенность:  он иногда  задумывался, становился рассеянным  до  странности.
Однако людям, знавшим его историю, это не казалось удивительным.
     Может быть, в эти минуты он  вспоминал  придонские  места  и  пeрeд его
глазами вставало туманное видение: по необъятной степи бредут два  человека,
отбрасывая на высокую пшеницу волнистые тeни - длинную и короткую.